Все это он повторил мне смиренным тоном, со склоненной головой, с блуждающими глазами, со всем упрямством своей природы — в высшей степени идеалистической, благородной, преданной, но слабой. Думаю, что сам я был настолько красноречивым, насколько мог, и, конечно, более бескомпромиссным, чем когда-либо.

«Разве Вы не понимаете мою мысль, Жуковский?» — спросил я. «Вы не осознали ситуацию. Вы берете на себя ответственность перед целым миром. Миллионы идеалистов — даже более идеалистичных, чем Вы сами — захотят увидеть черты того, кто принес им самое безмерное счастье. Вы забываете, что наслаждение, которое Вы считаете легкомысленным, происходит от чувства, берущего свое начало в бездонных глубинах человеческого сердца, и что это выражение интереса — как с интеллектуальной, моральной, так и, возможно, с национальной точки зрения — может иметь огромное значение. Вы забываете, что именно благодаря Вашему отцу была изготовлена маска Пушкина. Вы выиграете еще двадцать минут рядом с усопшим в печали, которая столь же мучительна, как вдали, так и вблизи от него. Через несколько часов бедную несчастную Козиму придется забрать силой. Она ничего не получит, а весь мир потеряет».

Жуковский, скрестив руки на груди, ответил: «Она получит эти двадцать минут».

Затем появилась Даниэла. Она объяснила мне, что именно она и Жуковский решили не делать маску, потому что ничто в мире не заставит помешать ее матери в такой момент. Я умолял Даниэлу подумать об ответственности, которую она взяла на себя. «Если бы Вы были уполномочены Вашей матерью, — сказал я, — это другое дело. Но нет, Вы сами решаете вопрос, не потрудившись поговорить с ней на эту тему».

Любой может понять, как тогда меня раздражало то, что существование или отсутствие маски зависело от расположения двух самонадеяных людей: один из них был посторонним для семьи человеком, а другой не являлся отпрыском Вагнера. Даниэла добавила, что, помимо вопроса о страданиях, которые она понесет, чтобы убедить свою мать покинуть скорбное пространство, сама идея увидеть маску проданной или находящейся в чьем-то владении, была для нее противна. На что я рискнул ответить, что, поскольку речь шла об удовлетворении чувств миллионов людей, было бы лучше, чтобы ее неприязненные чувства утихли. В связи с этим, добавил я, чтобы успокоить ее, слепок маски мог принадлежать ей, если бы она этого захотела; но нельзя было терять ни единого момента, и что я не уклонился бы от любых способов ее получения, даже если бы мне пришлось поговорить с самой мадам Козимой. Ничего не ответив, Даниэла вышла из комнаты.

Жуковский, который присутствовал во время этой сцены, умолял меня уйти.

«Это бесполезно, мой дорогой друг, — сказал я. — Я буду ждать доктора; и Вы спросите его, разумно ли позволять бедной женщине оставаться наедине с мертвым телом более двадцати пяти часов».

Доктор Кепплер, бывший также и нашим семейным врачом, прибыл в четыре часа, и Жуковский пошел на встречу к нему. «Как Вы думаете, доктор, — спросил он, — уже необходимо просить мадам Вагнер покинуть комнату своего мужа?» Он повернулся ко мне спиной, и пока он говорил, я сделал своей правой рукой настолько выразительный знак, насколько мог, чтобы заставить Кепплера понять, что любой ценой это нужно сделать, и он прекрасно это понял.

«Конечно, она должна покинуть комнату, — твердо сказал он. — Вы хотите, чтобы она заболела?»

Эта маленькая сцена решила вопрос, и если бы она не состоялась, маска никогда бы не существовала.

«Что я Вам сказал? — обратился я к Жуковскому. — Идите и скажите Даниэле, каков приказ доктора. А когда Вы отведете мадам Козиму в ее комнату, встаньте у двери и охраняйте ее».

Жуковский оставил нас, и Кепплер подошел ко мне, слегка улыбаясь.

«Спасибо, — сказал я. — Вы поняли. На карту поставлен вопрос о маске, которая, безусловно, должна быть выполнена. Поскольку Вы не знали, о чем тут речь, Вы могли допустить возможность подождать еще несколько часов, и тогда маска не могла бы быть сделана. Вагнер мертв уже в течение двадцати шести часов, теперь с каждой минутой его черты будут становиться менее отчетливыми. В любом случае, кто может гарантировать, что Бенвенути даст согласие вернуться ночью, потратив впустую часы ожидания этим утром? Не забывайте, он не просто штукатур, а первый скульптор в Венеции, и он просто делает это по доброте душевной. Я пойду и буду упрашивать его прийти сразу».

В тот момент вошла Даниэла, и Кепплер повторил то, что он сказал о необходимости заставить ее мать покинуть комнату. Даниэла более не могла выражать желание не расстраивать свою мать в качестве причины отказа от изготовления маски, и была вынуждена разрешить мне привести Бенвенути, но только при условии, что слепок должен принадлежать ей и что скульптору нужно об этом сразу сказать.

Я принял ее условия, и Даниэла ушла, чтобы заставить ее мать выйти из комнаты. Вскоре Кепплер вернулся, объявив, что она покинула комнату умершего и что мы могли бы приступить к работе.

Было уже пять часов: я понимал, что нельзя терять ни минуты.

Посмертная маска Р. Вагнера, бронза с гипсового слепка работы А. Бенвенути (собственность Центра документации Музея Фортуни, предоставленная Музею Вагнера в Венеции, Попаццо Вендрамин-Коперджи)

«Дайте мне час, — сказал я врачу, — потому что Бог знает, где можно найти Бенвенути». Я немедленно отправился в спальню Вагнера.

Он полусидел в постели, покрытый парчой из зеленого телка. Я никогда не видел эту великолепную голову в лучших условиях с точки зрения искусства. Его бледность, хотя и далекая от трупной, лишь подчеркивала характерные линии его черт, и в тот момент они были необычайно различимы и милы. Я был удовлетворен, увидев его таким, каким его видел тогда, и был рад думать, что теперь каждый вагнерианец сможет испытать такое же удовлетворение, созерцая черты этого гения, даровавшего людям восторги. Я постоял у постели умершего несколько минут, а затем потел к гондольерам, чтобы как можно быстрее добраться до Бенвенути, адреса которого даже не знал. Чаевые в десять франков подействовали, и я вскоре прибыл в дом скульптора. К счастью, я нашел его дома, объяснив причину моего визита.

«Но, уважаемый господин, — сказал бедный скульптор, — я безуспешно прождал этим утром четыре часа, пытаясь получить разрешение на работу. У меня нет ни малейшего желания возвращаться во дворец Вендрамин; и даже если я это сделаю, можете ли Вы гарантировать, что на этот раз это не будет напрасным?»