Батюшка был очень любознателен. Однажды я пришла на исповедь с тяжелым чувством. Под праздник, вместо того, чтобы пойти в дом, где служили всенощную, куда усиленно звали меня, я предпочла пойти на лекцию об обучении слепоглухонемых — вопрос, который был тогда для Москвы новинкой. Батюшка ответил: „Это очень интересно. Несмотря на свой сан, я охотно прослушал бы такую лекцию“.
Вообще я часто чувствовала, что нет у меня такого рвения и таких высоких полетов, как у Маруси и Леночки, и это меня смущало. „Не смущайтесь этим, — сказал батюшка. — У каждой птички свой полет. Орел под облаками летает, а соловей на ветке сидит, и каждый из них Бога славит. И не надо соловью быть орлом“.
Однажды батюшка дал мне свечу и сказал: „Когда у вас на душе будет тревога, зажгите эту свечу и почитайте канон Божией Матери ‘Многими содержимь напастьми’“. Через несколько дней поздно вечером папу вызвали на допрос (как оказалось потом — по делу незнакомого ему человека, который случайно зашел к нему на работу). Я зажгла свечу, которую дал мне батюшка, и читала канон непрерывно до 4-х часов утра. В 4 часа папа вернулся. С тех пор этот канон является для меня неизменным спутником во все трудные минуты жизни.
Батюшка стремился ежечасно обращать к Божией Матери сердца и мысли своих духовных детей. Он молился Божией Матери и при встрече, и при прощании с каждым из приезжавших к нему.
Батюшка не любил насиловать чью-либо волю, послушание должно было быть добровольным. Те, кто думал иначе, не понимали сущности его руководства.
— Она по неразвитости так говорит: „Батюшка велел, батюшка не велел“, — говорил он одной своей духовной дочери. — Батюшка ничего не велит.
Однажды одна девушка, расстроившись от того, что батюшка не дал ей благословения ехать к жениху в ссылку, сказала: „Больше, батюшка, я к вам не приеду!“ — „Сама не приедешь, Матерь Божия силком приведет“, — ответил батюшка.
Однажды я спросила, что означают слова „память вечная“, ведь память человека и даже человеческая не может быть вечной?
— „Вечная память“ — это память Церкви, — ответил батюшка.
Исповедь батюшка обычно начинал словами: „Ну, как мы с вами живем?“ Так что она носила характер обсуждения всей жизни, всего того, что могло в правильном или искаженном виде дойти до сознания. Но батюшка видел глубоко и знал лучше меня, что происходило в моей душе, и освещал темные для меня стороны моих же собственных поступков или переживаний.
„Вот видите, как трудно разобраться“, — говорил он, указывая на то, какую опасность для души представляет жизнь без руководства, как легко увлечься стихиями мира или соблазнами свойственного человеку самообмана и самообольщения. Иногда, если долго не удавалось бывать у батюшки, я излагала свою исповедь в письменном виде и передавала через близких. Приехав к о. Серафиму, я находила это письмо у него в руках, подчеркнутым в разных местах красным карандашом. Он заранее знакомился с ним и отмечал те места, на которые считал необходимым обратить мое внимание».
В этой атмосфере бережного и внимательного отношения духовного отца рос маленький Алик.
Глава 5
Начало войны
«22 июня 1941 года был воскресный день и праздник всех русских святых, — вспоминает Вера Яковлевна. — Погода была прекрасная, и я в самом хорошем расположении духа собиралась в Загорск. Перед самым моим уходом Алик попросил меня: „Узнай, пожалуйста, у дедушки, будет ли война, когда я вырасту“.
У о. Серафима также всё было спокойно. <…> Часам к 12 к батюшке стали съезжаться люди. Кто-то сказал слово „война“. Оно показалось чужим, лишенным смысла, но каждый из приходивших, а их было всё больше, приносили те же вести, за которыми вырастала невероятная, чудовищная реальность внезапного вражеского вторжения вглубь страны.
Хотелось проверить еще и еще раз. Молотов[24] говорил по радио, были названы города, занятые неприятелем, города, на которые были уже сделаны налеты вражеской авиации. Война! Москва на военном положении! Москва вдруг показалась далекою от Загорска. Какая милость Божия, что я оказалась в этот день у батюшки! Духовные дети батюшки приезжали из Москвы, из окрестных мест, чтобы получить указания, как быть, что предпринять, куда девать семью, детей, имущество; оставаться ли на месте или уезжать в эвакуацию и т. п. Батюшка должен был взять на себя всю тяжесть их решений, он должен был взвесить и определить место и судьбу каждого, успокоить всех, внушить веру и уверенность и правильное отношение к грядущим испытаниям по мере сил каждого. Наконец очередь дошла и до меня. <…> Я была очень возбуждена и говорила о том, что охотно бросила бы всё и пошла бы сестрой милосердия на фронт. Батюшка остановил меня. „В вас говорит увлечение, — сказал он, — ваше место не там. Вы должны оберегать детей. Завтра же перевезите Леночку с детьми в Загорск, найдите где-нибудь комнату в окрестностях. В Москве дети могут погибнуть, а здесь их преподобный Сергий сохранит“.
Прощаясь, батюшка особенно горячо благословлял каждого из своих духовных детей. Он знал, что каждого ждали тяжелые испытания: одних — смерть, других — потеря близких, третьих — болезни и скитания, многих — тюрьма, всех — лишения, голод и опасности.
„Начинается мученичество России“, — сказал батюшка.
И в этот страшный день особенной непреоборимой силой прозвучали слова: „Заступи, спаси, помилуй и сохрани Твоею благодатью“».