В послевоенной Москве часто приходилось жить впроголодь, и близкие делали всё возможное, чтобы отправить детей в санаторий или пионерский лагерь, где помимо организованных походов в лес и на речку дети получали питание.
Сохранились воспоминания десятилетнего Алика о его двухмесячном пребывании в подростковом лагере санаторного типа, в который Вера Яковлевна определила его в конце первого послевоенного года для поправления здоровья и улучшения питания (от Института дефектологии, в котором она работала). Эти подростковые записи интересны тем, что дают представление об открытости характера их автора, его наблюдательности, формирующемся писательском стиле и популярности среди детей в новой для него среде. Обращает на себя внимание абсолютная незлобивость, доброжелательность Алика и отсутствие даже тени иронии или насмешки по отношению к некоторым детям с особенностями в развитии.
В 80-е годы отец Александр Мень рассказал своему духовному сыну Александру Зорину о тех замечательных людях, которые работали в этом санатории и которые вошли в круг его учителей и наставников тех лет:
«В 45 году, кажется, еще шла война, а может быть, в 44-м я попал в детский санаторий в Сокольниках. Так вот, в этом санатории работали воспитатели не простые. Например, сестра Флоренского. Или Татьяна Ивановна Куприянова[38], ученица Челпанова — философа-идеалиста. Она потомок Липранди, имела черты разительного сходства с пушкинским современником. В свое время окончила философское отделение факультета общественных наук МГУ, была подругой Веры Яковлевны Василевской и прихожанкой отца Алексея Мечева. У нее на квартире собиралась молодежная религиозная группа. Это были 46–47-й годы. Она сама вела катехизаторские занятия с детьми от 7 до 14 лет. Ее муж, Борис Александрович Васильев[39], находился в ссылке, был ученым, но научную деятельность сломала тюрьма. Книга о духовном пути Пушкина — его.
На занятиях с Татьяной Ивановной разбирали Ветхий Завет. Но основное внимание уделяли богослужению, праздникам и т. д. Я для себя нового ничего не находил в этих занятиях, потому что жил в это время уже церковной жизнью. Татьяна Ивановна была женщина высокой культуры и широких воззрений, в юности дружила с великим князем Олегом. Советскую власть не признавала. В адрес правительства высказывалась резко. О приходе Мечевых говорила: „У них кастовость…“ Что это была базовая община, я понял сразу. Все всё друг про друга знали, шушукались. Открытость была, но как бы прикровенная. У нее же на квартире проводились систематические вечера, на которых зачитывались рефераты филологического, исторического и религиозного содержания. Я, конечно, не пропускал ни одного вечера, но всегда задавал каверзные вопросы. Например, ей — экклезиологические: „Вот вы всё говорите — Церковь, Церковь. А что такое Церковь?“ Она не могла ответить. Она была, кажется, 1900 года рождения. Но общались мы с ней на равных. Она меня очень любила, и я, разумеется, ее тоже.
Собирались в доме у Татьяны Ивановны специалисты высокого класса: историки, биологи, химики, антропологи. Один из них, священник отец Николай Голубцов, в будущем меня благословил на священство.
Чему мечевцы были открыты — это культуре. Татьяна Ивановна прочитала критику на Виппера, который в очередной своей книге доказывал, что в I веке христианства не было. Будто возникло оно во II веке, как теория каких-то коммерсантов… Советская наука отмалчивалась по этому поводу, но книги Виппера печатались вовсю. Так вот, Татьяна Ивановна дала отпор. Ее реферат послужил толчком к написанию моей книги „Исторические пути христианства“. Это был мой первый серьезный исследовательский труд.
Конечно, этот круг оказал на меня косвенное влияние. Я увидел и запомнил, как живет базовая община. Елки, религиозные праздники. Им был свойствен интеллигентский традиционализм, ностальгия по отнятой России. Великий князь Олег олицетворял для Татьяны Ивановны золотой век. Как им было объяснить, что это — идеализация прошлого, в котором золота было на грош…»[40]
«Отцу Александру не впервые было удивлять больничный персонал. — рассказывает его племянница Мариам Мень. — Однажды в детстве его положили в больницу с воспалением. Время было послевоенное, иммунитет ослаб. Его горло было завязано повязкой. Моя бабушка Лена (мать Александра и моего отца) отправилась проведать его. Приходит в больницу, идет по коридору, видит: нет никого, тишина. Ни персонала не видно, ни пациентов. Странно, куда все подевались? Заходит в палату Алика и видит картину: полно народу, весь персонал с пациентами набился в эту палату. Сам Алик стоит на своей кровати, театрально завернувшись в больничную простыню. С завязанным горлом, в простыне, он что-то вдохновенно рассказывает и представляет своим слушателям, иллюстрируя не то Понтия Пилата, не то какого-то героя античности, а „публика“, позабыв обо всем, внимает его речам, не дыша!»
«У отца Александра с детства всегда было горячее желание поделиться тем, что он знает, с другими, — вспоминает священник Александр Борисов, учившийся в школе № 554 в одном классе с Павлом Менем. — В той форме, которая им доступна. Помню, на вопрос: „Алик, что это ты там читаешь?“ — он отвечал: „Ну, ребята, вам некогда будет эту книжку читать — я вам сейчас про нее расскажу“. Это мог быть какой-то американский или английский автор, или даже „Война и мир“. Он кратко рассказывал, в чем основная идея, чтобы нас заинтересовать, а не чтобы заменить собой книгу. Он приготовил для нашего учителя ботаники и зоологии Сергея Федоровича целый реферат о животных по Брэму. Уже где-то с 6–7 класса он начал писать книгу „О чем нам говорит Библия?“, которая переросла, собственно, в последующие книги».
«В моей жизни отношения с братом были уникальными, было абсолютное понимание, — вспоминает Павел Мень. — У нас были такие отношения, что мы могли говорить при ком-то намеками так, что никто не понимал, о чем мы говорим. Была близость необыкновенная.
Брат был очень общительным, и в доме у нас всегда толпились ребята. Я не могу представить себе брата замкнутым, с проявлениями какого-то подросткового самоанализа, надрыва. Жизнерадостный, деятельный, много читающий, он охотно и щедро делился своими впечатлениями. Был один период в двенадцатилетнем возрасте, когда брат писал мрачноватые стихи. Любил Лермонтова и находился под влиянием романтической поэзии. Ходил в массу кружков.
А быть рядом с ним — это праздник! На даче как с ним жилось весело!
В детстве он слыл очень хорошим рассказчиком. Как-то в пионерском лагере ребята, узнав, что я тоже Мень, стали меня просить: „Ну расскажи что-нибудь!“, и я узнал, что после отбоя он увлекал ребят бесконечными прочитанными им историями. Это было настолько щедро, что я до 9-го класса почти ничего не читал, а предпочитал его слушать.
Брат запросто мог взять меня на вечеринку с одноклассниками и девочками из соседней школы. У нас не было никаких секретов. В школьные годы у него было несколько тетрадок со стихами и рисунками. Одна, стилизованная под дантовский „Ад“, сохранилась у нас дома. Там витязь путешествует по реальному „аду“ — по школе № 554, где учился брат. Целую поэму сочинил. Очень весело. Алик и мои тетрадки по истории разрисовывал. Шаржи, карикатуры у него получались замечательно. Но главным увлечением Алика стало не рисование, а биология. Путешествуя с энтузиастами из Общества охраны природы, он делал зарисовки, писал пейзажи. В 11 лет написал маслом библейского пророка Иезекииля. Картина сохранилась у нас.
Однажды на Павелецком рынке брат увидел роскошно изданную Библию с рисунками Доре́. Покоя не находил, боялся, что кто-то купит ее раньше. Родители купили — и вот она дома, в красном кожаном переплете с тиснением!.. От такой книги не оторвешься.
Читать Алик начал рано. Он перегнал своих сверстников: в первом классе прочел „Фауста“, Данте. В 12 лет „проглотил“ „Братьев Карамазовых“ Достоевского. Видимо, книга потрясла его существо — он целую неделю болел, температура поднялась…
Помню, как классная руководительница Александра Фаина Израилевна Фурманова приходила к нам домой и при мне тараторила с папой на идиш. Я понимал только часто повторяющееся „гейн комсомол“, то есть она убеждала папу в том, как важно Алику быть комсомольцем. Папа прекрасно понимал ложь коммунистической идеологии в СССР. Его позиция была проста: „Хочешь в пионеры, комсомол — вступай, не хочешь — не вступай“. На уговоры Фаины Израилевны он смотрел с юмором, повторяя ей и нам: „Пусть делают как хотят“. Но от мамы и тети мы знали, что „борьба с религиозными предрассудками“ — это формулировка атеизма, а мы каждое воскресенье ходили в храм и не хотели вступать в атеистическую организацию. Но нас не выгнали из школы, ведь директор тоже не хотел громкого скандала».
Картина Алика Меня, написанная в 1946 году масляными красками и упомянутая его братом, не оставляет зрителя равнодушным. Пророк Иезекииль стоит в поле среди разбросанных по нему мертвых человеческих костей, на фоне мрачных туч и парящих в них черных птиц. Весь его образ дышит силой и властностью, которыми он облечен по воле Божией. Еще немного — и встанет перед ним «велик собор» восставших из гробов, облекшихся живой плотью мертвых костей… Образ пророка Иезекииля, так выразительно данный одиннадцатилетним Аликом, впоследствии будет дополнен отцом Александром в книге «Вестники Царства Божия»: «Душа пророка жила в постоянном напряжении, рождаемом чувством близости иных миров. Благодаря своему дару тайновидения он смог стать восприемником новых глубин Откровения».
Продолжим рассказ Павла Меня воспоминаниями близких друзей его семьи.