Книги
Памяти Пушкина
Отзывы старой критики о Пушкине до статей Белинского 40-х годов, борьба из-за Пушкина при его жизни занимали долго внимание русской литературы 50-х годов. Так, этого вопроса касается
Из журнальных статей 50-х годов, вызванных изданием Анненкова, замечательны статьи Каткова в «Русском вестнике» 1856 года. Написанные толково, живо и бойко, они касаются всего более значения Пушкина в истории русского литературного языка и поэзии как искусства. И Катков стоит за общие положения эстетики, высказываясь против оппозиции всякой теории. Мы увидим, что оппозиция эта получит определенное выражение в статьях Чернышевского, Писарева и др. Катков разбирает известные стихотворения Пушкина о значении поэзии и поэта как жреца («Чернь» и др.) и восстает против романтических воззрений на бессознательность, на болезнь творческого процесса. Напротив, критик признает, что состояние творчества есть состояние здравого и трезвого духа, что художник, как и мыслитель, сохраняет в минуту деятельности всю свою умственную свободу и что даже, напротив, такая минута есть в человеке состояние высшей внутренней ясности (Р.В. 1856 г., т. I, 161 стр.), «цельности сознания» (163), постижения истины как знания и творчества языка, литературной формы как красоты. Отсюда вдохновение есть только творческое созерцание жизни и истины (308). Касается критик и вопроса, который в статьях Писарева получил резкое выражение. «Требуйте, – говорит Катков (313), – от искусства прежде всего истины; требуйте, чтобы художественная мысль уловляла существенную связь явлений и приводила к общему сознанию все то, что творится и деется во мраке жизни; требуйте этого, и польза приложится сама собою, польза великая, ибо чего же лучше, если жизнь приобретает свет, а сознание – силу и господство?» Итак, Катков принял теорию великого поэта о свободе творчества; однако критик не увлекся безусловным поклонением Пушкину, признавая за ним главное значение как художника и великого объединителя в области русского слова. В таком смысле подчинения русской народности как культурной силе разнообразных племен, населяющих Россию, Катков растолковал известные стихи «Памятника» 1836 года. Особенностью пушкинской поэзии и как бы ее недостатком Катков считает отсутствие в ней последовательного развития, сухость прозаического изложения, увлечение лирикой, отдельными моментами, мгновением, искусственной формой стиха. «Капитанская дочка», – говорит Катков, – изобильная прекрасными частностями, не составляет определенного и сильно организованного целого. В рассказе нельзя не заметить той же самой сухости, которою страдают все прозаические опыты Пушкина. Изображения либо слишком мелки, либо слишком суммарны, слишком общи. И здесь также мы не замечаешь тех сильных очертаний, которые дают нам живого человека или изображают многосложную связь явлений жизни и быта» (т. II, 294). Здесь уместно привести выдержку из «Отеч. записок» 1856 года (т. CVI, Отд. III, 78–79) по поводу статей Каткова: «Отдадим полную справедливость автору, поставившему себе целью по поводу нового издания сочинений Пушкина, коснуться общих вопросов эстетики, пересмотреть основные понятия об искусстве. Действительно, вопрос о художестве следовало поднять. Художественная критика (стр. 80: с разбора Кронеберга «Макбета» в 20-х годах и еще более с половины 30-х годов, с критики Пушкина и Гоголя), некоторое время господствовавшая у нас исключительно, не умерла (она и не может умереть), а разве замерла. Сначала вытеснила ее критика, обращавшая главное свое внимание на современные вопросы общества, иногда вовсе не литературные. Интерес разбора сосредоточивался не на отношении поэтического произведения к требованиям искусства, а на согласии или несогласии его содержания с понятиями, критика об идеале общественного устройства. В первом случае произносилось одобрение, во втором – осуждение. Заметим, что эта точка зрения производила весьма сильное и весьма полезное действе на читателей, которые, признавая критериум критики законным, не требовали от нее других оснований, ближайших к области литературы. Иногда ничтожная книжонка, которую легко было исключить даже из библиографического списка, представляла благоприятный случай поговорить о чем-нибудь очень дельном и важном. Зато библиография имела в то время свое значение как критика общественных нравов, как толки о предметах, достойных размышления. Потом, с установлением понятия о литературе как выражении общества, наступила критика историческая, показывавшая отношение словесных произведений к современной им эпохе, к состоянию народной жизни в известное время. Художественная критика не лишилась при этом ни своего существования, ни своего назначения: только в ней принято соблюдать тот же исторический метод на том основании, что литературные теории вообще, художественные в особенности подлежат также развитию и, следовательно, также имеют свою историю; почему прежде всего надобно относить словесные произведения в современной им литературной или художественной теории, а не осуждать их без милосердия на основании позднейших, в наше время постановленных начал. «Как бы то ни было, но интерес художественной критики уступил свое место другим, более существенным и насущным интересам».
Между тем в «Современнике» с 1856 года стали издаваться стихотворения А.С. Пушкина, не вошедшие в издания его сочинений, и между ними оказались или сомнительные, или непринятые и до сих пор в полные издания сочинений поэта (например, 1856 г., март: «За днями дни бегут толпой» и пр. С подписью А. Пушкин помещено было в альманахе 1835 года «Весенние цветы» и пр.). Разысканиями о неизданных стихотворениях Пушкина в «Современнике» занялся в это время Лонгинов, в статьях под названием «Библиографические записки». Как жаль, что этими материалами до сих пор не воспользовались издатели полных собраний сочинений Пушкина (просим, например, сличить стихотворение в изд. 1887 года Литерат. фонда, II т., 145 стр. «Когда б не смутное влечение» и и пр. с тем же стихотворением, помещенным в «Современнике» 1837 года, январь). «Библиографические записки» 1858–1861 годов также представили ряд поправок и дополнений к изданию Анненкова, вызвавшему необыкновенный интерес к жизни и деятельности Пушкина. Даже Чернышевский в своем популярном издании 1856 года «А.С. Пушкин, его жизнь и сочинения – Чтение для юношества», написанном с большой любовью в поэту, заметил: «До сих пор мы еще не имеем подробных рассказов о том, как любил он проводить время по возвращении из Южной России в Петербург» (69).
Не так отнесся к Пушкину автор популярного в 50-х годах «Очерка истории русской поэзии» (2-е, дополненное изд. 1858 года) А. Милюков, принявший отчасти вывод современной Пушкину критики о падении его таланта с 30-х годов, но более всего следовавший Белинскому. Рассматривая жизнь и деятельность Пушкина по трем периодам – по подражательному французской шкоде (с ее цинизмом или девственностью античной музы), байроновскому, нечисто художественному, но зато чуждому общественных потребностей и идей, Милюков упрекает Пушкина за безнравственность некоторых его произведений, за плохое понимание Байрона, за сословные предрассудки и пр. Добролюбов в разборе книги Милюкова не нашел ошибочным воззрения на Пушкина и старался только подкрепить их новыми соображениями. Ввиду высокого положения, которое занимал талантливый критик конца 50-х – начала 60-х годов, мы приведем суждения Добролюбова о личности и о значении поэзии Пушкина: «Натура неглубокая, легкая, увлекающаяся, вследствие недостатка прочного образования», полная художнической восприимчивости, но чуждая упорной деятельности мысли, его генеалогические предрассудки, его эпикурейские наклонности, первоначальное образование под руководством французских эмигрантов конца прошедшего столетия… все препятствовало ему проникнуться духом русской народности. Мало того, он отвращался даже от тех проявлений народности, какие заходили из народа в общество, окружавшее Пушкина… Оттого-то он и не пристал к литературному движению, которое началось в последние годы его жизни. Напротив, он покарал это движение еще прежде, чем оно явилось господствующим в литературе, еще в то время, когда оно явилось только в обществе. Он гордо воскликнул в ответ на современные вопросы: подите прочь! Какое мне дело до вас! и начал петь Бородинскую годовщину и отвечать клеветникам России» (Сочинения Добролюбова, 1871 г., I т., 600–601). Смягчив несколько этот взгляд, Добролюбов горячо приветствовал заключение издания Сочинений Пушкина VII томом под редакцией Анненкова: «После вялости и мелкоты, которою отличалась наша литература за семь или за восемь лет пред тем (1857—58 г.)., память Пушкина как будто еще раз повеяла жизнью и свежестью на нашу литературу, точно окропила нас живой водой и привела в движение наши, окостеневавшие от бездействия члены» (515 стр., I т.). Теперь Добролюбов признал в Пушкине здравый природный ум, но вместе с тем какую-то двойственность в отношении к 20-м годам, поклонение грубой силе и боязливую попечительность о соблюдении нравственности вместе с генеалогическими предрассудками.
В то время как г. Бартенев разрабатывал биографию Пушкина («Русская речь 1861 г., «Русск. Арх.» 1866 г.), преимущественно из времени пребывания поэта в Южной России, а Гаевский из эпохи лицейской жизни («Современник» 1863 г.), выступили два новых критика, рассматривавшие с противоположных сторон значение деятельности Пушкина. Это были Григорьев и Писарев. Взгляд А. Григорьева на Пушкина выразился в различных его заметках. Не имея возможности собрать журнальные статьи критика, мы воспользуемся только что появившейся работой г. Шах-Паронианца: «Критик-самобытник Апполон Александрович Григорьев» (в XXXV лет со дня его смерти, СПб., 1899). Пользуясь, однако, и собственными справками, считаем важным следующее замечание Григорьева в его статье «Народность и литература» («Время» 1861 г., т. I, № 1, стр. 102): «Вслед за ними (писателями XVIII – начала XIX в.) явился поэт, явилась великая творческая сила, равная по задаткам всему, что в мире являлось не только великого, но даже величайшего: Гомеру, Данте, Шекспиру – явился Пушкин. Я не могу и не хочу здесь коснуться значения Пушкина как нашего величайшего народного поэта, величайшего представителя нашей народной физиономии. Я беру здесь моральный процесс, совершившийся в его натуре и для нас высокопоучительный. Пушкин начал не скажу с подражания, но с поклонения Байрону, с протеста против действительности, и Пушкин же кончил «Повестями Белкина», «Капитанской дочкой» и проч., стало быть, смирением перед действительностью, его окружавшей. Еще прежде грозил он нам, великий протестант, давший нам уголовных преступников (по толкованию «Маяка» и «Домашней беседы») в виде «Пленника», «Алеко», «Мазепы» – примирением с действительностью, какова она есть… Мы долго ему не верили в его разубежденьях… Наконец, он выступил перед нами совершенно новый, но одинаково великий, как и прежде, в своих новых созданьях, в «Капитанской дочке», «Летописи села Горюхина»… Мы изумились. Перед нами предстал совершенно новый человек. Великий протестант умалился до лица Ивана Петровича Белкина… Пушкин был весь – стихия нашей духовной жизни, отражение нашего нравственного процесса, выразитель его, столько же таинственный, как сама наша жизнь». Если мы прибавим к этой выдержке из критики А. Григорьева выводы Страхова, цитуемые г. Шах-Паронианцем (86–87), то взгляд Григорьева на Пушкина и его произведения определяется различием двух типов хищных и смирных (как Белкин, Татьяна, опирающаяся на нравственные понятия предков). Смирный тип олицетворяет национально-христианскую кротость, соединяющую критику с страданием, правдивостью, искренностью, здравомыслием. Таким образом Григорьев определил ту сторону в развитии Пушкина, которую оставил без внимания Белинский, именно – последний период его поэтической деятельности в области повести, которую А. Григорьев признал зерном натуральной школы.
Во всяком крупном вопросе бывает резкая критика, скептическое предубеждение, после которых чаще всего расчищается атмосфера, как после грозы, и солнце еще веселее глядит на возмущенную природу. Такова была бурная критика Писарева под названием «Пушкин и Белинский» («Русское слово», 1865 г., апрель и июнь; см. III т. Сочинений Писарева). Поклонник тургеневского Базарова, в собственном толковании, Писарев упрекает Белинского в такой же ошибке: «Если бы критики и публика поняли роман Пушкина («Евгения Онегина», героев которого – Онегина и Ленского – критик приравнивал к праздношатающимся джентльменам, Митрофанам, скучающим от кутежей, с детскими отрицаниями, а героине – Дон Кихоту – Писарев советовал бросить мужа, бросить затем Онегина и умереть или от нищеты, или от разврата, как героине), так как он сам его понимал, если бы они смотрели на него как на невинную и бездельную штучку, подобную «Графу Нулину» или «Домику в Коломне», если бы они не ставили Пушкина на пьедестал, на который он не имеет ни малейшего права, и не навязали ему насильно великих задач, которых он не умеет и не желает ни решать, ни даже задавать себе, тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца русских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего т. н. великого поэта». Насколько были непочтительны отзывы Писарева о Пушкине, можно судить из множества выражений вроде: «Усыпительные творения Пушкина, легкомысленного версификатора, опутанного мелкими предрассудками, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать ведшие общественные и философские вопросы нашего века, создавшего себе кумир самохвальством, столь ветхий, что перед ним преклоняется пишущее филистерство только по старой привычке и по обязанности службы». Одним словом, Писарев хотел доказать мыслящим читателям, что о Пушкине не стоит толковать и пора сдать его в архив, как старых поэтов вроде Державина и др. Писарев восстал против всякой эстетики, которую признавал еще Добролюбов, восстал во имя реализма, практического применения литературы к жизни, во имя ремесла. Пушкин, по мнению Писарева, – это только великий стилист, время которого уже прошло; настоящего поэта надо еще ждать, хотя вообще поэзия – только низший вид литературы. Очевидно, это крайний вывод из т. н. прозаического периода литературы после Гоголя.
Критика Писарева отвечала своему времени. Вот почему только Лонгинов и особенно Страхов сказали «несколько запоздалых слов» о брани Писарева на Пушкина. Страхов выступил единственным защитником Пушкина в 60-х годах, если не считать педагогических статей Водовозова. В двух статьях «Отечественных записок» 1866–1867 годов Страхов, опираясь на критики Каткова, А. Григорьева, объясняет глубокий смысл таких произведений Пушкина, как опозоренный Писаревым «Поэт», «Чернь», «Эхо», «Памятник», с одной стороны, и «Летопись села Горюхина», с другой стороны, в которой великий поэт «позволил себе лукавую и веселую дерзость. далеко превосходящую дерзости современных нам нигилистов».
Не богаты были и 70-е годы статьями о Пушкине: несколько статей того же Страхова, почтенный труд Анненкова – биографа поэта («Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху», 1799–1826 гг., 1874 г.; первоначально появившийся в виде статей в «Вестнике Европы» 1873–1874 годов) и замечания А.Н. Пыпина в его «Историческпх очерках» под названием «Общественное движение в России при Александре I» и «Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов» – вот почти все, что явилось о Пушкине за время, не ознаменованное даже каким-либо изданием полного собрания сочинений поэта. После неудовлетворительных изданий Геннади 1859 и 1869 годов только в 1880 году явилось 4-е издание сочинений Пушкина книгопр. Исакова под редакцией Ефремова (здесь впервые напечатаны письма Пушкина). Между тем в течение 70-х годов подготовлялось грандиозное дело приготовлений к постановке памятника Пушкину в Москве, что и осуществилось в 1880 году. «Ввиду близкого открытия памятника, – писал Анненков в предисловии к своему труду 1873–1874 годов, – которым Россия намеревается почтить заслуги Пушкина делу воспитания благородной мысли и изящного чувства в Отечестве, на совести каждого, имеющего возможность пояснить некоторые черты его нравственной физиономии и тем способствовать установлению твердых очертаний для будущего его облика – лежит обязанность сказать свое посильное слово» («Пушкин в Александровскую эпоху» 1874 г.). Можно пожалеть, что Анненков не продолжил этого стройного изложения биографии поэта, написанной в целях беспристрастной оценки личности и деятельности Пушкина. В книге Анненкова особенно интересны главы (III и IV), посвященный политическому, умственному и нравственному состоянию общества, окружавшего Пушкина в Александровскую эпоху. Здесь впервые получают объяснение эпиграммы, сатиры и непечатные произведения Пушкина первой поры его жизни в Петербурге до ссылки на юг. «Соблазнительными, но остроумными произведениями отчасти эротической, а отчасти революционной своей музы он устраивал себе какое-то особенное положение, создавал из себя какое-то подобие силы, правда ничтожной до крайности, ребячески беспомощной и легко устранимой при первом движении противников, но все же такой, мимо которой нельзя было долго проходить без внимания» (84). Анненков вообще обратил особенное внимание на историю развития Пушкина, с которой связана и психическая сторона общества. Это был как бы ответ на резкий приговор Писарева и др. (т. е. отчасти Добролюбова) о пустоте в направлении и содержании Пушкина. Не успев развить своего беспристрастного исследования (в 1880 году, как увидим ниже, Анненков прибавил исследование об общественных идеалах Пушкина), Анненков так определяет в общих чертах развитие поэта, смену его направлений: «Развиваясь необычайно быстро, он (Пушкин) переходил постепенно от бессознательной роли великосветского радикала, которую играл в Петербурге, к отчаянному протесту личности, ничего не признающей, – кроме самой себя, к неистовому байронизму, которым заражен был в Кишиневе, и от него, через умеряющее действие романтизма и через изучение Шекспира к объективности, историческому и критическому созерцанию, и наконец, и к задачам, которые представляют для творчества и для анализирующей мысли русской старый и новый быт. Когда Пушкин снова очутился в столичном нашем обществе, он принес с собой только зачатки последнего из этих направлений, но потребовалось еще четыре беспокойных года (с 1826 по 1830-й) для того, чтобы превратить эти зачатки в обдуманную теорию, которая открыла бы разум и цели современного русского существования… С обретением упроченного положения в свете (1830–1831 гг.) весь тяжелый искус этот, казалось, должен был кончиться и уступить место мирному труду, ровной деятельности и светлой жизни. В голове его действительно стали накопляться все те замыслы поистине громадных созданий, о которых мы можем судить теперь только по отрывкам, сравнительно бедным, оставшимся в бумагах, после его смерти… Но в душе Пушкина жила потребность, мешавшая ему замкнуться исключительно в кругу своих художнических идей. Он сгорал жаждой многосторонней общественной жизни, которая гнала его в большой свет, где он думал найти ее, но еще сильнее томился он мучительною страстью осмыслить современный ему быт, открыть законные причины его явлений, уверовать в его необходимость и разумность и, наконец, угадать смысл самой русской истории как лучшего оправдания народа и страны» (328–331). Вот лучшее оправдание нравственной личности поэта, его умственных интересов, его отношения к лучшим стремлениям своего времени, наконец, его страданий, разлада и самой трагической смерти. Анненков указывает как бы влияние на этот роковой исход того самого общества, «об оправдании и интересах которого (он) так много хлопотал» (332). Труд Анненкова можно считать первой исторической работой в области изучения Пушкина и его времени. Он хотел указать отношение между жизнью поэта, его современников и его творчеством, в котором усматривал не только историческое значение, но и безусловно высокое – эстетическое и даже философское.
Две большие работы А.Н. Пыпина, под названием «Исторических очерков», касаются Пушкина с той же самой стороны, с какой рассматривает воззрения поэта Анненков, с тем отличием, что Пыпин не придает особенного значения сословной точке зрения Пушкина. В «Онегине» Пыпин видит не представителя времени, а только известный тип из тесного круга светской жизни. Пыпин почти согласен со взглядами известной части современников Пушкина, которые помнили первое вступление поэта в общественную и литературную жизнь. Поэтому он не разделяет взгляда Белинского и колеблется между историческим исследованием Анненкова и взглядами на Пушкина отрицательной критики. Мы увидим далее, что почтенный критик сделал много уступок в другую сторону при суждении о значении поэзии Пушкина, о мировоззрении поэта. Отмеченная точка зрения критика в 70-х годах объясняется его общими крупными задачами, положенными в основание «Исторических очерков». Пыпин не отличает воззрений Пушкина от несимпатичных ему воззрений Карамзина и рассматривает эти воззрения поэта, как и всю его деятельность, в отделе романтизма, считает Пушкина явлением переходным между сентиментальным консерватизмом, романтизмом, как его понимали в русской литературе, и самобытным направлением, отвечающим потребностям времени и общества.
Страхов в статьях «Заметки о Пушкине» и «К портрету Пушкина» («Складчина» 1874 г. и «Нива» 1877 г.) снова стремился восстановить все высокое значение поэзии Пушкина, его поэтического гения. Вот частные подразделения первой статьи, указывающие на общие положения Страхова: «Нет нововведений – Пушкин не был первовводителем» (указывается связь, с одной стороны, с Байроном и Шекспиром, с другой – с русскими поэтами), «переимчивость» (опять указываются влияния лучших русских поэтов), «подражания» (восточной поэзии в Коране), «пародии» (на Данте, на Карамзина), «прямодушие», «истинная поэзия». Во второй статье Страхов отмечает глубокое психологическое значение поэзии Пушкина. И выводом из этих наблюдений над лирикой Пушкина является определение высокой душевной красоты поэта. Страхов как бы призывал русское общество к готовившемуся торжеству открытия Московского памятника 1880 года. Для характеристики 70-х годов в русской литературе заслуживают внимание два отзыва о Пушкине романиста Достоевского в «Дневнике писателя». Эти отзывы полнее выразились в речи Достоевского на Пушкинском празднестве – речи, составившей событие. Еще в 1873 году Достоевский в «Гражданине» по поводу «Книжности и грамотности» в народе называл Пушкина провозвестником общечеловеческих начал (см., например, издание «Нивы», т. IX, ч. I, стр. 100 и далее). В 1877 году Достоевский еще полнее развил мысли о всечеловечности, всеобъемлемости русского духа, о народной правде, выразившихся в поэзии Пушкина, о его способности перевоплощаться в гения чужих наций. Прибавим еще биографический очерк Пушкина и его письма, появившегося в 1879 году в «Русской старине», выходивший и в следующем, 1880 году.
Этот 1880 год ознаменовался открытием памятника А.С. Пушкину в Москве и необыкновенным чествованием памяти поэта по всей России. Если мы возьмем Pusckinian’y Межова 1886 года («Библиографический указатель статей о жизни А.С. Пушкина, его сочинений и вызванных ими произведений литературы и искусства» с появления Пушкина в печати 1813 года до 1886-го, т. е. за 70 лет), то из 4000 статей и произведений четвертая часть, около 1000, приходится на несколько месяцев 1880 года. Даже по частным вопросам поражает обилие статей: 22 статьи посвящены поискам о доме, в котором родился поэт в Москве, 18 статей о доме, в котором жил поэт в Одессе, 23 статьи о дуэли Пушкина в Петербурге и т. д. Прекрасные описания Пушкинского празднества даны в статьях Пятковского «Пушкинский праздник в Москве» (Из истории нашего литературного и общественного развития, 2-е изд; I т., 265–298), Страхова «Пушкинский праздник» (Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского, 1883 г., 304–315; в измененной редакции: «Заметки о Пушкине», Киев, 1897 г., VI) и в книжке под названием «Венок на памятник Пушкину. Пушкинские дни в Москве, Петербурге и провинции. Адресы, телеграммы, приветствия, речи, чтения и стихи по поводу открытия памятника Пушкину. Отзывы печати о значении Пушкинского торжества. Пушкинская выставка в Москве. Новые данные о Пушкине» (СПб., 1880). Это были июньские дни в Москве, дни небывалого торжества русской словесности, когда вместе с уличными торжествами, заседаниями в университете и в Думе, с обедами соединились и чествования живых представителей русской литературы, произнесших речи, Тургенева и Достоевского. Речь последнего считалась событием и вызвала необыкновенный энтузиазм. Замечательны были речи и ученых Тихонравова, Ключевского, Сухомлинова и др. Катков в речи на думском обеде призывал к примирению, и, действительно, почти все представители литературы свидетельствовали о мире и любви во имя памяти великого поэта. Это был, в самом деле, голос из-за могилы Пушкина, призывавшего и чувства добрые и милость к падшим. Страхов в своих воспоминаниях о Пушкинском празднестве 1880 года называет эти июньские дни турниром, состязанием русских писателей. И в самом деле, достаточно назвать имена этих писателей, говоривших речи в честь Пушкина, чтобы понять необыкновенный литературный праздник в Москве. Здесь были и говорили: Тургенев, Достоевский, Островский, Аксаков, Потехин, Майков, Плещеев, Катков, митрополит Макарий, Тихонравов, Ключевский, Стороженко, Юрьев, Грот, Анненков, Бартенев. Мы должны хотя в самых общих чертах передать сущность этих речей, чтобы показать новые точки зрения на Пушкина, новые задачи критики, выдвинутые ораторами, подвинувшие вопрос о Пушкине. Так понял это петербургский профессор
Итак, мы обращаемся к пересмотру речей выдающихся представителей русской литературы, не соблюдая хронологического порядка, с тем чтобы извлечь из них оригинальные воззрения на Пушкина и его творчество. Мнения эти, как новинки в изучении Пушкина, отразились на богатой разработке жизни и деятельности нашего великого поэта в 80—90-х годах.
Начнем с речи Достоевского, которая примкнула к словам Аксакова и Чаева. Славянофилы первые сблизили Пушкина с Мицкевичем («Русская мысль» 1880 г., кн. VI: речь Чаева, вся сотканная из уподоблений богатырского и сказочного эпоса), первые возвестили о радостной весне русской поэзии, которой не повториться после Пушкина, о радостном благовесте нашего мужающего самосознания (Аксаков), об объединении всех верящих в русское слово, в его народную силу. И славянофилы, и профессор О. Миллер («P. м.», 1880 г., кн. VI, 28–31) не поскупились заклеймить почти весь предшествующий период русской словесности и подражательные произведения Пушкина именами – рабства, ночи отрицания, чужеземным хламом, игом (даже «властителя дум» Байрона), после которых явились: перерождение нашего поэта, примирение прошедшего с настоящим, чистая радость народной жизни, простая, скромная, общительная, сочувствующая к жизни иностранной. Достоевский сказал большую речь 8 июня в заседании Общества любителей российской словесности. К этой речи он присоединил «Объяснительное слово». В Онегине, Алеко и других героях Пушкина Достоевский усмотрел беспокойный тип скитальца, разошедшегося с народом, ударяющегося в крайности всяких западнических и других теорий. Не таковы простые типы (Татьяны, бытовые типы, инока, мелькавшие в стихотворениях, в рассказах, записках) положительной красоты человека русского и души его, взятые из народного духа. «Смирись, гордый человек, – говорил Достоевский, – и прежде всего сломи гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», – вот это решение по народной правде и народному разуму. «Не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе, – овладей собой и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен, как никогда и не воображай себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь спасение, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконец, народ – свой и святую правду». В сущности, повторился взгляд Писарева на Онегина, но уничтоженный идеалом самого Пушкина, вложенным в Татьяну – как апофеоз русской женщины. Достоевский присоединился и ко взгляду А. Григорьева на все остальные типы Пушкина. Итак, речи восторженных поклонников Пушкина подняли его значение для нашего времени, значение – постоянное, непреходящее, мировое, поскольку русская народность входит в интересы Европы, образования и высших идеалов. Отсюда в поэзии Пушкина Достоевский указал братское единение сердца русского со всемирным, всечеловеческим: «Способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций». Эта способность принадлежит из всех всемирных художников только Пушкину одному, и Тургенев в своей речи подкрепил значение Пушкина в европейской литературе, сославшись на французских писателей, на иностранные сюжеты у Пушкина, на великое национальное значение поэта, создавшего и язык для литературы, и содержание и формы для нее. И Тургенев, и Гончаров (в письме, напечатанном в «Венке», стр. 79–81) одинаково назвали Пушкина именем «учителя». «С Онегина, – писал Гончаров, – хлынули потоки правды и поэзии и вообще жизни. Какая школа изящества, вкуса, для впечатлительной натуры!»
Обращаемся к речам московских профессоров Тихонравова, Ключевского и Стороженко. Тихонравов старался указать в своей речи поэтическую самостоятельность, гениальность Пушкина, его раннее сознание ложности направления старой и современной ему русской литературы, его широкие взгляды на творчество, критику и науку. Путем внимательного изучения Тихонравов старался доказать все высокое значение Пушкина в истории русской литературы как преобразователя литературного языка, как начинателя романа и повести (причем Гоголь явился только продолжателем дела Пушкина как деятеля в области критики, наконец, как бессмертного поэта (Сочинения, III т., 1 ч., 1893 г.). Ключевский также подтвердил в своей речи («Русская мысль» 1880 г., VI кн., 20–27 стр.) глубокое историческое значение произведений Пушкина, относящихся к XVIII веку, жизненное значение типов, выведенных Пушкиным, их связь со всей русской историей, самый процесс т. н. формации этих типов, их отношения к русской истории, жизни. Однако профессор Ключевский и не преувеличивает значения Пушкина, указывая на недостатки, на отсталость некоторых воззрений поэта с точки зрения нашего времени. Несмотря на невысказанность пушкинских произведений по условиям времени и другим причинам, по мнению профессора Ключевского, «без Пушкина нельзя представить себе эпохи 20-х и 30-х годов, как нельзя без его произведений написать истории первой половины нашего века. При каком угодно взгляде на Пушкина значение его поэзии за ним останется страница в нашей истории». Мы еще возвратимся к генеалогии пушкинских типов – по прекрасным характеристикам Ключевского.
Профессор Стороженко впервые подробнее остановился на сопоставлении Пушкинских произведений с произведениями иностранных писателей («Венок», стр. 216–227). Профессор Сухомлинов, как отметим ниже, коснулся в своей речи условий, особенно цензурных, при которых совершалось развитие деятельности Пушкина. Не будем касаться упомянутых статей О. Миллера, в которых также отмечены противоречия во взглядах на личность и деятельность Пушкина, но выводы клонятся на сторону славянофильских воззрений.
Постановка простого, но многоговорящего памятника Пушкину в Москве в 1880 году вызвала необыкновенное внимание к всестороннему новому изучению А.С. Пушкина. Исторические журналы, как «Русская старина» и др., дали новые материалы в виде писем, воспоминаний. В газете «Берег» 1880 года и в «Русском архиве» напечатана была статья князя П.П. Вяземского «А.С. Пушкин (1816–1837). По документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям». Интересные подробности в этой статье извлечены: из писем H. М. и Е.А. Карамзиных, кн. П.А. Вяземского и А.И. Тургенева, из биографии сестры поэта, из записки барона Корфа, с примечаниями кн. П.П. Вяземского в защиту поэта против Корфа. Последняя действительно резка; барон Корф рассказывает о гнусных болезнях Пушкина, низводивших его не раз на край могилы, об отталкивающем характере его и т. д. Кн. Вяземский высказал даже сомнение в принадлежности этой записки товарищу Пушкина. Интересны вести о поэте с 1822 по 1825 год: «Кишиневский Пушкин… пропадает от тоски, скуки и нищеты». Для характеристики нравов того времени и в видах снисхождения к поэту интересно читать откровенную заметку о крепостных девушках, которых покупали ценою от 150 до 200 р. (стр. 394 «Русского архива»). В 1825 году кн. Вяземский уведомляет о «ссылочном Пушкине», жившем тогда в Михайловском. Вообще беглые заметки кн. П.П. Вяземского дают любопытную характеристику времени и личностей. «Для нашего поколения, – замечает он, например, о воинственном удалом духе Пушкина, – воспитывавшегося в царствование Николая Павловича, выходки Пушкина казались уже дикими. Пушкин и его друзья, воспитанные во время Наполеоновских войн, под влиянием героического разгула представителей этой эпохи, щеголяли воинским удальством и каким-то презрением к требованиям гражданского строя» (429). Сообщает Вяземский и о не дошедших до нас произведениях Пушкина, например, о «ненапечатанном монологе обезумевшего чиновника перед Медным Всадником, около 80 стихов, производившем при чтении потрясающее впечатление» (429). В этом монологе слишком энергически звучала ненависть к европейской цивилизации. Припомним сравнение Пушкина с Грибоедовым, которое делала критика по поводу «Евгения Онегина». Вот еще выдержка из письма А.О. Смирновой, быть может, подтверждающая подлинность ее подверженных сомнений «Записок» (1826–1845), изданных редакцией журнала «Северный вестник» 1895–1897 годов: «Воспоминание о нем (о Пушкине А.О. Смирновой) сохраняется во мне недостижимым и чистым. Много вещей имела бы я вам сообщить о Пушкине, о людях и делах; но на словах, потому что я побаиваюсь письменных сообщений» (438). Не менее интересны подробности и о дуэли Пушкина, и о личностях Геккерена и Дантеса, игравших роли вольных иностранцев в эпоху строгостей военной дисциплины (см., например, отступление от формы у Дантеса, стр. 437), далее, подробности о похоронах Пушкина с военной охраной и пр. «Сообщаю с полной откровенностью мои воспоминания и впечатления, – заключает кн. П.П. Вяземский свою статью, – может быть, иногда и ошибочные, в твердом убеждении, что откровенность не можете вредить Пушкину и что приторные и притворные похвалы и умалчивания недостойны памяти великого человека. Заслуга Пушкина перед Россией так велика, что никакие темные стороны его жизни не могут омрачить его великого и доброго имени» (439). Как не похожи эти воспоминания на трогательное описание последних минут Пушкина, сделанное поэтом Жуковским, хотя и Вяземский подтверждает впечатление, оставленное грустной, страдальческой и христианской кончиной А.С. Пушкина в современниках, забывавших ходившие слухи о пылком нраве поэта, о его слабостях, выходках, эпиграммах.
Интересна попытка Анненкова («Вестник Европы» 1880 г., № 6) определить «Общественные идеалы А.С. Пушкина» (из последних лет его жизни) по его бумагам, в форме набросков, недоговоренных положений и отрывков, относящихся к черновым планам, что дало детство, что дала школьная жизнь, что дало общество, на юге, в селе Михайловском, скитальческая жизнь и женатая жизнь. Стоюнин старается так же, как и Анненков, представить возможно беспристрастнее личность поэта в связи с общими явлениями времени. Биограф видит в начальной поре жизни поэта много счастливых случайностей, которые спасали его в критические минуты. Эта бурная жизнь поэта в Петербурге и на юге отразилась в его поэмах, что могло произойти и без влияния Байрона. Таким образом, Стоюнин видит непосредственную зависимость произведений Пушкина, его типов и пр. от его личной жизни. Стоюнин вообще не столько биограф поэта, сколько его критик, характеризующий поэта по его произведениям. Только конец Пушкина рассказан у Стоюнина со многими подробностями, как нервное напряжение, помрачавшее рассудок поэта, взывавшего к покою и воле. Биография Стоюнина оставляет желать большей цельности, единства взгляда, несмотря на видимое стремление автора придать эти качества своей работе вложенными началами взаимодействия природы поэта и благоприятных или неблагоприятных обстоятельств времени. Все-таки остается какая-то черта между идеалами поэта и обрывками его внешней жизни (часто мелочными, противоречивыми). Работа Стоюнина основана на внимательном изучении материалов и читается легко.
Более серьезно, как исследование, написана неоконченная работа профессора Незеленова «Александр Сергеевич Пушкин в его поэзии. Первый и второй периоды жизни и деятельности (1799–1826). СПб., 1892 г.». Автор нового исследования так определяет свое отношение к предшественникам: отсутствует определенный взгляд на поэзию и личность Пушкина, существуют непримиримые противоречия в больших трудах о Пушкине, а частные верные замечания в восторженных речах 1880 года остаются как бы минутными вдохновенными прозрениями, после которых успели уже возникнуть раздраженные, недовольные голоса, порицающие то самый праздник поэта, то те или другие мысли, высказанные о нем; наконец, нет у нас и биографии Пушкина, достойной его великого имени. Задачей своего сводного труда автор поставил проследить внутреннюю жизнь великого поэта и развитие его характера по его произведениям, освещая их событиями его внешнего бытия. Автор является в своей критике последователем А. Григорьева. Поэтому в третьем периоде, до которого не успел дойти профессор Незеленов, в высшей эпохе развития Пушкина он «видит соединение в душе и деятельности поэта тревожных, энергических и страстных западноевропейских начал с простыми, смиренными и добрыми началами русской народной жизни». Вообще Незеленов более ссылается на авторитеты, чем высказывает свои мнения, или подвергает подробному разбору сочинения исследуемых авторов, например предшественников Пушкина. Зато в его сочинении наблюдается полнота биографических подробностей, какие только мог собрать автор в свое время. Многое, конечно, теперь оставляет желать в проверке или дополнениях; так как являлось в виде отрывочных отзывов и заметок, каковые автор вносил в свой труд для полноты. Я уже имел случай в другом месте заметить о некоторых неосновательных заключениях Незеленова (в статье «Руслан и Людмила» «Университ. известия» 1895 г., Киев, № 6). После труда Незеленова попытки написать стройную и полную биографию А.С. Пушкина прекратились, и новые биографы поэта вдались в интересные детальные разборы. Точно так же и исследование произведений Пушкина, особенно народно-бытового содержания, подвинулось настолько вперед, что книга Незеленова. важная для изучения Пушкина вообще, требует критики. Укажу, например, на его неосновательные заключения о стихотворениях «Старица-пророчица» (32), «Жених» (191) и др.