Не было никакого сомнения в том, что Фрейд был эмоционально вовлечён в свою сексуальную теорию в чрезвычайной степени. Когда он говорил о ней, его тон становился крайне настойчивым, почти тревожным... И на его лице появилось странное, глубоко взволнованное выражение… [3]
Для Юнга такое отношение было неприемлемым, потому что оно не было научным. Ему казалось, что Фрейд отказался от своей обычно критической и скептической манеры:
Для меня теория сексуальности была такой же оккультной, такой же бездоказательной гипотезой, как и многие другие спекулятивные взгляды. На мой взгляд, научная истина – это та же гипотеза, которую можно брать во внимание в конкретный момент времени, но она не может быть предметом веры на все время [4].
Юнг был смущён и его оттолкнула эта точка зрения Фрейда, но сегодня нам совершенно ясно, что было поставлено на карту. Фрейд, очевидно, твердо верил, что его подлинный талант, его самое личное и заветное представление о себе и его миссия в отношении этого таланта – это, способность рассказывать правду о невыразимом словами человеческом состоянии. Он видел в этих непередаваемых вещах инстинктивную сексуальность и инстинктивную агрессию на службе этой сексуальности. «Разве они не удивятся, когда услышат, что мы им скажем!» - воскликнул он Юнгу, когда они увидели на горизонте Нью-Йорк в 1909 году [5]. "Оккультизмом" считалось всё, что лгало о человеческой тварности, всё, что стремилось сделать из человека возвышенного, духовного созидателя, качественно отличного от животного царства. Этот вид самообманчивого и самораздувающегося "оккультизма" прочно укоренился в человеческом духе. Нечто вроде самодовольного общественного согласия; оно проповедовалось во всех климатических условиях и со всех кафедр, как религиозных, так и светских. Настолько долго, что скрыло истинные побуждения человека. Теперь только одному психоанализу предстояло атаковать эту вековую маску, разбить её контрдогмой, надёжно основанной на непоколебимом бастионе. Ничто слабее не справилось бы с этим. Ничто иное не смогло бы противостоять столь древнему и грозному врагу, как человеческому самообману. Таким образом, мы имеем эмоции ранних обращений Фрейда к Юнгу, а также серьезное и взвешенное научное разоблачение его самых последних работ, что есть в эпиграфе к этой главе. Его жизненная идентичность оставалось единой и нерушимой.
Сегодня нам также ясно, что Фрейд ошибался насчёт этой догмы, как это изначально уже знали Юнг и Адлер. У человека нет врождённых инстинктов сексуальности и агрессии. Теперь мы видим нечто большее, нового Фрейда, сформированного в наше время, тот факт, что он был прав в своей упорной приверженности к выявлению тварности человеческой натуры. Его эмоциональная вовлечённость была правильной. Она отражала подлинную интуицию гения, хотя отдельное интеллектуальное дополнение этой эмоции - сексуальная теория - оказалось неверным. Человеческое тело было "проклятием судьбы", а культура была построена на подавлении –
не потому, что человек был искателем только лишь сексуальности, удовольствия, жизни и продолжения рода, как думал Фрейд, но потому, что человек также, прежде всего, стремится избежать смерти.
Это одна из причин того, почему в его жизни до самого конца присутствовал диалог с самим собой, об основных движущих силах человеческих мотивов. Фрейд, ухватившись за работу, пытался раскрыть истину более ясно и чётко, и, тем не менее, всегда казалось, что она становится более туманной, сложной и неуловимой. Мы восхищаемся Фрейдом за его серьёзную преданность делу, его готовность отказаться от своих слов, стилистическую осторожность некоторых из его утверждений, его постоянные, на протяжении всей жизни, пересмотры своих излюбленных представлений.*25 Мы восхищаемся им за его собственный путь познания, ограждение от общественного мнения и его опасения, поскольку все эти вещи, кажется, делают его более честным учёным, правдиво отражающим бесконечное многообразие реальности. Но это восхищение им происходит от ошибочных соображений. Основной причиной его собственного непостоянства на протяжении всей жизни было то, что он никогда полностью не отходил от сексуальной догмы, не мог увидеть, а значит и признать, что именно террор смерти был базовым подавлением.
Это было бы слишком сложным для нас, попытаться отследить эту проблему, используя записи Фрейда в качестве доказательства. Ранее мы упоминали, что в своей более поздней работе он отошёл от узких сексуальных формулировок Эдипова комплекса и в большей степени обратился к природе самой жизни, к общим проблемам человеческого существования. Можно сказать, что он перешёл от теории культуры, основанной на страхе перед отцом, к теории страха перед
природой [7]. Но, как и всегда, он перестраховался. Он никогда откровенно не становился экзистенциалистом, но остался привязанным к своей теории инстинктов.
По всей видимости, у Фрейда было некоторое нежелание [признаться], и, не пытаясь скрупулёзно исследовать его труды, я думаю, что это "избегание" может быть выявлено одной ключевой идеей. Это самая важная идея, которая возникла в его более поздних работах, «инстинкт смерти». После прочтения введения этой идеи в его работе
Следует признать, что, говоря о разрядке инстинкта смерти путём убийства других, Фрейд действительно пришёл к связи между смертью индивидуума и бойней, которую практикует человечество. Но он добился этого ценой постоянного навязывания инстинктов в объяснение человеческого поведения. Вновь, мы видим, как тяжело найти истину в слиянии правдивой проницательности Фрейда и его ошибочных толкований. Кажется, он не смог достичь действительно прямого экзистенциалистского уровня объяснения, чтобы установить, как непрерывность человека "см. "Психология личности Кьеркегора", 5-я глава", так и его отличие от низших животных на основе его
Извилистые формулировки Фрейда об инстинкте смерти теперь можно с уверенностью отнести на свалку истории. Они представляют интерес только в качестве изобретательных попыток преданного пророка, направленных на то, чтобы поддерживать интеллектуальную целостность его основной догмы. Но второй вывод, который мы можем сделать из трудов Фрейда по этой проблеме, гораздо важнее. Несмотря на все его склонности к идее о смерти, безнадёжной ситуации ребёнка, реальному ужасу внешнего мира и всему подобному, Фрейду не нужно было уделять им центральное место в своих мыслях. Ему не нужно было переосмысливать свой взгляд от человека, ищущего сексуального удовольствия, до панического, избегающего смерти животного. Всё, что ему нужно было сделать, это сказать, что человек бессознательно несёт в себе смерть как часть своей биологии. Вымысел о смерти как об «инстинкте» позволил Фрейду сдерживать её террор вне его формулировок, в качестве основной человеческой проблемы совладания с эго. Ему не нужно было говорить, что смерть была
... даже когда он, наконец, наткнулся на неизбежную проблему смерти, он стремился придать ей новое значение, также в гармонии с желанием, поскольку он говорил об инстинкте смерти, а не о страхе смерти. От самого страха он тем временем избавился в другом месте, где он не был таким угрожающим... [Он] превратил основной страх в особый сексуальный страх (страх кастрации) ... [и затем стремился] излечить
Это до сих пор является превосходной критикой психоанализа. Как сетовал Ранк,
Если бы кто-то придерживался этого феномена, было бы невозможно понять, как обсуждение импульса к смерти может пренебрегать универсальным и фундаментальным страхом смерти до такой степени, как это имеет место быть в психоаналитической литературе [17].
В психоаналитической литературе почти ничего не говорилось о страхе смерти вплоть до конца 1930-х годов и Второй мировой войны. Ранк обнаружил, что причина была в том: как психоаналитическая терапия может
По части нашей дискуссии, наиболее важно то, раскрыла ли фикция инстинкта смерти что-либо в личном отношении Фрейда к реальности. Ранк намекает на то, что раскрыла, упоминая "угрожающую" природу страха смерти - угрожающую, надо полагать, не только системной теории Фрейда. Другой автор также говорит, что весьма вероятно, что идея смерти как естественной цели жизни, принесла Фрейду некоторое успокоение [19]. Итак, мы вернулись к собственной личности Фрейда и к некоему наставлению, которое мы можем из неё извлечь, особенно в отношении самой фундаментальной и ужасающей проблемы человеческой жизни.