Пятнадцать человек из нашей группы подписались под моим протестом, весьма возмутившим членов правления Сионистской организации Германии: там боялись, что наше выступление создаст большие трудности для сионистского движения. Председатель Организации д-р Артур Хантке, один из пяти членов исполнительного комитета, который в действительности придерживался того же мнения, что и мы, пригласил двоих из подписавших к себе и настойчиво убеждал их не делать необдуманных шагов, чтобы не навлечь беду на себя, да и на всю Организацию.

Это своё письмо я довольно неосмотрительно держал в моём школьном портфеле, поскольку мой друг и однокашник Эдгар Блум намеревался его подписать. Итак, мои воззрения на войну, которые я выражал всеми мыслимыми способами, исключая разве что прямые высказывания, вызвали подозрение окружающих, а один из моих школьных товарищей начал за мной шпионить. Однажды, когда я во время перемены прогуливался по школьному двору, он перерыл мой портфель, наткнулся на это письмо и прочёл его. Скопировать его он за короткое время не мог, зато ему вполне хватило оснований, чтобы уличить меня в подрывной пропаганде в стенах школы. В отношении меня началось общешкольное расследование. Неделя выдалась бурная, однако наш директор, человек прямой и достойный, а вместе с ним мои учителя математики и французского выступили против моего немедленного отчисления. Они добились того, что за год до выпускных экзаменов я ушёл из школы со стандартным свидетельством о неполном её окончании, где было, в частности, написано, что я покидаю гимназию с целью «продолжить образование в частном порядке». Во всяком случае, со мной обошлись достаточно либерально, дав мне возможность позднее сдать экзамены соответствующей комиссии экстерном. Уже в октябре 1915 года я обратился в районный школьный комитет и был переведён в реальную гимназию, что располагалась на Кёнигштетштрассе. Когда я, сдав письменный экзамен, стоял в коридоре возле учительского кабинета, поджидая результатов устного экзамена, ко мне подошёл учитель немецкого и сказал: «У нас возникло недоумение по вашему поводу. Вы, безусловно, одарённый человек и прекрасно выдержали испытание – а я писал у него сочинение на тему “Одним ударом дуб не свалишь”, – но почему вы не стали держать выпускной экзамен в вашей школе, покинув её, как сказано в вашей записке, чтобы “продолжить образование в частном порядке?”» Вопрос меня смутил, и я начал бормотать что-то невнятное, поскольку не мог, не лишив себя шансов на будущее, признаться, что уйти мне пришлось из-за моих непатриотических высказываний. Итак, я вконец растерялся. «А, понимаю, – сказал мой преподаватель и добродушно похлопал меня по плечу. – Замешана девчонка». И с этими словам удовлетворённо зашагал обратно в кабинет. Соблазнить девушку считалось лишь небольшим проступком джентльмена, не более. Итак, экзамены на аттестат зрелости вскоре остались позади.

Мой отец, что неудивительно, был весьма раздосадован моим вылетом из школы, да ещё по такой причине. С него хватит, сказал он и решил отправить меня в Штеттин или Грайфсвальд обучаться профессии «селёдочника»[55], что на берлинском диалекте означало что-то вроде лавочника.

Дядя Теобальд и тётушка Кэти Шипан-Хирш вступились за меня, а один из друзей тётки, прознавший о моей великой беде, вспомнил слух о существовании некой интересной статьи в статуте Берлинского университета. Он пустился в розыск, уточнил детали и вскоре открыл ей «тайну» так называемого малого списка. Тётка сразу же отправилась к моему отцу и объяснила ему, что в действительности нет худа без добра, и что я не только вышел из переделки невредимым, но и больше того, выиграл целый год. Речь шла о статье, согласно которой каждый, кто предоставит доказательства о неполном (минус один-два года) окончании средней школы, может быть зачислен в университет на четыре, а то и на шесть семестров, правда, только на философский или сельскохозяйственный факультеты. Он получает равные права с остальными, кроме одного: сдавать университетские экзамены. Если же он во время учёбы сдаст экзамены средней школы на аттестат зрелости, то выпавшие годы причисляются к его студенческому стажу. Разумеется, прусская администрация, вводя эти льготы сто лет назад, печалилась не обо мне, а о сыновьях юнкеров, которым предстояло вступить во владение отцовским наследством, а вот по части духовного наследия дела у них зачастую обстояли не так благополучно. Как нормальные студенты названных факультетов они получали возможность повысить как общее своё образование (в области истории, философии и политической экономии), так и профессиональное, но прежде всего – и в этом, очевидно, состояла главная цель данного положения – они на равных правах вступали в студенческую корпорацию, оттачивали свои социальные навыки, заводили знакомства. Власти, конечно, не собирались придавать этой правовой статье сколько-нибудь широкую огласку: хотя сформулирована она была по общим канонам правового государства и касалась всех, однако привилегии принесла лишь малому общественному слою. Да, эта статья была закреплена в университетском статуте, но кто вообще читает подобные статуты. Если бы наличие малого списка было надлежащим образом обнародовано, то значительное число одарённых еврейских юношей, достигнув шестнадцати лет, оставили бы старшие классы своих школ, ринулись бы в университеты, а учебный материал последних двух лет, необходимый для экзаменов, освоили бы играючи за 6–9 месяцев, что давало бы им огромное преимущество перед другими студентами. На самом же деле мне не пришлось встретить ни одного еврея, который бы знал об этом статуте и тем более как-то им воспользовался.