Почему я должен хотеть его смерти? Я пришёл, чтобы учиться. Он не стоял у меня на пути; он был в Вене, я был в Цюрихе [40].
С одной стороны, он признаёт, что находится в обучающих отношениях с мастером Фрейдом; с другой стороны, он пытается доказать, что стоит сам по себе, на равных условиях. Фрейд, несомненно, мог почувствовать угрозу своему первенству, которую он мог бы интерпретировать как акт «сыновьей измены» [41]. Юнг отклонялся от направления движения [Фрейда], угрожая соперничеством со швейцарским отделением психоанализа. Что же тогда будет с "отцом", и всем, что он отстаивал? Дело в том, что Фрейд упал в обморок именно в тот момент, когда Юнг не придал значения важности вопроса первенства в основании новой египетской религии Аменхотепом IV. Это поставило под угрозу миссионерскую работу всей жизни Фрейда. У Фрейда было изображение Сфинкса и пирамид, выставленные на видном месте в его кабинете для консультаций, его самом сокровенном святилище. Это не было для него ни романтическим образом, ни археологическим хобби. Египет стоял у истоков всего таинственного и темного прошлого человечества, для расшифровки которого был выбран психоанализ [42]. По словам Роазена, существует прямая связь между психоанализом двадцатого века и древней египтологией, между тем, как Аменхотеп выцарапывал имя своего отца со стел и Юнгом, делающим то же самое из Цюриха. Юнг атаковал бессмертие Фрейда.
Но эта атака была в глазах Фрейда и совсем не факт, что её видел Юнг. То, что он говорил о торфяных трупах во время первого обморока, вполне могло отражать экзистенциальные тревоги, чистые и простые. Юнг был очарован идеей смерти. Мы вполне можем представить себе молодого Юнга, также обеспокоенного поездкой в Америку. Как он задержался на проблеме трупов в присутствии человека, которым он восхищался, потому что хотел донести то, что его увлекало, до мыслителя, который мог бы поразмышлять вместе с ним, возможно, добавить своё собственное понимание тайны тел, смерти и судьбы.
С другой стороны, Эрих Фромм (которого сложно назвать поклонником Юнга) диагностировал ему некрофильный характер. Основываясь на одном из снов Юнга во время его разрыва с Фрейдом, Фромм высказал мнение, что у Юнга были бессознательные желания смерти по отношению к Фрейду [43].
Однако все эти домыслы не имеют значения, поскольку речь идёт о представлениях и проблемах самого Фрейда. Исходя из этой точки зрения, важным моментом в случае первого обморока является то, что разговор о мумиях возник из-за смятения Юнга по поводу трупов. Таким образом, тревоги Фрейда
Мы ещё глубже "погружаемся" в проблему восприятия Фрейда, когда смотрим на его собственные попытки понять, что с ним произошло. По случаю первого обморока Джонс рассказывает несколько иную историю, нежели Юнг. Джонс пишет, что встреча 1909 года характеризовалась тем, что Фрейд после некоторого спора убедил Юнга выпить вина во время ланча и таким образом нарушил фанатичное воздержание Юнга [от алкоголя]. Именно «сразу после этого» Фрейд упал в обморок [44]. На более позднем собрании 1912 года произошло нечто подобное. Между Юнгом и Фрейдом была некоторая напряженность, и после "хорошей отцовской лекции" Юнг стал «чрезвычайно раскаивающимся, принимал всю критику» Фрейда и «пообещал исправиться». Фрейд был в очень хорошем настроении, снова выиграв раунд у Юнга. Джонс приходит к выводу, что для обеих встреч характерно то, что Фрейд одержал победу над Юнгом [45].
Какое отношение победа имеет к обмороку? Только с помощью гениальной теории самого Фрейда можно значительно объяснить такую взаимосвязь. Как мы видели в Четвертой Главе, именно Фрейд обнаружил идею "крушения в момент успеха": когда человек достигает настоящей вершины, это часто воспринимается как невыносимое бремя, потому что это означает, что он победил в соревновании с отцом, превзошёл его. Неудивительно, что, когда позже Фрейд проанализировал собственные обморочные припадки, он мог опираться на своё открытие с проницательной и безжалостной честностью. Он объяснил, что в детстве часто желал смерти своему младшему брату Юлию, и когда Фрейду было год и семь месяцев, Юлий умер. Это оставило у него ужасное чувство вины. Джонс комментирует:
Поэтому может показаться, что Фрейд сам был умеренным представителем того типа, который он описал как «те, кого сокрушил успех». В данном случае успех победы над оппонентом [Юнгом] - самым ранним примером которого было осуществившееся желание смерти младшему брату Юлию. В связи с этим на ум приходит один любопытный приступ помрачения сознания, который случился с Фрейдом в Акрополе в 1904 году, на восемьдесят первом году жизни. Фрейд проанализировал и проследил, как он удовлетворил запретное желание превзойти своего отца. На самом деле, Фрейд сам упомянул о сходстве между этим переживанием и типом реакции, которую мы рассматриваем [46].
Другими словами, все победы над соперником, включая его собственного отца, пробуждали чувство вины и вызывали реакцию неспособности её перенести. Мы должны понять, что означает "победа" в космологии Фрейда, чтобы оценить масштаб влияния тревоги и выяснить, почему он терял при этом сознание. Это объясняется динамикой классического Эдипова комплекса. Победный "приз" - это, естественно, мать, которую мальчик жаждет, и одержать победу над отцом - означает покончить с ним. Если ребёнок проиграет, месть будет ужасной; а если он выиграет, чувство вины, естественно, будет непреодолимым.
В настоящее время, классический Эдипов комплекс, несомненно, объясняет некоторые обстоятельства феномена страха победы; но сам Фрейд позже отказался от строго сексуальной динамики проблемы, по крайней мере, в собственном случае. К концу своей жизни он откровенно признался, что его нежелание превзойти своего отца было основано на чувстве «благочестия» к нему [47]. В этом и заключался смысл приступа в Акрополе, о котором упоминает Джонс. Сегодня, как утверждают некоторые писатели, мы можем предположить, что слово «благочестие» может быть эвфемизмом для других чувств, которые Фрейд испытывал к своему отцу: он действительно был обеспокоен слабостью своего отца, которая бросала тень на его собственные силы, и что по этой причине он чувствовал себя уязвимым и встревоженным, когда думал о своём успехе.
Итак, мы уже вышли на более широкую и более экзистенциальную почву в объяснении невыносимых побед (the overwhelmingness of victory). Уже два поколения студентов изумляются тем, как 19-месячный Фрейд мог настолько остро анализировать свой опыт, что смог упрекнуть себя в том, что его зависть и злостные желания привели к смерти его брата Юлия. Даже сам Фрейд относился скептически к такому уровню осведомлённости в своей теоретической работе: он сказал, что для столь юного ребёнка практически невозможна зависть к новорождённому [Фрейд завидовал младшему брату Юлию и ревновал свою мать к нему]. Джонс, который всё это записал, очевидно, не смог найти в этом смысла [48].
Джонс говорит, что анализ Фрейдом его обмороков согласно его же концепции "крушения в момент успеха" подтверждается тем фактом, что по случаю каждого обморока происходила спорная дискуссия на тему желаний смерти32. Это совершенно верно, но не в том конкретном смысле, как это хотел показать Фрейд, как нечто связанное с мощью победы. Очень вероятно, что Фрейд совершает свою частую ошибку, пытается слишком точно ограничить то, что на самом деле является частью сложного символа и гораздо более серьёзной проблемы. Я имею в виду, конечно, чувство подавляющего опыта, когда человек слишком далеко выходит за пределы своей зоны комфорта, и у него не хватает сил поддерживать это превосходство. Именно это чувство характеризует оба случая обморока, в дополнение к специфическому присутствию Юнга. Вполне логично будет расширить бремя, возложенное на Фрейда, за пределы его реакции на одного лишь Юнга. В конце концов, он держал на своих плечах одно из великих иконоборческих движений человеческой мысли, вопреки всей конкуренции, всей враждебности, всякому очернению, всех других более "духовных" ("оккультных") смыслов, которые человечество считало столь священными, всех других умов, что думали такими возвышенными категориями, настаивали на таких широко распространённых истинах, пользовались столь огромной поддержкой и признанием на протяжении веков. Его организм, в самых глубоких слоях имел полное право чувствовать себя невероятно обременённым такой нагрузкой, и погружаться под этой тяжестью в приятное забвение. Осмелимся ли мы себе представить, что можно с лёгкостью удерживать всё это верховенство, не опираясь на сверхчеловеческие силы? Как можно занять позицию в отношении всей этой безличной и исторической, а также личной, конкретной и физической трансцендентности: пирамиды, трупы на торфяных болотах, собственная новая религия? Как будто весь организм должен был заявить: «Я не могу этого вынести, у меня нет сил противостоять ему». Разумеется, сильная и весомая фигура Юнга, оригинального и независимого мыслителя, даже спорящего и противостоящего Фрейду, усугубляет всё это; но, конкретное присутствие Юнга - только один аспект общей проблемы власти. В этом смысле, для того чтобы окончательно победить Юнга, Фрейду даже пришлось взвалить всю тяжесть психоаналитического движения на свои плечи. Мы можем видеть, насколько уместно понимание "крушения в момент успеха" хотя и не в соответствии с конкретной динамикой, которую имел в виду Фрейд.
Затруднительная проблема всего нашего обсуждения содержится в одном признании Фрейда к Карлу Абрахаму: что беспомощность была одной из двух вещей, которые он всегда ненавидел больше всего [49]. (Другой была бедность - потому что она означает беспомощность.) Фрейд ненавидел беспомощность и боролся с ней, а эмоциональное чувство полной беспомощности перед лицом пережитого опыта было слишком сильным, чтобы он мог его вынести. Это в полной мере раскрыло изнанку зависимости, которую он пытался контролировать. Такая постоянная работа над собой, которую проводил человек, стремившийся занять лидирующее положение [на котором оказался] Фрейд, должна была отнимать невероятное количество энергии. Неудивительно, что, когда Фрейд приходил в себя после второго обморока, было слышно, что он сказал: «Как это, должно быть, сладко - умирать» [50]. И нет никаких оснований сомневаться в отчёте Юнга об этом происшествии, который полностью состоит из:
Когда я нёс его, он наполовину пришёл в себя, и я никогда не забуду этот взгляд, который он бросил на меня, как будто я был его отцом [51].
Как приятно, должно быть, освободиться от колоссального бремени само-превосходящей, само-формирующейся жизни. Ослабить хватку своего "центра" и пассивно отдаться вышестоящей силе и власти – и что за радость в такой уступчивости: комфорт, доверие, облегчение в груди и плечах, лёгкость на душе, ощущение того, что тебя поддерживает нечто большее, менее подверженное ошибкам. С его собственными, отличительными проблемами, человек - единственное животное, которое зачастую может добровольно погрузиться в глубокий сон смерти, даже зная, что это означает полное забвение.
Но во всём этом есть амбивалентность, в которой - как и все мы - оказался Фрейд. Доверчиво раствориться в отце, или в его суррогате, или даже в Великом Отце на небесах - значит отказаться от проекта
Эта точка зрения находит дальнейшее подтверждение в пятнадцатилетних отношениях Фрейда с Флиссом. Бром считает, что эти отношения были в эмоциональном плане более сильными, чем это признавал любой предыдущий биограф; и он цитирует собственные признания Фрейда, в его очень глубоких и «смутных» ощущениях по отношению к Флиссу. В таком случае это более чем совпадение, что несколькими годами ранее у Фрейда были симптомы в отношениях с Флиссом, подобные тем, которые он испытывал к Юнгу, - и в той же комнате того же отеля, что и на встрече 1912 года. В то, более раннее время, симптомы были не такими интенсивными, и они были направлены не на сильную, противостоящую фигуру, а на хворающего Флисса. Когда Фрейд проанализировал это, он сказал, что «в основе этого лежит какая-то часть неуправляемого гомосексуального чувства». Джонс сообщает, что Фрейд несколько раз отмечал «женскую сторону своей натуры» [52].
Несмотря на то, что честность самоанализа Фрейда была необычной, мы всё равно должны относиться к ней скептически. Любой мужчина может иметь специфические гомосексуальные побуждения, и Фрейд не должен быть исключением. Тем не менее, зная склонность Фрейда на протяжении всей жизни сводить смутные тревожные чувства к конкретным сексуальным мотивам, мы вправе предположить, что его "неуправляемые" побуждения с тем же успехом могли отражать амбивалентность потребности в зависимости. Сам Джонс честно усреднил проблему гомосексуализма в своей оценке личности Фрейда, и, я думаю, придал ей этим должный вес. Джонс говорит, что это было частью обратной стороны зависимости Фрейда, зависимости, которая сбила его с пути в некоторых отношениях, например, в его склонности переоценивать определённых людей - Брейера, особенно Флисса, а также Юнга. Джонс заходит так далеко, говоря, что эта сторона Фрейда возникла из-за «некоторого снижения уверенности в себе» [53]. Конечно, Фрейд ненавидел эту сторону своей натуры и приветствовал независимость, которую он обрел, когда часть его «гомосексуальной» зависимости была раскрыта как слабость, которой она и являлась. Он написал Ференци 6 октября 1910 года, что он преодолел пассивность, которую испытывал по отношению к Флиссу, и что у него больше нет необходимости полностью раскрывать свою личность: