Книги
Палаццо Волкофф. Мемуары художника
Последний не поверил своим глазам. Внимательно оценив качества и недостатки ее картин, он выразил свои мысли словами и сказал: «Вам нечему учиться у нас», — и это «нас» означало художников в целом.
Это мнение было совершенно верно. Единственное, что ей было нужно, это практика и упорная работа. Другая дама не зашла бы так далеко, и никакая работа не научила бы ее точному взгляду на цвет. Один рождается с этим, другой нет. Это то, что многие художники не могут понять; они работают всю свою жизнь, пытаясь приобрести это — или воображая, что они уже приобрели.
Мадам Актон была свободомыслящей женщиной и считала смерть отличным способом выбраться из неприятной ситуации. Ее отец покончил жизнь самоубийством, и, поскольку она привыкла к этой идее, это не вызывало у нее никакого ужаса: она считала этот способ единственным оружием, которым обладает человек против природы. Однажды я обнаружил в ее комнате необычный инструмент, своего рода проволочную сетку: покрытая куском какого-то материала, она напоминала массу, используемую хирургами при наложении хлороформа.
«Для чего это?» — спросил я.
Она засмеялась, не отвечая мне, а потом сказала, что однажды у нее появился импульс покончить с собой, и чтобы сделать это самым приятным способом, ей пришлось придумать этот аппарат. Покрыв его кусочком фланели, она прикрепила его к кровати над головой; затем она поставила бутылочку с хлороформом, чтобы ее содержимое могло по каплям падать на маску. Затем она обернула вокруг кровати ремешок, который прикрепила к пряжке на своей руке, чтобы не переместить во сне положение маски и бутылки — и начала ждать. Всё шло хорошо, и она уже начала засыпать, когда капля хлороформа попала ей в глаза, причинив такую ужасную боль, что пришлось вызвать горничную. Это было концом ее «самоубийства».
Рассказав мне всё это, она рассмеялась, и, когда, не сказав ни слова, я разрушил аппарат, она просто улыбнулась: «Зачем Вы это делаете? Это только заставит меня снова потратить деньги в какой-нибудь другой раз».
Спиритизм князя Лихтенштейнского
Я также познакомился с очаровательным человеком, князем Рудольфом Лихтенштейнским, двоюродным братом правящего князя[64]. Зимы он проводил в Венеции со своей супругой, актрисой придворного театра в Вене — весьма неинтересной дамой и плохой актрисой. Она была его второй женой, и поскольку первая была еще жива, он не мог развестись в Австрии, и повенчался с этой актрисой в униатской церкви в Венгрии.
Князь очаровывал женщин. Он был интеллектуалом, остроумным, добродушным, с пронзительными глазами и белым лицом; носил огромный галстук а-ля Лавальер. Он сам начищал до блеска свои сапоги каждый день. Но вся эта эксцентричность была естественной: он не имел ни малейшего желания пытаться поразить мир. Он звал своих друзей их уменьшительными именами. Баронессу Шлейниц он называл «Мими», и был близок с Козимой и семьей Вагнера[65].
Одной из его характерных черт была неспособность хранить даже малейшую тайну, что располагало к нему женщин, всегда стремящихся узнать побольше о других. Каждая из них думала, что она ему больше всего нравится, и что именно для нее он сделает исключение и будет хранить доверенные тайны — но каждая была неправа!
Сам отличный музыкант, он был выдающимся вагнерианцем, и его импровизации были интересны. Он часами сидел за роялем, импровизируя, и делал это так хорошо, что даже Вагнер и Лист слушали его с удовольствием.
Я вскоре подружился с этим интересным человеком, несмотря на антипатию, которую испытывал к его жене. Однажды он признался мне, что его единственным желанием в жизни было полностью отделить себя от своих родственников, которые позволили ему сохранить замок Нойленгбах возле Вены, но из-за его нового брака забрали у него всё остальное. Он хотел полностью избавиться от них и начать зарабатывать себе на жизнь работой. Я посоветовал ему попытаться написать оперу, потому что с его именем даже плохая опера могла бы иметь успех.
«У
«Какое это имеет значение? — спросил я. — В каждой опере есть хор, сцены любви и ревности. Начните с сочинения темы для хора».
«Дорогой мой! — сказал он, — это правда. Я начну завтра и принесу Вам тему, как только она будет сделана».
После двух недель работы он принес мне свою тему. Она состояла только из одного такта! Но она была неплоха, при этом я увидел, как мало способность к импровизации помогает в серьезной работе, и понял, что написание опер никогда не принесет ему достаточных для жизни средств.
Затем он захотел попробовать себя в литературе и создал описание танца чардаш. Взяв на себя труд написать критическую заметку по поводу этой работы, я отправил ее княгине Хатцфельдт, попросив отдать ее ему, если она посчитает, что очерк будет полезен.
Вся женская община в Венеции, посещавшая княгиню Хатцфельдт, любила Лихтенштейна и интересовалась успехом его замыслов, и многие из них считали, что моя критика принесла бы ему много пользы, но благородная княгиня так и не отдала мою заметку ему, зато написала встречную критическую статью, которая мне показалась весьма незаурядной. Однако думаю, что и сам Лихтенштейн осознал свою литературную неспособность, потому что никогда больше ничего не писал.
Однажды Лихтенштейн сказал мне, что знаменитый американский спиритист по имени Бастьен должен был прибыть в Европу, и что он собирается навестить его в Нойленгбахе и показать ему там чудеса спиритизма. «Я довольно нервно воспринимаю такого рода эксперименты, — сказал он, — потому что знаю, как легко меня можно одурачить. Поэтому я прошу Вас, мой дорогой друг, когда придет Бастьен, поприсутствовать на сеансах, чтобы Вы могли объяснить их мне и умерить мою слишком большую доверчивость».