К счастью, во многом благодаря бескорыстному биографическому труду Эрнеста Джонса, у нас есть хорошо задокументированная картина о Фрейде как человеке. Мы знаем о его пожизненных мигренях, его заболеваниях пазух и простаты, его длительных запорах, его навязчивом курении сигар. У нас есть картина того, насколько подозрительно он относился к окружающим его людям, как он хотел верности и признания своего старшинства и приоритета как мыслителя; каким неблагодарным он был по отношению к диссидентам, вроде Адлера, Юнга и Ранка. Его знаменитый комментарий по поводу смерти Адлера абсолютно циничен:
Для еврейского мальчика из пригорода Вены смерть в Абердине сама по себе является неслыханной карьерой и доказательством того, как далеко он продвинулся. Мир действительно щедро вознаградил его за заслуги в опровержении психоанализа*26.
Особенно в ранние годы Фрейд работал как сумасшедший (frenzy). Такой тип помешательства требует определённой рабочей атмосферы - и Фрейд без колебаний выстроил свои семейные отношения вокруг своей работы поистине патриархальным образом. Во время полуденной трапезы после своих психоаналитических бесед он соблюдал строгое молчание, но требовал, чтобы все присутствовали; если рядом было пустое кресло, он вопросительно жестикулировал своей вилкой Марте на предмет отсутствия сидящего. Совершенно поглощённое и рабски покорное отношение его дочери Анны встревожило даже его самого, и он отправил её на [психо] анализ; как будто он не знал о том, как его собственная инсценировка своего величия в семье не могла не завораживать окружающих. Мы знаем, что он совершал длительные поездки в отпуск со своим братом, но никогда со своей женой и десятками способов организовал свою жизнь так, чтобы отразить своё собственное чувство миссии и исторической судьбы.
В этом нет ничего необычного: это попросту интересные сплетни о великом человеке. Я упоминаю об этом просто для того, чтобы показать, что Фрейд был ни лучше, ни хуже других людей. Кажется, в нем было больше нарциссизма, чем у большинства, но это мать воспитала его таким образом, уделяя ему повышенное внимание и возлагая большие надежды; она до самой смерти называла его «мой золотой Зиги». Весь его образ жизни представлял собой драматическую пьесу, по причине того, что к нему всегда относились именно так. Конечно, отношение его матери придало ему дополнительных сил, как он сам отметил; и он переносил свой неизлечимый рак, с его ужасными и болезненными последствиями, с превосходным достоинством и терпением. Но так ли это в действительности необычно? Кто-то однажды похвалил его за мужественную терпимость Франца Розенцвейга к его полному параличу, и Фрейд ответил: «Что ещё он может сделать?». То же самое замечание может быть обращено к Фрейду, как и ко всем нам, кто страдает от заболеваний. Что касается его преданности своей работе, то он писал до самого конца, с минимальным использованием наркотиков насколько это возможно, несмотря на его боль - разве Георг Зиммель не продолжал [работать] до последнего под гнетом рака, также отказываясь от лекарств, потому что они притупляли его мысли? И всё же никто не считает Зиммеля особо сильной личностью. Такого рода мужество не является чем-то необычным для людей, которые считают себя историческими фигурами; представление о себе формирует необходимую преданность делу, которое дарует им бессмертие; что такое боль, по сравнению с этим? Я думаю, что мы можем справедливо заключить, что во всем этом едва ли была какая-либо заслуга Фрейда, которая бы отличала его от других людей. Фрейд в своём эгоцентризме; Фрейд дома, вращающий семейной жизнью вокруг своей работы и амбиций; Фрейд в своей межличностной жизни, пытающийся влиять на других и принуждать их, жаждущий особого почтения и преданности, не доверяющий другим, набрасывающийся на остальных резкими и очерняющими эпитетами; во всех этих вещах Фрейд - обычный человек, но, по крайней мере человек, у которого есть талант и стиль, чтобы иметь возможность реализовать сценарий, который ему хотелось бы.
Но Фрейда сложно назвать человеком "без тормозов" ("immediate" man), бездумно бросающимся с головой в жизнь. Таким, каким мы его сейчас описали, он предстаёт обычным; его великая необыкновенность заключалась в другом - и именно это напрямую питало его гений:
он был чрезвычайно самоаналитичен, приподнял завесу с собственных подавлений и пытался расшифровать свои глубочайшие мотивы до самого конца своей жизни. Ранее мы отмечали, что инстинкт смерти мог означать лично для Фрейда, и этот вопрос остаётся открытым. В отличие от большинства людей, Фрейд осознавал смерть как очень личную и интимную проблему. Он был одержим беспокойством о смерти всю свою жизнь и признавал, что не проходило и дня, когда бы он не думал об этом. Это явно необычно для "привычного хода человеческой жизни" (the run of mankind); и именно здесь, я думаю, мы можем обоснованно "покружить вокруг" (fish around) на тему некоторых подсказок об особой ориентации Фрейда к реальности и к этой уникальной для него «проблеме». Если мы получим намёки о такого рода проблеме, я думаю, мы сможем использовать её, чтобы пролить свет на общую структуру его работы и её возможные пределы.
Опыт Фрейда, по-видимому, указывает на два разных подхода к проблеме смерти. Первый - это то, что мы могли бы назвать довольно обыденной поведенческой компульсивностью, магией: игрой с идеей. Например, он, кажется, играл с датой своей смерти всю свою жизнь. Его друг Флисс играл с числами мистическим образом, и Фрейд верил в его идеи. Когда Флисс, согласно своим расчетам, предсказал смерть Фрейда в возрасте 51-ого года Фрейд подумал, что «более вероятно, что он умрёт на четвёртом десятке от разрыва сердца» [20]. Когда 51-ый год прошёл без происшествий, «Фрейд принял другое суеверное убеждение - что ему суждено умереть в феврале 1918 года» [21]. Фрейд часто писал и говорил своим учениками о том, что он стареет, что ему осталось недолго жить. Он особенно боялся умереть раньше своей матери, потому что приходил в ужас от мысли, что ей, возможно, придётся услышать о его кончине, которая повергнет её в скорбь. У него были схожие страхи и о смерти раньше своего отца. Даже в молодости, он имел обыкновение расставаться с друзьями, говоря напоследок: «До свидания, возможно, вы больше никогда меня не увидите».
Какой вывод мы должны сделать из всего этого? Я считаю, что это довольно обычный и поверхностный способ решения проблемы смерти. Все эти примеры, по-видимому, сводятся к "магическим манипуляциям по контролю [страха смерти]" (magical control games). Забота Фрейда о своей матери выглядит как очевидное замещение и рационализация: «Моя смерть не пугает меня, меня пугает мысль о горе, которое она причинила бы ей». Человек напуган той пустотой, зияющей дырой, которая останется после его исчезновения. С этим нелегко справиться, но можно справиться с чужим горем по поводу своего исчезновения. Вместо того, чтобы абсолютный ужас от потери самого себя как исчезающего объекта, человек цепляется за образ другого человека. В использовании Фрейдом этих интеллектуальных приёмов нет ничего сложного.
Но есть и другая сторона реакции Фрейда на проблему смерти, которая очень запутана. Согласно его биографу Джонсу, Фрейд подвергался периодическим приступам тревоги, в которых беспокойство локализовалось как самый настоящий страх смерти, так же он боялся путешествий по железной дороге [22]. В своих приступах страха смерти он видел себя умирающим и сцену отпевания [23]. Теперь это уже совсем другое дело, нежели навязчивые, магические игры с идеей смерти. Здесь Фрейд, похоже, не стал подавлять мысль о собственной кончине и отреагировал на неё с полным эмоциональным беспокойством. Страх перед поездами, конечно, является небольшим замещением, но не таким неконтролируемым, как фобия, соглашается Джонс [24].
Теперь, мы сразу же видим проблемы с таким спекулятивным рассуждением. Невозможно чётко прояснить эти вещи, когда вы имеете дело с ними на таком расстоянии, с печатными словами, а не с живым человеком. Мы точно не знаем, как именно разум взаимодействует с эмоциями, насколько глубоко проникают слова, когда имеешь дело с реальностью или с подавлением. Иногда, просто допустить идею в сознание – значит пережить эту идею вживую. В других случаях признание даже глубокой тревоги может не означать фактического переживания этой тревоги, по крайней мере, не в полную меру, так как человека на самом деле может беспокоить что-то другое. Психоаналитики говорят о тревоге без аффективности. Может ли человек признать ужас смерти и всё же не испытать его на более глубоком уровне? Являются ли образы умирания и прощания столь же глубокими, как реальное ощущение того, что у человека нет абсолютно никакой силы противостоять смерти? В какой степени возможна частичная рационализация даже самой глубокой тревоги? Или эти отношения меняются в зависимости от периода в жизни человека, от стресса, который он испытывает?
В случае с Фрейдом ясность по этим темам невозможна. Сам Джонс весьма озадачен различными реакциями Фрейда на проблему смерти - с одной стороны, приступами тревоги, с другой - героической резиньяцией27. И в своей попытке понять их он говорит:
Фрейд всегда с решительной смелостью встречал любую реальную опасность для своей жизни. Это доказывает, что невротический страх смерти должен был иметь какое-то другое значение, кроме буквального [25].
Необязательно: человек может противостать реальной опасности известной болезни, как это было у Фрейда, потому что она дает человеку
Тем не менее, заявление Джонса дает нам реальную подсказку к пониманию Фрейда, потому что, как мне кажется, он говорит, что существует разница между фактом смерти и её обоснованием. Поскольку вся жизнь человека - это манера поведения или сценарий, с помощью которого он пытается отрицать забвение и символическим способом выйти за пределы смерти, человек часто остается не тронут фактом собственной гибели, потому что ему удается окружить её более значимыми смыслами. На основе этого различия мы можем сказать некоторые вразумительные вещи о тревоге Фрейда по поводу смертью. Мы можем попытаться понять, что его беспокоило, с помощью подсказок, охватив его стиль жизни более широко, а не через бесплодные попытки размышлять о том, насколько глубоко его мысли соприкасались с его эмоциями.
Первое, что, по-видимому, ясно проявляется в отношении Фрейда к реальности, это то, что, как и многим людям, ему было очень трудно уступить. Он не мог подчиниться ни миру, ни другим людям. Он пытался удержать внутри свой "центр тяжести", не отпускать себя и не перемещать его в другое место, как это видно из его отношений с учениками, инакомыслящими и всевозможными внешними угрозами. Когда во время нацистского вторжения его дочь поинтересовалась, почему же они все просто не покончили с собой, Фрейд характерно заметил: «Потому что это именно то, что они хотят от нас».
Но у Фрейда было двойственное отношение к уступкам. Есть множество оснований предположить, что он играл с этой идеей. Очень показательным является забавный случай; его замечание, когда суеверная дата, которую он назначил датой своей смерти, февраль 1918 года, прошла без происшествий. Он заметил: «Это показывает, как мало можно доверять сверхъестественному» [26]. Это изумительный пример того, как можно играться с идеей подчинения более крупным законам и силам, но только в своём воображении, оставаясь при этом эмоционально отчужденным и непреклонным. Но есть и другие сообщения, которые предполагают, что Фрейд не только играл с уступчивостью, но на самом деле стремился иметь возможность переместить свой "центр" в другое место. Однажды, обсуждая психические явления, Джонс сделал замечание: «Если бы кто-то мог поверить в ментальные процессы, парящие в воздухе, он мог бы перейти к вере в ангелов». После чего Фрейд завершил обсуждение комментарием: «Совершенно верно, даже в
В другой раз Фрейд встретил сестру своего бывшего пациента, который умер некоторое время назад. Сестра была похожа на своего умершего брата, и в голове Фрейда возникла спонтанная мысль: «Значит, в конце концов, это правда, что мертвые могут вернуться». Зильбург в своём важном обсуждении Фрейда и религии делает следующий комментарий к этому эпизоду, а также ко всей амбивалентной позиции Фрейда по отношению к сверхъестественному:
Даже при том, что Фрейд рассказывал, что за этой мыслью сразу же последовало чувство стыда, остаётся неоспоримым тот факт, что у Фрейда была сильная эмоциональная "черта", которая граничила сперва с суеверием, а затем с верой в физическое бессмертие человека здесь, на земле.
Становится также ясно, что Фрейд сознательно боролся против определённых духовных течений внутри себя... [Он], кажется, находился в состоянии поиска и болезненного конфликта, в котором учёный-позитивист (сознательный) и потенциальный верующий (бессознательный) вели открытую борьбу [28].