«Я приду, — ответил я, — если Вы устроите дыру в стене соседней комнаты с той, где Бастьен будет проводить свои эксперименты, чтобы я мог следить за его действиями и движениями незаметно». Это, однако, не могло быть устроено, и поэтому я не пошел.

Бастьен приехал в назначенное время, и Лихтенштейн окончил тем, что стал сумасшедшим спиритуалистом. Не могу припомнить, было ли это в 1881 или 1882 году, когда я направлялся в Россию, сделав остановку в Байройте[66], чтобы повстречаться с бывшими там вместе княгиней Хатцфельдт, баронессой Шлейниц и князем Лихтенштейнским. Как только князь увидел меня, он начал говорить о спиритизме и попросил меня приходить по вечерам на сеансы, которые они проводили вместе и на которых также присутствовал художник Пассини. Процедура заключалась в том, что под стол надо было положить лист бумаги и карандаш, а духи затем написали бы там самые необычные вещи. После того, как князь привел мне несколько примеров, он внезапно сказал: «Я пользуюсь тем, что мы одни, мой дорогой друг, чтобы сказать Вам, что нахожусь в затруднительном положении из-за случившегося с моей женой приключения».

«О чем же идет речь?» — спросил я.

«Сегодня Вагнер публично выгнал ее из своего дома. Что мне делать? Что я могу сказать или предпринять?»

Говоря так, он ходил туда-сюда по комнате в состоянии сильного волнения.

«Я должен проглотить эту пилюлю и не говорить более об этом. Нельзя ведь бросать вызов Вагнеру, не так ли?»

В тот же день я увидел княгиню Хатцфельдт, баронессу Шлейниц и Пассини и решил, что мне надо остаться на вечерний спиритический сеанс, чтобы разоблачить княгиню Лихтенштейн: я был уверен, что это она писала на бумаге под столом ногой. Но все они, хотя и были убеждены в том, что эта женщина дурачила их, умоляли меня ничего не делать, потому что Рудольф сошел бы с ума от этого. Поэтому я попрощался со всеми и уехал в Россию, восхищаясь проницательностью Вагнера, который, несомненно, осознал роль, играемую женой Лихтенштейна в этих спиритических сеансах. Благодаря этому она нашла легкий способ завладеть мужем. Зная его впечатлительный характер, а также то, как легко он избавился от своей первой жены, она думала, что он может и ее подчинить такой же судьбе. Но теперь Рудольф прислушивался к духам, и именно им он подчинялся. Одним из первых новых приказов было никогда не говорить о спиритизме г-ну Волкову.

Два месяца спустя, возвращаясь из России, я обнаружил, что Лихтенштейны пребывали в Мерано, и изменил свой путь, чтобы посетить Рудольфа в отеле, где они остановились. Княгиня покинула комнату, когда увидела, что я вошел, но Рудольф принял меня, как всегда, как настоящего друга. Я попросил его зайти на следующий день в мой отель в любое удобное для него время. Он не осмелился ответить мне из-за страха быть услышанным, но, провожая меня, спускаясь по лестнице и понизив голос, сказал: «Я приду в девять часов».

Он сдержал свое слово, и в девять часов мы вышли в сад поговорить. Мы обсудили всех наших друзей, и он убеждал меня своей долгой речью в том, что его идеи совершенно ясны, беспристрастны и даже глубоки. В конце беседы я спросил его, разговаривали ли с ним сами духи или использовали ли они кого-то еще для передачи своих нелепостей.

«Мой дорогой друг, — сказал он, — Вы, вероятно, из числа тех, кто подозревает мою жену. Вы действительно думаете, что я настолько наивен или глуп, чтобы не заметить, что она нас одурачивает? Нет, Вы не понимаете всего, что произойдет в мире. Вы не можете себе представить, какую роль я буду играть в будущей жизни народов. Я буду сидеть на горе, и спиритизм пройдет через мою личность в огромные массы людей».

Тогда я понял, что Лихтенштейн был потерянным человеком. Протянув ему руку, я сказал: «До свидания, мой дорогой друг, желаю Вам удачи на горе, и не забудьте меня на равнине».

Он пожал мне руку и ушел без дальнейших слов.

Не помню, как долго длилась жизнь этого сильно изменившегося человека, но слышал, как люди говорили, что он день ото дня становится всё слабее, но всё увереннее в великом будущем, приготовленном для него духами. Два- три года спустя я случайно увидел его фотографию, так как он больше не приезжал в Венецию. Это был совсем другой человек: его лицо исхудало, волосы поседели, и он сидел в инвалидном кресле. Князь умер несколько лет спустя.

Палаццо Малипьеро: Рихард Вагнер

Само собой разумеется, что семья Вагнера была на переднем плане в доме княгини Хатцфельд и часто проводила там вечера, поэтому у меня были широкие возможности беседовать с маэстро откровенно и сердечно. Только однажды мы не пришли к согласию: это было, кстати, о Гамбетте[67], которого я восхвалял, тогда как Вагнер называл его «Hanswurst»[68].

Молодой Тоде, ставший впоследствии мужем Даниэлы фон Бюлов, дочери Козимы Вагнер[69], и профессором истории и искусства в Гейдельбергском университете, также приезжал к княгине Хатцфельд. Лист проводил целые вечера во дворце Малипьеро, неизменно импровизируя на фортепиано. В такие моменты было интересно наблюдать за его лицом, но что касается импровизаций, то это были всего лишь пассажи весьма простых гармоний, которые он играл очень легко, едва касаясь клавиш. Весьма примечательной была его манера — руки блуждали по верхним клавишам фортепиано, заканчивая фразы трелями четвертым и пятым пальцами (что казалось игрой полусонного музыканта).

Рихард Вагнер, 1871 г.

Должен признать, что его разговор был более интересным, чем его музицирование, и я понял чувство мадам Актон, всегда говорившей о его чрезвычайно хрупкой внешности. Она часто повторяла: «Смотрите на него! Смотрите! Слушайте этого замечательного человека, потому что он скоро исчезнет» — и на самом деле он вскоре исчез.

Никогда не забуду один вечер наслаждения музыкой, проведенный у Вагнеров. Пришло много людей, в том числе княгиня Хатцфельдт и баронесса Шлейниц. Разговоры били ключом, потому что там, где была баронесса Шлейниц, они никогда не иссякали. Мы обсуждали причины различий между человеком — любителем музыки, и человеком, не получающим от нее удовольствия. «Что касается последних, — сказал я, — которые часто являются людьми с высоким интеллектом, мы должны признать, что музыка вызывает болезнь в нашем мозгу, некое патологическое состояние».

«А почему бы нет? — прервала мадам Козима. — Разве и жемчужина не является болезнью?»