Книги
Памяти Пушкина
Со времени Руссо в литературе последних десятилетий прошлого века и начала настоящего начинает отчетливо выступать та скорбь существования, которая была в мире искони, но ранее еще не достигала такого отчетливого и сосредоточенного выражения.
Как известно, последовав намеку Дидро, Руссо ошеломил весь образованный мир своею пламенной филиппикой против культуры, наук и искусств, против всего того, чем гордилась тогдашняя цивилизация. В своих достигших громкой славы произведениях он развивал тезис, что природа создала человека счастливым и добрым, но его испортило и сделало несчастным общество. Следовательно, мрачное воззрение Руссо имело своим предметом современное ему общество, которое постоянно казалось ему худшим, чем каково оно было на самом деле. Став в оппозицию обществу, Руссо отстаивал права личности в противовес общественному гнету, проповедовал вражду к извращенной цивилизации, любовь к простым нравам, чувство природы и такое воспитание, которое научило бы каждого исполнять долг человека. Он освобождал личность, «я», от уз, связывавших ее с XVI по XVIII век, и способствовал распространению мечтаний о природе, выражению движения духа, лишь смутно ощущаемых, и сентиментальности, явившихся одним из элементов т. н. мировой скорби, наполняющей новейшее время.
Под влиянием в значительной степени Руссо возникла эпидемическая болезнь воображения и сердца, скорбные вопли которого выразил целый ряд поэтов Запада, начиная с Руссо, принадлежавших различным национальностям. Гёте, Шиллер, Платен, Шатобриан, Сенанкур, Коупер, Бёрнс, Байрон, Фосколо, Леонарди, Альфред де Мюссе, Ленау, Гейне и некоторые другие один за другим будут повторять скорбные возгласы, привнося собственные тоны.
Эти поэты мировой скорби отличались широтой и вместе неполною определенностью помыслов, чувством бесконечного; на их устах виднелась иногда насмешливая улыбка, они страдали, но иногда находили удовольствие в своих страданиях; из груди их исходил лирический вопль страсти, и в то же время им были свойственны пламенные порывы энтузиазма.
Они создали ряд фигур, весьма интересных, хотя и не совсем новых в западных литературах, потому что шекспировские Гамлет, меланхолик Жак, Тимон, мольеровский Альцест уже могут назваться предшественниками разочарованных и вышедших из житейской колеи (déclassés) героев XVIII и XIX веков. Последние удаляются от общества, считают себя великими душами, не могущими снизойти до общего уровня, живут великой идеей, проникнуты ею и готовы умереть из-за нее.
Ряд этих фигур скорби и отчаяния либо гнева открывает гётевский Вертер, а некоторым слабым прототипом их в литературе был герой романа Руссо «Новая Элоиза» (1769) Saint-Preux (Сен-Прё), как прототипом их в жизни явился Руссо. Saint-Preux выказывает внутреннюю разорванность, чувствительность, нерешительность, бесхарактерность, и вместе он идеал учителя, как рисовался последний воображению Руссо, протестант против предрассудков, скептик и скорбник вроде последнего. Saint-Preux – отображение сокровеннейшей жизни и чувствований своего автора.
Своими колебаниями, силою и экзальтацией своей страсти, могучей и непреодолимой, поэзией этой страсти и ее утонченностями Saint-Preux становится предшественником романических героев, каковы Вертер, Леонс, Освальд, Рене, Оберманн, Адольф.
Известнейшие из этих поэтических личностей до времени Пушкина включительно – Вертер Гёте, Рене Шатобриана, Адольф Бенжамена Констана, Чайльд Гарольд и другие герои Байрона.
Вертер, появившийся в свет четырнадцать лет спустя после выхода романа Руссо, – значительно уже выработанный, сконцентрированный и сложившийся тип déclassé, какого в целом еще не было в литературе XVIII века и какой существовал в жизни в таком сосредоточенном виде лишь пока в лице Руссо, занимавшего под конец совсем уединенное положение в свой век в качестве мятежной личности и гордеца. Роман представил чрезвычайно яркое освещение «внутренней жизни души молодой и больной». Идеи и вкусы Вертера жан-жаковские, и вместе то были отчетливо и синтетично выраженные иллюзии времени, верившего в первоначальную доброту людей, проникшегося презрением к обществу, источенному червями, и бросившегося в культ безыскусственной природы, опять в новейшее время ставшей предметом эстетического чувства.
В силу полного соответствия духу времени и состоянию общества, которое должна была обновить революция, благодаря также жизненности и чрезвычайной выразительности роман о Вертере достиг необычайного успеха не только в Германии, но и в остальной Европе, вызвав множество подражаний и навеяв немало подобных же литературных произведений[193].
Они были тем естественнее, что XVIII век заканчивался сильными душевными потрясениями, утомлением и моральным истощением; вера в убеждения, прежде вдохновлявшие, и энтузиазм были подорваны неудачным опытом революции. Разрушение ее иллюзий порождало меланхолию.
Соответственно всему тому всюду развилась литература, выражавшая чувство пустоты и бесплодной горести жизни. Вертеризм перерождался: печальное сетование мало-помалу переходило в тоску, как у Рене, либо в пессимизм, как у Оберманна. Меланхолия овладевала все более и более и сделалась постепенно настоящею «болезнью века», как наименовали французы душевное состояние истомы, безграничных порываний и сознания бессилия овладеть новыми раскрывавшимися горизонтами.
Своим романом о Вертере Гёте создал весьма яркий тип юноши, оказывающегося в разладе с окружающею действительностью, между прочим и благодаря несчастной любви. В этом Гёте стал образцом для всех позднейших подражателей Руссо. Герои этих подражателей относятся одинаково к цивилизованному обществу: они не согласны подчиняться его требованиям, касаются ли эти требования практической деятельности или морали. Потому все они вынуждены искать выхода из своего протеста и уныния и бегут из общества. Одни поканчивают с собою, как Вертер[194]; другие не умерщвляют себя, а пытаются найти утешение и облегчение в близости к природе, в экстатическую любовь к которой бросаются с чрезвычайною страстностью, уединяясь в безграничных прериях Америки[195], или же среди мощных впечатлений возводящего ввысь мира Альп[196].
В 1799 году появились «Rêveries» («Мысли об исконной природе человека». –
В особенности крупным литературным событие было появление поэм в прозе: «Atala» и «René» Шатобриана, выказавших значительный талант автора, а также немалую долю оригинальности в выражении скорбного чувства, меланхолии и мечтательности (rêverie), выступавших уже у Руссо и снискавших последнему неизмеримое количество откликов в сердцах его читателей и в творчестве его последователей.
Герой поэм Шатобриана Рене, как бы младший брат Вертера, человек уже конца XVIII века, хотя представлен жившим в начале его, в некоторых отношениях личность более широкая, чем Вертер. Этот уроженец кельтского уголка Европы, одержимый страстью к неведомому, «lа passion du vague», находит лишь некоторое утешение в природе со свойственнною кельту пламенною любовью к пейзажу, не отрешаясь вполне от связи с обществом, но только избранное им общество более или менее близко к первобытному: это – общество североамериканских индейцев. Особую прелесть поэм Шатобриана составляло меланхолическое созерцание непрочности земных благ и преклонение перед вечными чудесами природы, мир порывов и мечты, раскрываемый со страстным красноречием и горячностью. Несчастия Рене давали разительный урок уныния, тем более что он исходил от христианина-меланхолика, напрасно ищущего цели в земном существовании. Его печаль непреодолима, и он не чувствует постоянного влечения ни к чему. «Я ищу неизвестного блага», – говорит он и всюду носит с собою тоску.
Atala и René затмили все другие произведения сродного вертеровскому настроению, и со времени выхода их в свет Рене стал носителем вертеризма. Очевидно, в направлении того времени наиболее подходила мягкая и примирительная скорбь, не порывающая вполне связей с миром и с прошлым, представителем которой в литературе явился пламенный меланхолик и болезненный мечтатель Рене. В этой личности можно наблюдать весьма характерный и типический для первых десятилетий нашего века процесс соглашения духа XVIII века с поворотом к старине до XVIII века и чувству бесконечного, заглохшему в литературе прошлого столетия.
Шатобриану принадлежала весьма видная роль в образовании того, что когда-то называли «le mal du siёcle» – болезнью века – и что можно бы назвать проще романтическою меланхолией. К сожалению, еще не выяснено с полною точностью, что именно приходится в ней на долю Шатобриана, но, по-видимому, надо признать, что Шатобриан повлиял более Байрона и Гёте на развитие «болезни века»[197]. Он первый если не создал, то сообщил обширную популярность излюбленному романтическому типу мятежного декламатора (Вертер еще не декламатор). И не только литературными детьми Руссо, но и последователями Шатобрианова Рене были разочарованные люди и фаталисты, столь долго модные в западных литературах Лара, Чайльд Гарольд и др. до позднейших романтических героев включительно.
Они доходили до крайнего индивидуализма. Авторы их забывали, что вдохновитель их, Руссо, не остановился на точке зрения обеих своих диссертаций, написанных в ответ на дижонские вопросы, указывавших золотой век в естественном состоянии человека и выражавших глубокое сетование об утрате этого века. Науки и искусства, приобретения культуры, по взгляду, выраженному в этих диссертациях, – печальное вознаграждение за утрату счастья, каким пользовался человек в первобытном состоянии. А в «Contrat social» и «Эмиле» Руссо должен был признать, что идеал свободы и нравственности не за нами, а впереди нас. И Руссо пришел к такой поправке, отрекаясь от точки зрения индивидуального счастья, которое одно лишь было первоначально принимаемо им во внимание. Руссо ввел в решение вопроса более широкие соображения: как одинокий обитатель лесов, человек жил бы счастливее и свободнее, но он был бы добр без заслуги с его стороны, не был бы добродетелен, между тем как теперь обуздыванием страстей он достигает преимущества; этим обуздыванием и высшим благом – нравственностью своих поступков и любовью к добродетели – всякий обязан своему отечеству.