На следующий день после моего обустройства я пошел в церковь около десяти часов с мольбертом, бумагой и красками. В одиннадцать часов появились двенадцать священников, из которых восемь или девять были канониками, и на их ногах были надеты красные чулки. (В самой Венеции, каноники больше не носили их, как говорили, из-за насмешек мальчишек.) Клирики проходили передо мной и садились на места для певчих.

Любой желающий мог войти, так как раздвижные двери церкви были отделены от улицы только занавесом. Прихожан пришло немного, и они уселись позади меня на скамейках, чтобы наблюдать, как я рисую. Я находился на пути священников, и они дружелюбно кланялись мне каждый раз, когда проходили мимо, но только через четыре-пять дней, несколько из них решились остановиться на мгновение и посмотреть на мою картину. Тактичность и забота, которую они проявляли, чтобы не беспокоить меня, были довольно трогательными — они даже считали необходимым выражать сожаление по поводу того, что беспокоили меня, когда хотели пройти мимо; но я отвечал, что, наоборот, это я должен был извиняться.

Этот обмен любезностями между таким нарушителем, как я, и представителями законности был интересным, потому что показывал, насколько эти люди наделены вежливостью, столь распространенной в Италии во всех классах.

После службы кое-кто из священников уходил в ризницу, откуда мог видеть исповедальни, расположенные в разных частях церкви. Когда священник видел человека, ожидающего конкретно у его исповедальни, он шел к нему и исповедовал его. Прямо напротив меня стояла исповедальня, где я часто видел женщин, стоявших на коленях, в ожидании священника, который затем выходил из ризницы и сосредоточенно пересекал церковь; но прежде чем войти в исповедальню, он поворачивался ко мне и кланялся издалека. Однажды, после исповеди, священник подошел прямо ко мне. «Какие признания Вы наверное выслушиваете, монсиньор! — сказал я. — Это должно быть интересно».

«Всегда одно и то же», — ответил он, улыбаясь.

Акварель, написанная в Кьодже, сегодня находится в Национальной галерее в Сиднее.

После ласкового прощания с женщинами, которые так хорошо и любезно ухаживали за мной и за такое скромное вознаграждение, я вернулся в Венецию, где снова начал работать целыми днями, а вечера проводил в обществе.

В течение двадцати лет, когда моя работа в церквях обязывала меня иметь отношения со священниками, я только восхвалял их дружелюбие. Как правило, они были довольно простыми людьми, но умными и жаждущими знаний. Ничто так не примечательно было в те времена, как доверие, с которым относились к художникам. Они были заперты в церквях с полудня до пяти часов, и в течение этого времени пребывали там абсолютными хозяевами, за исключением церкви дей Фрари, где смотрители оставались в течение всего дня, ожидая туристов и их чаевых. Во всех других церквях смотрители уходили и закрывали двери на двойной замок. Желал бы я быть поэтом, чтобы иметь возможность описать чувства оставшихся в одиночестве в тех старых стенах, которые в течение неисчислимых веков были тихими свидетелями радостных и горьких сцен человеческой жизни. Из-за отсутствия экипажей на улицах Венеции я не думаю, что в какой-либо другой стране есть церкви, где тишина настолько полна и впечатляюща. Нигде больше художник не может найти более благоприятных возможностей для своей работы, абсолютного отсутствия шума и людей, которые заходят и выходят, раздражая своим присутствием, и радости от нахождения предмета своего труда каждый день в тех же условиях и при тех же аспектах света и тени.

Однако иногда у меня были сюрпризы даже в церкви. Однажды, будучи запертым в соборе Святого Марка и думая, что нахожусь там в одиночестве, я внезапно увидел графиню Ольгу Мочениго, выходящую из-за одной из многочисленных колонн церкви. Она чуть не напугала меня.

«Графиня, как же Вы сюда попали?»

«Когда месса закончилась, я осталась на исповедь у патриарха[92]», — сказала она. И тогда я увидел, как патриарх, увенчанный своей красной шапочкой, шел по коридору, который соединял храм с его собственными покоями.