Он исчез в тот же вечер.

До этого мои отношения с Толстым были самыми приятными, но на следующий день у меня случилась болезненная дискуссия с ним о Вагнере. Я понятия не имел, что Толстой написал о его операх, и наша дискуссия зашла настолько далеко, что, когда он объявил мне, что Вагнер был «Bürger Allemand»[228] без малейших способностей к искусству, я рискнул заметить, что употребленное слово «буржуазный», чтобы обесценить Вагнера, не имело никакого значения, и что в любом случае оно звучало бессмысленно в устах Толстого, для которого не существовало никаких сословий — ни дворянского, ни буржуазного, ни крестьянского.

«Я думаю, дорогой граф, что мы никогда не договоримся по этому вопросу, и я предпочел бы уехать, тем более, что посягал на Ваше гостеприимство в течение трех дней».

«Да что за мысль пришла Вам в голову! — воскликнул он. — Надеюсь, что Вы не обиделись».

«Нет, но думаю, что мне, действительно, пора уезжать».

В этом доме каждый мог делать то, что было ему по душе, и я пошел в конюшню, где нашел великолепного бородатого кучера и сказал ему, чтобы он впряг лошадь в экипаж и забрал меня через час. Мне сообщили, что в конюшне было восемнадцать лошадей.

Оттуда я вышел, чтобы попрощаться со всеми, и когда повозка стояла у дверей дома, граф и графиня со своими детьми вышли попрощаться со мной, хотя и умоляя остаться.

Когда я думаю об этом сегодня, я не могу понять точной причины моего срочного отъезда; но так уж получилось, и я отправился на станцию Тулы в отличном экипаже с двумя отменными лошадьми, которые стоили по 1500 рублей каждая, как сказал мне кучер.

Из Ясной Поляны я уехал невеселым.

Среди писателей есть два класса. Один зависит от своего интеллекта, а другой от своей словесной памяти и воображения. Замечательная словесная память нуждается в небольшом интеллекте (то есть малой способности связывать причину и следствие), чтобы писать замечательные романы и новеллы. Великий интеллект без словесной памяти был бы совершенно неспособен сделать это.

Толстой обладал страстным характером, сострадательным сердцем и замечательной словесной памятью с живым воображением, но его интеллект был далеко не исключительным. Его страстная натура всегда делала его склонным к преувеличениям, а его личная жизнь была потрачена на борьбу с этими преувеличениями. Широкая публика, которая всегда готова судить об интеллекте автора по впечатлению от логического характера ситуаций, описанных в романе, и их развития, — как правило, имеет неверное представление об интеллекте писателя.

В своей работе «Что такое искусство?» Толстой, который во имя правды никогда никого не щадит, теряется в лабиринте противоречивых идей и, кажется, никогда не может выбраться, несмотря на пятнадцать лет, потраченных, по его собственному признанию, в попытке выйти оттуда. Субъективность, от которой он не в силах избавиться, и которая составляет его обаяние и его силу, парализует позицию беспристрастного судьи, каковым он хотел бы представить себя.

В области критики, где главным вопросом является вынесение суждения, его субъективность не позволяет ему осознать свои собственные противоречия и, с другой стороны, осознать недостаточность предпосылок, которые служат основой для его тезисов, и он заканчивает, говоря с сожалением о «тех несчастных людях, чей интеллект атрофирован изучением экспериментальной науки».

Поскольку постоянное занятие человека науки состоит в том, чтобы открывать истину на собственном опыте и на опыте проверять результат умозрительных умозаключений, можно сказать, что философ-аналитик находится в наиболее благоприятном положении для того, чтобы научиться не доверять приблизительным умозаключениям и приучать самого себя к точности, которую никакая другая дисциплина не могла дать ему.

Толстой, окруженный льстящими ему людьми, но среди которых очень немногие являются истинно выдающимися, прислушивался к аргументам Черткова, потому что они казались ему искренними, а также потому, что они происходили от воспитанного человека — словом, джентльмена. Фраза, которую госпожа Пашкова[229] передала мне однажды, раскрыла многое.

Жена Черткова (в девичестве Дитерихс)[230] однажды сказала госпоже Пашковой: «Вы знаете, почему Толстой прислушивается кЧерткову?»

«Почему?»

«Потому что Чертков аристократ».