Вечера у княгини Меттерних

Однажды княгиня Меттерних написала мне, прося прийти к ней тем же вечером, поскольку замечательная пианистка, графиня Эрдёди[94], пообещала сыграть в её салоне. Прибыв туда, я издалека услышал странные звуки — то звучала музыка Вагнера, то — «мадам Анго»[95], то вальс, то совсем незнакомая мне музыка.

Я поднялся наверх, но едва открыл дверь гостиной, как княгиня Меттерних встретила меня и заставила сесть в двух шагах от пианистки, а сама она уселась рядом со мной. Я увидел высокую красивую даму с великолепными красивыми руками в кольцах с бирюзой и другими драгоценными камнями, подметив чрезвычайную легкость и ошеломляющую смелость, с которой ее руки летали над клавишами, переходя от одной темы к другой.

Взволнованные взгляды княгини доказали, что она осознавала, какой эффект производит на меня такая музыка, но заставляла меня оставаться там, где я был, время от времени делая мне небольшие неодобрительные знаки.

Гостиная была большой, и около дюжины дам, сидевших у стен, составляли три-четыре отдельные группы. Поскольку фортепиано стояло совсем рядом с дверью, сквозь которую я вошел, я не мог даже поклониться этим дамам и остался на своем месте, удерживаемый княгиней. Никогда прежде я не видел, чтобы такое представление воспринималось всерьез, и я не мог представить, что в мире есть кто-то, способный поверить в то, что этот музыкальный коктейль заинтересовал бы людей, которые были хоть в малейшей степени образованны.

Когда наложенные на всех нас страдания продолжились более часа, я почувствовал, что действительно не могу больше этого выносить. Сама княгиня перестала хмуриться на меня, поэтому я решил встать и подошел к первой группе дам, сидевших у стены, затем ко второй, затем к третьей и, наконец, к четвертой, где я сел на диван, уже занятый одной из дам. Все они были довольно молчаливы под влиянием этого любопытного музыкального явления. Но едва я устроился, как графиня Эрдёди встала, оставив фортепиано, и подошла ко мне, чтобы сесть на тот же диван. Никто не поблагодарил ее, никто не сказал ничего вежливого, никто не сделал никаких комментариев — но все, казалось, ждали, чтобы кто-нибудь набрался бы смелости что-то сказать. Я не знаю, какой дьявол заставил меня нарушить молчание вопросом:

Княгиня Мелания Меттерних

«Графиня, Вы любите музыку?»

Мои соседки едва сдержали смех; графиня Эрдёди сделала нетерпеливый жест, но не ответила.

«Графиня, говоря „музыка“, я думал о музыке других людей. Вопрос, который задаю Вам, весьма прост. Вы с большой легкостью переходите от одного произведения к другому, играя каждое по две-три минуты, поэтому как я могу узнать, нравится ли Вам произведения этих музыкантов полностью!»

Палаццо Бембо, салон княгини Меттерних

Графиня Эрдёди не соизволила ответить, и мы стали говорить о других вещах.

Но на следующий день я пошел в одиннадцать часов утра к княгине Меттерних, чтобы упрекнуть ее в том, как она обращалась со мной и о страданиях, которые она заставила меня пережить.

Мы беседовали с полчаса, как вдруг дверь гостиной открылась и вошла графиня. Она не поклонилась мне, как будто не замечая моего присутствия, и обратилась только к княгине. Они немного поговорили и затем графиня встала. Я тоже встал, подошел к ней и предложил ей свою руку. Мгновение видимого удивления — затем она взяла меня под руку, и я проводил ее к ее гондоле.

«Приходите навестить меня», — сказала она, сообщая мне адрес своего отеля, но я больше никогда ее не видел.

Однажды княгиня Меттерних спросила меня: «Что Вы понимаете под великим искусством?»

«Это то искусство, — ответил я, — цель которого — создавать красоту, и красоту более чудесную, чем может создавать природа. Под эгидой греческих философов, особенно Прокла, люди пришли к выводу, что, поскольку природа никогда не создает совершенную вещь, человеку остается объединять отдельные части в единое целое, представляющее идеальную красоту. Таким образом, будет взята голова одного, рука другого, ноги третьего, и именно так греки создавали свои статуи. Считалось недостаточным, чтобы статуя просто напоминала любого человека. Но эти философы забыли, что именно человек решает, являются ли комбинации успешными или нет, и что для решения этого вопроса человек может основывать свою оценку только на своем вкусе. Другие народы, по примеру греческих философов, забыли, что идеал этих последних относится только к одной человеческой расе, греческой расе.

Аполлон Бельведерский кажется мне тяжелым, грубым и нескладным по сравнению с людьми, принадлежащими к определенным расам Кавказа, чья жизнь проходит практически верхом на лошадях. У этих мужчин более широкие плечи, более тонкие талии, меньшие ступни — условия, которые создают совершенно иной идеал красоты, чем идеал Аполлона Бельведерского. К сожалению, единственные статуи, представляющие самые красивые типы человечества до сих пор, являются греческими статуями. Никто не обратил серьезного внимания на другие расы».