Однажды совершенно незнакомая женщина передала мне десяток яиц в такой момент, когда я ничего не могла достать для детей. Она везла яйца своим родственникам. Оказалось, что их нет в Москве, везти яйца в деревню было неудобно, и она отдала их мне, так как я попалась ей на дороге в этот момент.

В Рождественский сочельник я собиралась ехать в Загорск с пустыми руками. Однако меня не покидала уверенность, что Господь пошлет что-нибудь для детей. Когда я уже направлялась к вокзалу, неожиданно встретила девушку, которая до войны была няней Павлика. Она с радостью отдала мне только что полученные на заводе продукты, так что можно было не только накормить наших детей, но и устроить Рождественскую елку, пригласить деревенских ребятишек. Этой первой военной елки я никогда не забуду».

Случилось так, что в период больших испытаний снялись какие-то покровы и обнажились глубины вещей, через которые виднее стала таинственная связь между людьми. Война обострила все чувства до небывалых пределов. Когда неприятель занимал города, казалось, что гибнут близкие люди, и когда воздушный налет разрушал дома в Москве, то ее жителям казалось, что разрушаются части собственного тела. Так жила семья Меней в эти тяжелейшие месяцы начала войны.

«Неприятельские войска были настолько близки к Москве, — вспоминает Вера Яковлевна, — что железнодорожное сообщение было затруднено, а проезд, даже на такое расстояние, как до Загорска, мог быть допущен лишь по особому разрешению. Мои поездки в Загорск продолжали быть регулярными, но каждая из них становилась чудом — чудом, которое совершал преподобный Сергий по молитвам батюшки.

К запрету ездить по частным делам по железной дороге присоединилась резкая физическая слабость, вызванная развивавшейся дистрофией. Когда меня спрашивали: „Вы завтра едете в Загорск?“ — это звучало как насмешка. Это было совершенно невозможно.

А на следующий день начиналась борьба, которая происходила не во мне, не в моем сознании и воле, борьба между стихиями мира сего, которые бушевали в Москве, и благодатными силами, которые шли из Загорска. Я сама была почти пассивна, стараясь лишь чаще повторять молитвы, вспоминая слова батюшки: „Держитесь за ризу Христову!“ Жизненно важное значение этих слов ощущалось в те трудные дни с особенной, недоступной нам в обыденной жизни остротой. Весь мир вокруг был как бы покрыт толстым слоем непроходимых льдов, и единственным ледоколом была молитва. Без нее нельзя было в буквальном смысле сделать ни шагу. Это было совершенно очевидно. <…>

Но на каждом этапе приходила неожиданная и нечаянная помощь, и препятствия рушились одно за другим. Когда проезд был совсем закрыт и допускался лишь с разрешения коменданта города, я спросила батюшку: „Как я приеду в следующий раз?“ — думая только о земном, как апостол Петр в тот момент, когда Господь назвал его „маловерным“. Батюшка ответил: „С Божьей помощью!“

Сила батюшкиных слов заключалась в том, что они полностью согласовались с жизнью, и вся жизнь становилась постепенным раскрытием того смысла, носителем которого являлся он сам».

В конце 1941 года дальнейшее развитие получило дело Владимира Григорьевича.

«В начале войны Володю перевели в Тулу, — вспоминает Елена Семеновна. — Там питание было хуже, чем в Москве, и у него начали отекать ноги. 18 декабря, под Николин день, состоялся суд. Подпись, из-за которой Володю забрали, оказалась фальшивой (ее сфотографировали, увеличили и обнаружили подделку). Сразу же после суда Володю выпустили, но в Москве ему жить не разрешили и предложили любой другой город. Он выбрал Свердловск, где жили его родители и замужние сестры.

Когда я получила телеграмму об освобождении Володи, я полетела к батюшке. Он взял у меня телеграмму и заплакал. Как он молился Божией Матери и как благодарил Ее! Я почувствовала, что именно за его молитвы Володю освободили. „Вот видите, — сказал батюшка, — полкомнаты было дел, и все Божия Матерь закрыла“.

В 42-м году начался голод. Немцы наступали, положение становилось опасным. Всё труднее было добывать продукты. Володя вызывал меня в Свердловск. Я, конечно, пошла к батюшке, чтобы выяснить этот важный вопрос. Но батюшка на этот раз не дал определенного ответа, а предоставил мне решать самой. „Скорбь будет и тут, и там, но там скорбь будет дольше“, — сказал батюшка. Володя бомбардировал меня письмами и телеграммами, даже писал Алику (хотя ему было только 7 лет). Немцы были очень близко, и нас бы они, конечно, не пощадили. Я даже заплакала, но всё же решила остаться на месте».

Вот как вспоминает об этом решении Вера Яковлевна: «В один из тревожных дней надо было выяснить волновавший всех нас вопрос. Муж Леночки настойчиво требовал переезда ее с детьми в Свердловск, где он работал в это время на военном заводе (он считал дальнейшее их пребывание под Москвой чрезвычайно опасным). Я отправилась к батюшке с Аликом и Павликом. Павлика пришлось большую часть дороги нести на руках. Увидев нас, батюшка очень обрадовался. „За вашу заботу Матерь Божия вас не оставит“, — сказал он.

Когда все сели за стол, батюшка посадил Алика и Павлика рядом с собой. Народу за столом было довольно много. „Чьи это мальчики?“ — удивленно спросила незнакомая мне женщина, войдя в комнату. „Мои“, — ответил батюшка».

«Не буду рассказывать о тех мытарствах, которые мы перенесли в Глинкове в первый год войны, — вспоминает Елена Семеновна, — но батюшка был рядом, в 4,5–5 км от нашего дома. Можно было всегда пойти к нему посоветоваться, и это меня успокаивало».