Огромное влияние на становление и мировоззрение будущего отца Александра оказало общение со схиигуменией Марией (Сарычевой), принявшей на себя духовное руководство семьей Меней после ареста отца Петра Шипкова.

Вот как отец Александр Мень вспоминал о ней после ее смерти: «Мое детство и отрочество прошли под сенью преподобного Сергия. Там я часто жил у схиигумении Марии, которая во многом определила мой жизненный путь и духовное устроение. Подвижница и молитвенница, она была совершенно лишена черт ханжества, староверства и узости, которые нередко встречаются среди лиц ее звания. В ней было что-то такое светлое, серафимическое. Всегда полная пасхальной радости, глубокой преданности воле Божией, ощущения близости духовного мира, она напоминала чем-то преподобного Серафима или Франциска Ассизского. Она недаром всегда, в любое время года, напевала „Христос воскресе“.

Матушка впервые дала мне читать Библию. Конечно, я имел достаточно ясное представление об общем ходе священной истории: раньше у меня была „Священная История“, я читал какие-то отрывочки — мама мне читала. А матушка мне принесла большой том и сказала: „Ну вот, читай“. Я говорю: „А как?“ — „Прямо так вот, бери с начала — и читай“. И я стал читать… К тому же у нее оказался альбом картин Доре, и картинки мне очень помогали. Тогда меня особенно привлек Апокалипсис, я даже написал на него „толкование“.

Что я извлек из общения с ней? Она была монахиня с ранних лет, очень много пережила, много испытала в жизни всяких тягот, но она сохранила полностью ясный ум, полное отсутствие святошества, большую доброжелательность к людям, юмор и, что особенно важно, — свободу. Никогда не забуду: когда я был маленьким, матушка говорила: „Сходи в церковь, постой, сколько хочешь, и возвращайся“, — она никогда не говорила: „Стой всю службу“. И я шел в Лавру и стоял довольно долго. Наверное, если бы матушка сказала: „Стой всю службу“, — то я бы томился. Я не очень любил длинные лаврские службы. <…> Но чаще всего я стоял всю службу, потому что мне была дана возможность уйти когда угодно. Матушка редко, так сказать, морализировала. Она мне всегда рассказывала какие-то бесконечные истории — фантастические и реальные, бывшие с ней или еще с кем-то. Они были как притчи — из каждой можно было извлечь какой-то урок.

Тогда, в сороковые годы, я считал ее (да и сейчас считаю) подлинной святой. Она благословила меня и на церковное служение, и на занятия Священным Писанием. У матери Марии была черта, роднящая ее с оптинскими старцами и которая так дорога мне в них. Эта черта — открытость людям, их проблемам, их поискам, открытость миру. Именно это и приводило в Оптину лучших представителей русской культуры. Оптина, в сущности, начала после длительного перерыва диалог Церкви с обществом. Это было начинание исключительной важности, хотя со стороны начальства оно встретило недоверие и противодействие. Живое продолжение этого диалога я видел в лице о. Серафима и матери Марии. Поэтому на всю жизнь мне запала мысль о необходимости не прекращать этот диалог, участвуя в нем своими слабыми силами».

Сергей Иосифович Фудель, автор книги о Павле Флоренском, называет схиигумению Марию «духовной наставницей многих». Начиная с 1930-х годов в Загорске она являлась главой тайной монашеской общины, не признавшей митрополита Сергия (Страгородского) и считавшей своим епископом владыку Афанасия (Сахарова). Сергей Иосифович посещал ее в 1950-е годы и, по его словам, получил от нее большую поддержку в этот период его «большого одиночества». Вот что он записал с ее слов о начале ее духовного пути:

«Схиигумения Мария пошла в монастырь лет 16-ти. Отец ее был богатый купец, а матери она не помнила. Была у нее добрая и верующая по-настоящему няня. И вот отец решил, что пора ее выдавать замуж. Был назначен день, когда придет сваха с женихом и будут „смотрины“. В этот день она, печальная и о замужестве своем не думающая, должна была надеть какое-то особенное парадное платье из красного атласа. В этом платье она и сидела одна в большом двухсветном зале, ожидая гостей и жениха. Гости задержались, а она, положив руки на стол, а на руки голову, неожиданно заснула. И вот она видит, что открываются двустворчатые двери, и в комнату входит высокая Госпожа в таком сияющем одеянии, что ей стало страшно. Госпожа прямо подошла к ней, взяла ее левую руку и трижды намотала на нее четки со словами: „Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа“. Девушка проснулась и бросилась к няне с рассказом о видении. Няня сразу и твердо сказала: „Никаких женихов! Пойдем наверх к себе“. Там она велела повязать щеку платком, а сама пошла к отцу и объявила, что „у девочки заболели зубы“. Смотрины были отменены, а вскоре отец, устрашенный видением, сам отпустил ее в монастырь».

Известно, что во второй половине XIX века в городе Вольске Саратовской губернии была основана женская монашеская община. В 1892 году церковные власти преобразовали ее в женский монастырь в честь Владимирской иконы Божьей Матери. В монастыре был принят общежительный устав, предусматривающий общий для всех сестер ритм молитвенной и трудовой жизни и общность имущества. В середине 1890-х годов в обитель поступила девушка Пелагея, происходившая из купеческой семьи. Позднее, при постриге в малую схиму, она получила имя Арсения, а в начале XX века стала игуменией монастыря, в котором было около пятисот монахинь.

Мать Арсения была духовной дочерью старца Ионы. После революции 1917 года Владимирский монастырь был разгромлен, и отец Иона благословил Арсению перебраться ближе к Троице-Сергиевой лавре. Вероятно, именно в эти тяжелые годы Арсения была пострижена в великую схиму с именем Мария. Матушку преследовали с особенной настойчивостью, поскольку у нее было много духовных детей и она была очень известна. Но духовные дети ее прятали и в конце концов помогли ей оформить документы на чужое имя. Постепенно вокруг нее сплотился небольшой круг монахинь.

Духовность матушки Марии, как говорил отец Александр, можно назвать пасхальной. И в этой пасхальности — источник ее удивительной отзывчивости. Для схимницы не существовало перегородок, делающих людей врагами. Люди из самых разных мест приезжали к ней в Загорск за советом или утешением. Матушка Мария равно принимала православного, мусульманина, еврея. В свете Воскресения барьеры рушились.

Замечательное свидетельство о жизни схиигумении Марии и ее насельниц оставила монахиня Досифея (Елена Владимировна Вержбловская):

«<…> Я обратилась к своему духовнику (о. Петру Шипкову) с просьбой, чтобы он принял мои обеты и сделал так, как это делают католики. Он улыбнулся и сказал, что у нас этого нет, что сделать этого он не может. Но я не унималась. Видя мое упорство, о. Петр, наконец, сказал: „Хорошо, я вас отвезу в такое место, где вы получите то, чего ищете“. Он повез меня в Загорск, к уже многим тогда известной матушке — схиигумении Марии. <…> Обычно с ней жило несколько человек, но фактически в ее маленький домик приезжало много людей, которые скрывались. Они находили здесь совет, поддержку и убежище. Это было удивительное место — приют для многих гонимых. Сама она (я потом узнала ее ближе) была изумительный человек. Вот к такой матушке о. Петр и решил меня привезти.

Я поехала с о. Петром в Загорск и перешагнула порог этого маленького домика. И сразу попала в совершенно другой мир. Мне показалось, что я в книгах Мельникова-Печерского[32]. Маленький домик, низкие комнаты, крашеные полы, какой-то особенный запах меда и воска и горящих лампад. И вообще все это было удивительно: и манера разговаривать, и здороваться. „Благословите… простите…“ — раздавалось все время. И когда к матушке подходили, то кланялись ей в ноги, и она давала целовать свою руку…

Когда мы вошли в домик, нам навстречу вышла небольшого роста старушка, с первого взгляда ничем не примечательная. Она молча и как-то тихо выслушала почтительные вступительные слова о. Петра, что вот-де, мол, матушка, я привез свою духовную дочь… уж вы не откажите, вы ее примите, вы с ней поговорите… и т. д. и т. д. Она взглянула на меня искоса, и это был такой взгляд… Он будто пронизал меня насквозь — я почувствовала это физически. Небольшие серые глаза и с такой силой… Она протянула с некоторой иронической интонацией: „Из образованных?“ — „Да, — ответила я открыто и покорно, — из образованных“. — „А что ж, ты меня, дуру необразованную, будешь слушать?“ — „Буду“, — решительно ответила я.

Послушание — это единственное, что, быть может, было для меня знакомо и близко в том странном мире, в который я готовилась вступить. „Если за это держаться, то, может быть, можно пойти дальше“, — подумала я и еще раз ответила совершенно уверенно: „Да, я буду слушаться“. — „Ну что ж, — сказала матушка, — посмотрим“.

Жизнь в маленькой общине в Загорске была совершенно необыкновенной. Это был островок среди общей жизни тогдашней Советской России. И не чувствовать этого было невозможно. Здесь было какое-то особенное сочетание жизни „бытового“ монашества конца XIX века и вместе с тем жизни глубоко мистической, сокровенной, органически связанной с первыми веками христианства, когда не было никакого разделения церквей, — от начала до IV века, и потом, когда составлялись известные книги „Добротолюбия“. Как будто параллельно шли две жизни в нашей маленькой общине: с одной стороны, быт, полный юмора и лукавства, смешного и иногда просто детского, а с другой стороны — молитва и мистическая связь с невидимым миром, который через матушку ощущался особенно близким.

Иногда матушка бывала вспыльчива и горяча. И тогда она говорила нам: „Никуда вы не годитесь! А все-таки в ад вы не попадете. Бесы-то готовы вас тащить в ад, таких негодниц. А Божия Матерь скажет: ‘Не трог! Они точно — свиньи, но они — Мои свиньи. Не трог!’… В ад вы не попадете — Божия Матерь не допустит“.

Матушка была полна юмора, бытового, простонародного юмора, сочного и здорового. И притом она немного юродствовала — это был ее стиль, ее способ общения с людьми.

Иногда я говорила: „Матушка, я не успеваю… У меня не хватает сил…“ Она всегда отвечала мне с улыбкой: „А я и не хочу, чтобы ты успевала… чтоб ты не думала, что можешь справиться…. Вот-вот, не успевай, а все-таки надо…“

<…> Наша матушка была живая и энергичная. По натуре она была очень деятельный человек. Когда я встретилась с ней, она уже была схимницей, поэтому у нее были очень большие молитвенные правила. Когда она облачалась в схиму, это было необыкновенное зрелище: она вся преображалась — это был человек как бы из иного мира.