Впоследствии в письме к духовной дочери епископ Ковровский Афанасий (Сахаров) так вспоминал о событиях того времени: «…когда в 1945 году, будучи в заключении (в Мариинских лагерях), я и бывшие со мной иереи, непоминавшие митрополита Сергия, узнали об избрании и настоловании Патриарха Алексия, мы, обсудивши создавшееся положение, согласно решили, что так как кроме Патриарха Алексия, признанного всеми Вселенскими Патриархами, теперь нет иного законного Первоиерарха Русской Поместной Церкви, то нам должно возносить на наших молитвах имя Патриарха Алексия как Патриарха нашего, что я и делаю неопустительно с того дня»[36]. Эта группа священнослужителей послала патриарху Алексию поздравительное письмо с просьбой принять их в общение. Кроме того, епископ Афанасий направил отдельное послание в «катакомбные» общины и скиты с призывом «вернуться в лоно» Патриаршей церкви. Сам он был освобожден из заключения только в мае 1954 года.
В московских храмах началось оживление: появились хорошие проповедники, в некоторых церквах проводили целые циклы бесед на определенные темы. Беседы сопровождались диапозитивами, иллюстрирующими тексты Ветхого и Нового Завета.
«Итак, раскол длился 17 лет, и после избрания собором (епископов самолетами доставляли на него из лагерей) патриарха было решение восстановить единство, гонимая церковь присутствует в РПЦ как соль. Это был смиренный, незаметный шаг — и это всё определяет», — пишет об этом судьбоносном моменте истории Ольга Ерохина.
«В субботу, в воскресенье и в праздники мы с Верочкой и детьми ходили в церковь, — вспоминает Елена Семеновна. — Сначала мы все ходили к Иоанну Воину, а в дальнейшем дети одни ходили в церкви, которые им больше нравились. Павлик после второй смены, с ранцем за плечами, чаще всего ходил к Скорбящей Божией Матери. Алик ходил в разные церкви. Изредка ездили в Загорск, примерно раз в месяц приобщались. К нам приходили наши друзья, и мы старались приучать детей к церковному богослужению и вообще к жизни в Церкви. Мы все как бы погрузились в церковную жизнь, и это нам давало огромную радость. Детей я с раннего возраста приучала к праздничным песнопениям, они быстро выучили тропари всех двунадесятых праздников, а рождественские ирмосы знали наизусть. Алик был очень устремлен к духовной жизни и с любой темы мог перейти на духовные темы. Павлик не отставал от него. Евангелие я читала им ежедневно».
«Жили они духовной атмосферой, — вспоминает об отце Александре Мария Витальевна Тепнина. — Елена Семеновна жила церковной жизнью, то есть все праздники, все даты отмечались самым углубленным образом. Они постоянно во все праздники, в субботу, в воскресенье обязательно бывали в церкви. <…>
…Мы жили общей жизнью. Значит, если какой-то праздник отмечается — сообща. Конечно, у каждого соответствующее настроение, состояние, всё это передается друг другу. Он безусловно это чувствовал и во мне. Он меня звал, несмотря на мой возраст, Марусей, Марусенькой. Это продолжалось до дня кончины. У нас совпадали дни рождения — и когда он был маленький, он спрашивал Елену Семеновну, как же это так — мы родились в один день, а она большая, а я маленький. Когда мы были вместе, то это было одно чувство, одно стремление, одни впечатления. Как-то это неделимо. Он меня воспринимал как крестную мать. Ну, а для меня он был такой же родной. Я также была заинтересована в каждом движении его души. Так же и Елена Семеновна, и Вера Яковлевна, потому что это было единое у нас.
…Как я его помню. Я помню его так же, как в течение всего его детства и отрочества, то есть мальчика, который воспитывается в определенной духовной атмосфере, постоянно бывает в церкви. В церкви мы всегда были вместе, соответственно всё воспринимали, чувствовали обоюдно. А он себя проявлял всегда очень вдумчивым, постоянно занятым чем-то и очень чутко всё воспринимающим и чувствующим».
«16 апреля 1946 года арестовали Марусю, — вспоминает Анна Корнилова. — Ее взяли по пути из церкви Илии Обыденного, возле станции метро „Дворец Советов“. Прием в поликлинике в этот день начинался в три часа, но пациенты так и не дождались ее, как не дождались и мы — дома. Когда Маруся не вернулась ни вечером, ни утром, ни на следующий день, тревога и беспокойство переросли в уверенность, что случилось непоправимое. В те годы люди исчезали именно так, причем бесследно. Из дома вышел человек… И с той поры исчез…
Недаром тетя Верочка вспоминала, что как-то, уходя от них, прощаясь, Маруся сказала: „Увидимся здесь или не здесь!“ В тот раз обошлось, а вот сейчас — свершилось…
Об исчезновении Маруси мы узнали через день, когда дедушка приехал за мной в Москву, и мы вместе с ним отправились в Лесной поселок. Никто уже не надеялся на ее возвращение. Так продолжалось три дня. На четвертый к дому подъехала большая черная машина. Вошли какие-то строгие, одетые в темное люди, их, кажется, было трое. Проследовав в Марусин кабинет, они разделились: один занялся книжным шкафом, другой письменным столом, — помню его согнутую спину, когда он перебирал содержимое нижних ящиков, — третий принялся за фотографии, иконы и картины на стенах.
Все было непонятно, и никто ничего не объяснял. Впрочем, меня довольно быстро выпроводили на улицу. Возле окон стояла толпа любопытных. Они переглядывались и переговаривались. У дверей замерла длинная черная машина, к которой даже бойкие мальчишки боялись подступиться, так грозно и необычно было ее появление; да и взрослые вели себя тихо. Прошло порядочно времени, пока я нашла способ снова проникнуть в дом. Здесь царствовали хаос и неразбериха. Все суетились и уже заметно устали. Один из приехавших занимался теперь Марусиной кроватью. За нею, возле стены, стояло что-то вроде большой картины, обшитой холстом и прислоненной к стене. „Что это?“ — спросил приехавший. — „Это старинная вышивка в чехле, — сказала бабушка, — еще моя мама вышивала…“ Приехавший задумался, видимо, размышляя, распороть холст или так оставить. Но час был уже поздний, все спешили, и „картину“ не тронули.
На самом деле это была, конечно, не вышивка и не картина, а Плащаница — изображение Христа, лежащего во гробе. Плащаница принадлежала одной из закрытых церквей, имущество которой хранили у себя дома прихожане, сберегая от разграбления. Подобное хранение классифицировалось властями как преступление, поэтому каждый рисковал, подвергая себя и свою семью постоянной опасности. Если бы при обыске у Маруси нашли Плащаницу, неизвестно, увидели ли бы мы ее когда-нибудь…
После десяти лет отсутствия, которые для нее обернулись тюрьмой, лагерем и ссылкой, мы встретились и вспомнили эти первые четыре дня после ее ареста.
С арестом Маруси, — а вскоре после этого арестовали и старшую ее сестру, Галю, — для нас началась новая жизнь. Мало того, что не стало „кормильца“, так как ее жалованье зубного врача было единственным источником нашего существования, главной стала теперь забота о передачах в тюрьму. Время разделилось — от передачи до передачи, — причем собрать эти передачи — а в основном для них нужен был хлеб — стоило больших усилий. Помогали друзья.
Помню, когда надежды на то, чтобы собрать что-либо, почти не было, приехали тетя Леночка и тетя Верочка. С их появлением стало светлее. Бабушка достала из буфета гарднеровские чашки, красные с золотом, мы пили чай, а потом оказалось, что они привезли всё для передачи. Забота спала с плеч, — Маруся и Галя не остались обделенными.
Однажды тетя Леночка и тетя Верочка извлекли из сумки нечто блестящее: это были маленькие рыбки, завернутые в фольгу. Нам сказали, что это шоколадки. Тогда мы не знали, что это такое, так как кроме сахара и, в лучшем случае, подушечек, ничего (сладкого) не пробовали, но память о блестящих рыбках осталась. Много лет спустя я поняла, что в тюремную передачу было принесено то, что могли отдать детям. Алик и Павлик не получили этих шоколадок, зато в тюремной камере появились серебряные рыбки — символ христианства, символ общинности и духовной поддержки людей, принадлежавших „катакомбной“ церкви».
В том же году были арестованы и другие прихожане «катакомбной» церкви, а отец Иеракс Бочаров и Нина Владимировна Трапани были арестованы еще в 1943 году.
«В 46-м году многих из моих друзей арестовали, — вспоминает Елена Семеновна. — Но мы продолжали ездить в Загорск к матушке Марии, и она до самой своей смерти руководила нами. Верочка, я и дети с самыми сложными вопросами обращались к ней, и она всегда давала правильный ответ, хотя была человеком малообразованным. Всё исходило из ее духовного опыта, любви к людям и всецелой преданности воле Божьей».
Мария Витальевна Тепнина, как и большинство прихожан «катакомбной» церкви, была арестована за «участие в антисоветской церковной организации и антисоветскую агитацию». Арест человека, регулярно читавшего Евангелие с Аликом и Павликом и входившего в круг ближайших друзей Елены Семеновны и Веры Яковлевны, ставил под удар всю семью Меней, включая Владимира Григорьевича. Однако «чаша сия» их миновала. Елена Семеновна и Вера Яковлевна независимо друг от друга были вызваны на допрос на Лубянку, где провели много часов, и обе были выпущены на следующий день. Следователи допрашивали их о церковных знакомствах. Поскольку отец Серафим никогда не знакомил между собой своих духовных детей, у сестер были все основания не называть при допросе никого из своих знакомых. Алик, не сомкнувший глаз всю ночь и молившийся о своих самых близких людях, знал, что всё произошло по воле Божией. Как стало известно позже, ни один из арестованных друзей также не назвал Меней в числе прихожан «катакомбной» церкви.
С тех пор в комнате Меней появилась коробочка, в которую при каждой возможности откладывались деньги для отправки посылок с продуктами друзьям в заключении.