В книжном шкафу моих родителей, кроме нескольких еврейских книг, доставшихся им от предков, в основном от деда моего отца, благочестивого Давида Шлезингера, который ещё читал духовно-нравственную литературу на иврите, – кроме этого, затерялись где-то во втором ряду несколько еврейских молитвенников. Вспоминаю также о двух образцах еврейской беллетристики, это «Король попрошаек» Израэла Зангвилла (немецкий перевод этой вещи, вполне возможно, был напечатан в нашей типографии) и сборник «Еврейское остроумие», издателем которого, если не ошибаюсь, был Герман Ноэль. Я восхищался этой книгой, и теперь считаю её одним из лучших образцов в жанре культивации немецкого языка, намного превосходящим иные нынешние отвратительные поделки, от которых читатель, знакомый с еврейской словесностью, лишь досадливо морщится.
Мой брат Вернер, когда он шестнадцатилетним юношей в 1912 году вернулся в Берлин[36], тоже некоторое время находился под воздействием политического аспекта сионизма, хотя глубоко в это не погружался. Через него-то, в конце этого года присоединившегося к социал-демократической группе молодых рабочих, я свёл знакомство с молодыми людьми сходных настроений, которые, учась в четырёх старших классах какой-либо средней школы, примкнули к сионистскому движению. Этот кружок, принявший название Jung-Juda, был востребован сионистскими студенческими союзами, отбиравшими там кандидатов, которые после завершения среднего образования решали вступить в их ряды. Некоторое время мы оба посещали этот кружок, но потом брат написал им письмо, в котором объяснял, что нашёл для себя более широкий и охватный круг деятельности и потому прекращает сотрудничество с ними.
Дело дошло до взаимных потасовок между нами, так как он в юношеском одушевлении пытался принудить меня выслушивать его социалистические речи, которые он, взгромоздившись на стул, произносил перед воображаемой аудиторией, – чему я изо всех сил сопротивлялся. Кроме этого, он нахваливал мне сочинения Бебеля и Каутского, «Легенду о Лессинге» Франца Меринга и различные брошюры, из которых я более тридцати лет хранил, пока не решил, что обойдусь и без них, «Антологию пролетарской лирики» Конрада Гениша и неимоверно популярные тогда «Десять заповедей и имущие классы» Адольфа Гоффмана (несомненно, один из наиболее талантливых пропагандистских опусов, какие мне пришлось читать). Но исторический материализм, чьи наглядно-популярные формы казались моему брату столь убедительными, лежал уж очень далеко от исторических и философских интересов и устремлений, которые определяли моё собственное развитие. Однако уже на восемнадцатом году жизни ему пришлось свернуть свою деятельность в Берлине. В 1913 году наборщик из нашей типографии положил на стол моему отцу, ещё прежде, чем тот вошёл в контору, лист из газеты “Vorwдrts!”[37] с отчётом о выступлении моего брата («товарища Вернера Шолема») на собрании рабочей молодёжи. Такой очевидно иронический комментарий по поводу «работодателя» и капиталиста, выпущенный на его собственном предприятии, весьма раздосадовал моего отца. После тяжёлых обсуждений было решено, что мой брат, который как раз доучивался в старшем классе средней школы, должен покинуть Берлин и готовиться к экзамену на аттестат зрелости в ганноверском экстернате «Институт Гильдемайстера», или в «выжималке»[38], как его тогда называли. Там он в течение года учился в одном классе с Эрнстом Юнгером, впоследствии одним из лучших немецких писателей правого толка. Шестьдесят лет спустя Юнгер говорил мне, что образ моего брата, с которым он так часто беседовал, по-прежнему живёт в его памяти.
Кто-то скажет, что столь разные пути, которые мы, четверо братьев, выбрали для себя в дальнейшем, типичны для представителей еврейской буржуазии, и что наша по видимости общая среда происхождения практически не повлияла на судьбу каждого из нас. На выборах отец, как большинство немецких евреев, голосовал за левое крыло либералов. Мой старший брат Райнхольд, который ко времени нашего разделения проходил одногодичную военную службу связистом, гораздо раньше взял сторону правых и акцентировал свои ассимиляторские взгляды сильнее, чем отец. Он хотел телом и душой принадлежать к немецкой нации – и не только потому, что мы получили гражданские права в этой стране. Позже он вступил в Немецкую народную партию, занимавшую срединное положение между либерализмом и консерватизмом. Думается, если бы немецкие националисты привечали у себя евреев, он бы присоединился и к ним. В 1938 году он эмигрировал в Австралию, а вскоре после его 80-летия мы снова встретились с ним в Цюрихе, и моя жена, которая плохо разбиралась в немецких обстоятельствах, спросила у него, кем же он себя видит. Он отвечал даже с несколько излишним пылом: «Я немецкий националист». – «Что? – сказала жена. – Вслед за Гитлером?» – «Я не собираюсь позволять Гитлеру предписывать мне выбор мировоззрения», – ответил он. Она промолчала. Тогда же я твёрдо посоветовал ей даже не начинать с ним политических разговоров, которые ведут в никуда, а между тем мы должны уважать взаимные границы. Другой мой брат дополняет общую картину. Некоторое время он состоял членом «Демократического клуба», пойдя по пути наших родителей, особенно матери, словом, больше всего хотел, чтобы его оставили в покое, и по возможности не связывать себя никакими обязательствами. А ведь возрастная разница между нами четырьмя не превышала шести лет[39].
С. 88, 89. На сельскохозяйственной практике перед отправкой в Палестину в декабре 1921. Деревня Маркенхоф. 1921
В вышеупомянутом кружке “Jung-Juda” я участвовал с 1912 по 1917 год, но и позже, пока оставался Берлине, причём участвовал очень активно. Большинство членов нашего кружка в начале двадцатых уехали в Израиль и ещё в Германии проходили сельскохозяйственную подготовку в деревне Маркенхоф близ Фрайбурга-им-Брайсгау. Владелец поместья, сам еврей, доброжелательно относился к идее профессиональной подготовки в этой сфере, каковую идею теоретически отстаивали германские сионисты, хотя лишь немногие из них проявили готовность воплощать её на практике. В Маркенхоф приехали всего несколько молодых людей и девушек из Галиции, Буковины и Чехословакии. Позднее они составили ядро кибуца Бейт-Зера в Иорданской долине, который заметно расцвёл после ряда тяжёлых лет. Со многими его членами я по сей день сохраняю долголетнюю связь. На первом этапе своего существования эта группа носила название «Квуца Маркенхоф». Йосеф Барац из кибуца Дгания[40] называл её «наши йекке». Несколько человек оттуда, Беньямин Фройнд, Алекс Праг, Арье и Иегуда Кармель, Циппора Дойч и Шайндель Кохана, впоследствии прославились на весь трудовой Израиль.
Циппора Дойч (в будущем – Кармель; сидит справа) и Шайндель Кохана (стоит справа) – будущие основательницы кибуца Бейт-Зера
Кибуц Дгания. 1913
Но вернёмся к “Jung-Juda”. Эта группа частично состояла из детей ассимилированных семейств, откуда вышел и я, но были в ней и дети из семей правоверных или хотя бы частично соблюдающих закон, и среди таких – выросшие в Германии сыновья родителей восточноевропейского происхождения. Лучше всего были представлены старшеклассники из Софи-гимназиум, что в центре города, где был самый высокий процент учеников-евреев. Выходцы из Восточной Европы вызывали у меня совершенно особый интерес. В школе, которую я посещал, таких почти не было. С одним из них – родители его прибыли из Галиции – я свёл знакомство только в старшем классе. Разрушилась наша дружба лишь тогда, когда его цинизм взял верх над приверженностью сионизму.
Мой интерес к восточным евреям разделяли большинство моих тогдашних товарищей – и по вполне понятным причинам. Чем чаще мы в своих ассимилированных семьях сталкивались с неприязнью по отношению к восточным евреям, с презрительным отношением к их образу жизни, а презрение это порой принимало весьма откровенные формы, – тем сильнее притягивал нас именно этот тип людей. Hе будет преувеличением сказать, что особенно в годы Первой мировой войны, да и после неё, у нас бытовал своеобразный культ восточных евреев. Все мы прочли первые две книги Мартина Бубера[41] из серии о хасидизме, «Рассказы рабби Нахмана» и «Легеда о Баал-Шеме», которые вышли незадолго перед войной и принесли Буберу широкую известность. В моей жизни все эти восточно-еврейские знакомства и дружеские связи сыграли большую роль.
Одна из секций “Jung-Juda” привычно собиралась в кафе неподалёку от вокзала Тиргартен. Старшеклассники средних школ Западного Берлина дискутировали здесь по разным вопросам, планировали проведение докладов, в частности, поздней осенью 1913 года вели полемику с кружком приверженцев Густава Винекена и его ежемесячника “Der Anfang”[42]. Большинство участников кружка были евреи и сторонники учения Винекена о «молодёжной культуре» и противлении школам и власти родителей. Между нашими двумя лагерями практически не было общего базиса, но выступающие с обеих сторон сходились в том, что прояснение наших разногласий идёт только на пользу дела. Здесь же в один из вечеров, отданных общей полемике, я впервые увидел и услышал Вальтера Беньямина как ведущего оратора противоположного лагеря[43].
В 1912 году в центральной и северной частях Берлина образовалось другое ответвление “Jung-Juda”, участники которого каждые две недели устраивали лекции в обширном кулуаре гостиницы «У золотого гуся». Этот один из двух строго кошерных ресторанов в центральной части Берлина, находившийся в двух минутах от Старой синагоги, был выбран для наших общих собраний из уважения к выходцам из традиционно настроенных семей. Таких участников кружка здесь было ещё больше, чем в западных районах. Докладчиками тоже были преимущественно студенты, которые, как уже было сказано, рассматривали нас как своих последователей. Говорили о книгах, представлявших общий интерес с еврейской точки зрения, как, скажем, «Путь на волю» Артура Шницлера, первый, по-видимому, роман крупного прозаика, представивший на общий суд, с поразительным беспристрастием и остротой, кризис немецкоязычного еврейства как он проявился в венском контексте. Сам я в процессе дискуссий тех лет прочёл и несколько других романов и рассказов, значительных как в литературном, так и в содержательном отношении, рассматривающих жизнь евреев и проблемы ассимиляции с разных, порой взаимно противоречащих точек зрения. Здесь я хотел бы упомянуть двух авторов, которые в своих «обобщающих» произведениях, с литературной точки зрения, быть может, и не самых значительных, достигли тем не менее большой силы в описании светлых и теневых сторон жизни в еврейской среде, которую они в юности хорошо познали в галицийском и лондонском её изводах. Сегодня произведения Карла Эмиля Францоза, отстаивавшего принципы эмансипации, Просвещения и германизации для восточно-галицийских евреев, основательно забыты. Идеология Францоза мне совершенно чужда, но его способность с высокой степенью наглядности представить собственный жизненный опыт вызывала у меня самый напряженный интерес. Его книга о жизни чортковских евреев «Евреи Барнова» представляет собой нечто совершенно противоположное тому, как изображает Агнон жизнь евреев Бучача (лежащего совсем недалеко от Чорткова) и отражает различия между двумя поколениями и двумя абсолютно противоположными целеполаганиями[44]. Я прочёл «И кривое станет прямым» Агнона лишь через три года после книги Францоза и наивно спрашивал себя: возможно ли, чтобы обе вещи отражали правду? И только постепенно, со временем я стал понимать, что правда как раз и состоит в этом противоречии. «Паяц», написанный ещё юным Францозом, хотя и напечатанный после его смерти, был первым «еврейским» романом, который мне довелось прочесть, и как в 1913 году он произвёл на меня глубокое впечатление, точно так же и теперь, шестьюдесятью годами позже, перечитав его заново, я считаю его крупнейшим произведением просветительской литературы. Другой писатель, которому я должен в этой связи отдать должное, – Израэл Зангвилл, чьё описание еврейской среды лондонского Ист-Энда при всей его полемичности (а, быть может, благодаря ей) очень дорого моему сердцу.
В “Jung-Juda” устраивались также вечера публичного чтения. Читали стихи, например, «Еврейские баллады» Эльзы Ласкер-Шюлер, тогда же, в 1913 году, вышедшие в свет и давшие несколько прекраснейших и непревзойдённых образцов её поэзии. (Есть великолепный перевод на иврит её короткого горделиво-меланхоличного стихотворения «Мой народ».) Порой читали вслух рассказы крупных еврейских новеллистов, и особенно в первые годы войны многие приходили, чтобы, в рамках разных докладов, послушать рассказы Переца и Шолом-Алейхема на идише в исполнении студентов, выходцев из Литвы и Белоруссии. Ведущим докладчиком на таких вечерах был Залман Рубашов (Шазар), чей замечательный доклад буквально согрел сердца слушателей[45].
Известные события еврейской жизни, подобные, скажем, нашумевшему процессу о ритуальном убийстве, возбуждённому по распоряжению царя осенью 1913 года в Киеве против Менделя Бейлиса, мелкого служащего на кирпичном заводе, вызывали и в нашем кругу бурные споры относительно последствий этих событий. Тогда и я, похоже, единственный раз в Берлинский период, принял участие в массовой организованной сионистами манифестации, на которой с протестом против этого позорного судилища выступали блестящие ораторы того времени, как евреи, так и неевреи. Я и сегодня вспоминаю д-ра Генриха Лёве, который начал свою речь тем, что громовым голосом на иврите и на немецком провозгласил безукоризненно точные слова Писания: «Не терпи кровопролития ближнего твоего!»[46]
Случившееся привело меня к решению, не нашедшему отклика ни у кого из моих друзей – ни тогда, ни впоследствии: я принялся за чтение современной и старой антисемитской литературы, сначала – в связи с упомянутым процессом, затем юдофобских сочинений вообще и изданий вроде «Молота» Теодора Фрича, в котором за двадцать лет до прихода Гитлера к власти ясно и недвусмысленно было проповедовано то, что нацисты потом претворили в жизнь.
Довольно рано, стоило мне глубже погрузиться в чтение этого рода писаний, я пришёл к убеждению о бессмысленности апологетических прений с антисемитами, за исключением разве таких чётко очерченных феноменов, как обвинения в ритуальных убийствах. Вообще во мне рано сформировалось неприятие апологетической практики евреев, тогда как отношение сионистов к этому вопросу представлялось мне разумным и, я уверен, косвенным образом повлияло на всю мою дальнейшую деятельность, посвящённую (невзирая на реакцию гоев[47]) предметному исследованию и анализу областей, которые входили в противоречие с еврейским историописанием апологетического толка. Но в то время я ещё не мог осознавать этого.
Но куда больше свободного времени занимало у меня изучение иврита и библейских, равно как и постбиблейских источников, что с особой интенсивностью продолжалось с 1914 года вплоть до моей эмиграции. Мне чрезвычайно повезло, что в группе “Jung-Juda” нашлись несколько человек из правоверных семей, знавших хороших учителей, у которых было чему поучиться. В начале 1913 года мне сообщил Альфред Рабау, четырьмя годами позже ставший одним из председателей спортивного общества «Маккаби», что вскоре после Пасхи 1913 в одной из религиозных школ недалеко от нашего дома откроется класс для продвинутых учеников, где будут преподавать не только Мишну и Талмуд, но даже комментарии Раши[48] к недельным главам Торы.
Это звучит невероятно, но накануне Первой мировой войны большие и богатые иудейские общины в Берлине упорно отказывались допускать организацию таких классов даже в тех религиозных школах, которые сами поддерживали. Однажды, когда запрос на учреждение подобного класса был в очередной раз отвергнут, небольшая группа учителей традиционалистского направления религиозной школы на Анненштрассе, в неполных десяти минутах от нашей квартиры, решили открыть такой класс на бесплатной основе.
В результате некоторые из нас обрели поистине идеального учителя в лице раввина маленькой частной ортодоксальной синагоги на Дрезденерштрассе, к которому лично я, во всяком случае, испытываю беспредельную благодарность, и не только я, но наверняка и другие участники нашего кружка, как, скажем, Гарри Хеллер и Шломо Кролик, которые посещали эти занятия в течение года. Нашим учителем и наставником был д-р Исаак Бляйхроде (1867–1954), правнук рабби Акибы Эгера, возможно, самого великого учёного-талмудиста, авторитета в области Талмуда, какого знала Германия первой половины XIX столетия. Д-р Бляйхроде был правоверный человек, тихий, поистине богобоязненный, при этом на редкость спокойного и дружелюбного нрава. Необычное в нём было только то, что он никогда не был женат, что в раввине у окружающих обычно встречает осуждение. В юности он глубоко полюбил девушку из богатого семейства, и когда она ему не досталась, решил навсегда остаться холостяком. Его никак нельзя было назвать большим учёным, зато он был, пусть при некоторой своей ограниченности, так сказать, воплощённым «книжником», первым книжником, кого я встретил в жизни, и по нему судил об этом типе людей. Он был прекрасным учителем, мог прояснить любую страницу Талмуда, и к нам, выходцам зачастую из совсем нерелигиозных семей, относился с открытым сердцем и без малейшего отчуждения. Всем своим существом он воплощал еврейский образ жизни, но при этом не делал ни малейшей попытки как-то повлиять на нашу жизненную позицию, целиком полагаясь на «свет Торы», который сам возжёг перед нами. Мы были его лучшими учениками, и, быть может, как раз на нас воспламенился его педагогический гений. Шестидесяти пяти лет он приехал в Иерусалим и принял участие в моих лекциях о «Зоаре»[49]. Когда мои ученики с удивлением расспрашивали меня о старом господине скромного вида, я по праву мог им ответить: «Всё, что моё и что ваше, всё это – его».
Когда я спрашиваю себя, было ли в моей жизни что-то, что можно назвать личным переживанием собственно еврейского опыта, ответ у меня только один: это было потрясение, случившееся со мной весной 1913 года, когда в апрельский полдень я под руководством Бляйхроде прочёл первую страницу Талмуда в оригинале («Когда читают Шма вечером?» – и комментарий Раши к этой фразе) и позднее, в похожий день, пояснения Раши, величайшего из всех еврейских комментаторов, к первым стихам Бытия. Это была моя первая непосредственная, в духе традиции, встреча – не с Библией, а с самой субстанцией еврейской традиции. Как бы то ни было, эта встреча сильнее, чем какое-либо другое событие, заставила меня восхищаться иудаикой и склонила к её изучению. В то время мы встречались по воскресеньям и занимались всё утро в течение 5–6 часов, и вскоре Бляйхроде пригласил меня принять участие в каком-либо «шиуре» (уроке), который он проводил дважды в неделю в своей квартире для нескольких членов его общины. Там мы учили талмудический трактат «Беца» целиком: евреи Талмуд в принципе не изучали, а именно «учили». Так я в течение четырёх лет выучил у Бляйхроде главу из трактата «Шабат» и трактата «Гиттин» и вскоре получил возможность принять участие в подобных курсах, проводимых другими раввинами, где мы читали разные отрывки из Талмуда вместе с комментариями Раши и тосафистов (то есть развернувшиеся на этом материале дискуссии между французскими раввинами XII и XIII веков).