В ее письме к Онегину «сердце говорит, все наружу, все на воле»[293]. Эта мечтательная и нежная натура могла любить грустный диск луны, помимо моды романтических героинь. Но это дитя природы было полно и мечтаний, навеянных чужими литературами. Так, когда Татьяна полюбила Онегина,

Татьяна воображала и самое себя

Недаром

Ясно отсюда, что воображение Татьяны было наполненно западными романами Ричардсона, Руссо, Гёте, M-me de Staël, М-mе Cottin, баронессы Крюднер!

Татьяна в этом уподоблялась образованным русским девушкам того времени[297], но вместе с тем уже в детстве

а потом также

и из выбора ее чтения еще не следует, чтобы она не была вполне «русская» своей «душой», по крайней мере в тех мечтах, которые решили судьбу ее души.

Если приглядимся к основным воззрениям Татьяны, то увидим, что они находились в связи не только с сейчас указанными мечтами и некоторыми основными идеями романов Ричардсона, Руссо, Гёте и др., но преимущественно – со средой, в которой выросла Татьяна. Она

Татьяна в годы зрелости была не только «мечтательницей милой»[301] и рассуждала не только в духе идеальных и сентиментальных героинь западноевропейских романов, любительниц идилий, когда говорила, уезжая из родной деревни:

или в Петербурге:

Чертою воспитания и вместе народности Татьяны следует признать, что

Влияние русских нравов сказалось и в знаменитом ответе ее Онегину:

В этих словах выступает с решительностью нравственное чувство, резко отличающее Татьяну от руссовской Юлии. Julie d’Etange была приведена к религии своими несчастиями и искала убежища в Боге, чтобы найти у Него то милосердие, в котором отказывали ей люди. Даже в том самом письме Татьяны к Онегину, в котором указывают, не совсем, впрочем, убедительно[306], совпадения с выражениями Юлии Вольмар, находим такие коренные черты русского склада, как веру в суженого:

или русскую религиозность:

Вот эти-то природные и чисто народные черты характера Татьяны, в соединении с ее милою наивностью и свежестью ее нравственной натуры, и сообщили ее образу особую прелесть в фантазии поэта. На основании слов самого Пушкина[308] в Татьяне надо признать его идеал, правильнее – одно из выражений его идеала. Сам поэт выразился в одном из разговоров, что Онегин не стоит Татьяны.

Как понимать это и почему Татьяна выше Онегина? Татьяна как будто уступает последнему в широте образования и в знании света и людей, но она – в большей степени русская душой, т. е. сердцем, умом и волею. Своею тонкою женской душой она лучше Онегина прочувствовала и поняла высшую правду жизни и нашла лучше Онегина выход из удушья испорченного света. Она пока не бежит из последнего и остается на месте, но вся ее душа – не в «омуте» пустой великосветской жизни и в скитальчествах, между прочим и среди прекрасной, чарующей красотами природы, а в памятовании о лучшем, что есть в жизни: ее воображение наполняет мысль о житье неостывшим сердцем и деятельным умом в деревне, хотя бы и неприглядной[309], среди природы и «бедных поселян», которых, как видно из этого выражения, Татьяна очень любит. Один из самых дорогих образов, согревающих ее память о прошлом, принадлежит тому же деревенскому миру: это образ ее «бедной няни», упоминая о последней, не думал ли Пушкин о своей Арине Родионовне, которая так сблизила его с народом и о которой он тепло говорил уже в последний год своего пребывания в Лицее?[310] Сколь далеким от Татьяны во всем этом оказался Онегин: пребывание в родной деревне не дало ничего ни его уму, ни сердцу, а в противном случае сколько мог бы он сделать там! В Татьяне Пушкина можно, кажется, на основании сказанного усматривать уже вполне русское видоизменение и воплощение грез Руссо и его последователей о жизни вблизи природы; эти грезы нашли высшее и разумное осмысление и вполне действительное применение благодаря тому, что слились со старорусским идеалом жизни в простоте, но богатстве духовного содержания и со старорусским общением высшего класса с народом, которое держалось до печального разлада, являющегося и в жизни Онегина. Татьяна жила все еще мечтою, но то была прекраснейшая мечта, между прочим и поблизости к осуществлению.

В образе Татьяны дана была, таким образом, наилучшая поправка указанным грезам, а в ее любви к народу и ее самоотверженном подчинении себя долгу – лучшая критика героев скуки и тоски, последнею формациею которых под пером Пушкина явился Онегин – новое, более совершенное видоизменение Кавказского пленника и Алеко.

Повторяя и постепенно углубляя изображение «современного человека», Пушкин достиг отчетливого уяснения его душевного склада и причин его тоски, как десятью годами позднее – Лермонтов, также много раз принимавшийся за воспроизведение этого типа. В Онегине уже ясны причины, вызывавшие такое замечательное и важное явление нашей внутренней истории в XIX веке.

Онегин – как бы двусоставная личность: он гораздо более Татьяны примыкает к западной культуре и в то же время – живой тип неглубоко образованного русского человека XIX века, воспитавшегося исключительно в односторонне воспринятых заветах той культуры, столь много расходящейся со складом нашей общественной и нравственной жизни[311]. Русский по происхождению, Онегин оказывается в слабой степени таковым по своему нравственному складу, воззрению и настроению. Он – лишь одна из крупных русских разновидностей типа, впервые ярко обрисованного Гёте в период немецкого Sturm und Drang (Бури и Натиска. – Примеч. ред.), повторившегося в соответственный период нашей жизни в силу аналогии с Западом в развитии нашего общества и благодаря влиянию западных литератур. Одним из представителей этого типа в нашей жизни первых десятилетий XIX века был князь П.А. Вяземский, наряду с другими послуживший, быть может, отчасти прототипом пушкинского Онегина[312].

Воспитание пушкинского Онегина было чуждо, по-видимому, нравственных устоев. Образование его не шло далее чтения знатной русской молодежи в начале нашего века, когда