Однажды батюшка сказал мне: „Вы не знаете, как я к вам отношусь (он имел в виду нас с Леночкой). Вам это не открыто. Только там вы узнаете. Вы ближе мне, чем родные сестры“.

За время своего пребывания в Загорске я еще раз была у батюшки вместе с детьми. „Удивительно хорошие у вас дети. Они ведь и ваши дети“, — сказал батюшка. Мы сидели вместе у батюшки в садике. Алик принес какой-то цветок и, показывая его батюшке, говорил: „Вы только посмотрите, какой он хороший“. — „Да, да, душечка, — ответил батюшка, — такой же хороший, как и ты“.

Батюшка выразил желание сам исповедовать Алика в первый раз, хотя ему не было еще семи лет (он, очевидно, знал, что не доживет до того времени, когда ему исполнится 7 лет).

После своей первой исповеди у батюшки Алик так передавал свои впечатления: „Я чувствовал себя с дедушкой так, как будто я был на небе у Бога, и в то же время он говорил со мной так просто, как мы между собой разговариваем“».

Уже во взрослом возрасте отец Александр говорил, что помнит исповедь у отца Серафима и комнату в Загорске на квартире у Сергея Иосифовича Фуделя, в которой она происходила, во всех подробностях.

Примечателен рассказ Веры Алексеевны Корнеевой:

«Мне хочется рассказать два случая из последних дней жизни о. Серафима в 1942 году.

Батюшка был уже очень тяжело болен зимой 41 года. Я приехала к нему в Загорск. И Пашенька (мать Никодима) говорит, что ему очень хочется пить, что-нибудь кисленькое. А ведь война, голод, ни у кого ничего нет. И она вспомнила, что у какой-то матушки (не помню теперь, как ее звали) очень большой запас варенья, и, может, что-нибудь осталось. А живет она по Щелковской ветке, кажется, станция Загорянка, точно не помню. Вот они дали мне адрес и попросили съездить и достать баночку варенья для питья. Я охотно согласилась.

Поехала туда. Мороз был здоровый, 25 градусов. Нашла этот дом, но она уже там не живет. Прихожу на станцию с пустыми руками — уже темно. Поезда не идут. Платформа открытая, спрятаться некуда. Ждала я часа два. Замерзла ужасно — прямо даже до отчаяния — что делать? Пешком тоже не дойдешь. Наконец пришел поезд, и я добралась домой. Рассказала маме свои неудачные похожденья, а дня через два приходит наша соседка и дарит нам две баночки варенья (семья уезжала в эвакуацию). Мама сейчас же посылает со мной это варенье о. Серафиму. Я очень рада. Приезжаю. Батюшка уже лежал в постели, не подымался. Говорю, что матушка там не живет, а вот нам такое счастье привалило, что соседи дали. О том, что я мерзла, ни слова не говорю. Вдруг батюшка говорит: „Какое счастье, что ты приехала! Я так мучился, так беспокоился, ведь ты там чуть не замерзла! Как я мог из-за своей прихоти послать тебя на такое мученье! Я не могу себе этого простить“.

Я говорю: „Батюшка, да что вы об таких пустяках расстраиваетесь. Ничего со мной не было, ничего я не мерзла. Я вот рада, что баночку вам достали“. А он всё свое, что он не может себе этого простить, так каялся, точно он и вправду что-то плохое сделал. А я потом думала: как же он почувствовал душой, как я там замерзала, и какое приносит покаяние за свой невольный грех; ведь он же не знал вперед, что так получится.

Последнее мое свиданье с батюшкой было зимой 42-го года. Совсем уже незадолго до его смерти. Я уже это понимала. Стою на коленях у его кровати и невольно плачу, не могу удержаться. Он рукой приподнимает мне голову и говорит: „Запомни, что я тебе говорю: как бы тебе тяжело ни было, что бы ни случилось, никогда не отчаивайся и не ропщи на Бога“.

Я думаю, что он мне говорит про тогдашний голод: положенье было очень тяжелое. На моих руках семья — старые да малые, но я тогда держалась бодро и возражаю ему: „Да мне совсем не тяжело, это всё не важно, вот вас только очень жалко, что вы так болеете“. А он опять настойчиво повторяет мне свое завещанье, как бы вкладывая в мою голову. Больше мы не виделись».

Тем временем болезнь о. Серафима усиливалась. Большую часть времени он уже не вставал с постели. За ним постоянно ухаживала дивеевская монахиня, в миру Ксения Ивановна, в доме которой он жил. По воспоминаниям очевидцев, делала она это с такой исключительной мягкостью, терпением, предупредительностью и какой-то особенной сосредоточенной деловитостью, которая свойственна только людям, прошедшим большую школу духовной жизни.

Вера Яковлевна рассказывает о таком замечательном эпизоде, относящемся ко времени болезни батюшки:

«Однажды в день святителя Спиридона батюшка попросил Параскеву, сестру Ксении Ивановны, принести ему с базара свежей рыбы. К. И. предупредила батюшку, что достать свежую рыбу сейчас почти невозможно, на что батюшка уверенно ответил: „Не беспокойся, мать, тебе святитель Спиридон пошлет“.

Когда Параскева пришла на базар, она увидела небольшую группу женщин, окруживших старика-торговца. Старик принес для продажи немного свежей рыбы. Заметив Параскеву, он отдал ей свою рыбу и скрылся в толпе, к удивлению и негодованию окружавших его женщин.

Вернувшись домой, Параскева рассказала об этом удивительном происшествии батюшке. Батюшка попросил ее описать наружность старика, отдавшего ей рыбу. Когда она это сделала, они убедились в том, что это был не кто иной, как святитель Спиридон».

Зима подходила к концу. Первые весенние зори загорались над Лаврой преподобного Сергия, над полями и дорогами, по которым он ходил, молился и благословлял людей, — смиренный инок и собеседник ангелов.

«Батюшка радовался за нас, — вспоминает Вера Яковлевна, — что мы имеем возможность встретить раннюю весну в Загорске. Он говорил мне о том, что это время года необыкновенно прекрасно в этих местах. Какая-то особенная благодать разлита в воздухе, напоминая об ином, высшем мире и умиротворяя все чувства, как песня жаворонка в минуты душевной тревоги. Приближались и дни „духовной весны“ — Великого поста».

За несколько дней до смерти отец Серафим самостоятельно вел вечернее богослужение — встречу Великого поста.