30 сентября мы приехали в Иерусалим на грузовике, вместе со мной приехали и мои чемоданы. Поездка из Тель-Авива занимала тогда не меньше трёх часов, так как дорога была почти в том же состоянии, что и в турецкие времена, без тех серьёзных улучшений и перепланировки, что были произведены с тех пор. Незадолго до ночи Хошана Рабба[216] мы остановились в центре Иерусалима, и Хуго Бергман, который тогда жил у д-ра М. Абу-Шедида (на сегодняшней улице А-Хавацелет), уже нас ждал. Он предложил мне пожить у него, пока мы с Эшей не найдём квартиру и поженимся.

В первый же вечер пришёл первый гость, пожелавший взглянуть на меня, доктор Лео Ари Майер, арабист и археолог, который стал моим близким другом более чем на тридцать лет[217]. Майер, выходец из Восточной Галиции, всегда был элегантно одет и тщательно заботился о своей внешности. Характер его и манера поведения были сдержанны, этим он отличался от раскованного Бергмана, однако был не менее того образован и сведущ в языках. По его внешнему виду я решил, что он намного старше меня, и как же я был поражён, когда узнал, что отстаю от него всего на три года. Но у него уже сложилась интересная биография. Он происходил из семьи известного цадика раввина Меира из Перемышля, но уже его дед отвернулся от хасидизма, а его родители, выросшие на хуторе близ Станиславова[218], принадлежали к «Ховевей сфат евер» («Общество любителей еврейского языка»). Его мать много лет была нашей соседкой, и мне редко доводилось слышать столь чистый и ясный еврейский язык, как у неё. В годы войны Майер входил в группу талантливых молодых галичан, учившихся в консервативной (ортодоксальной окраски) «Израильской школе теологии» в Вене, признанной австрийским правительством как учебное заведение для подготовки «духовенства», так что его студенты были освобождены от военной службы. После войны многие из них оставили раввинат и пошли своим путём, среди них и Майер, который к тому времени получил высшее образование в области исламского искусства и археологии. Многих из этого круга я встречал потом и в Эрец-Исраэль и в США, но Майер приобрёл там одно необычное для него качество: он ненавидел свойственное ортодоксам лицемерие, которое в различных аспектах и проявлениях мог наблюдать во время своего обучения. Лишь один из тамошних преподавателей пользовался его любовью и уважением – раввин профессор Виктор Аптовицер, и Майер оказал ему великолепный приём, когда престарелый учёный бежал в Израиль после аннексии Австрии Гитлером. Сам Майер иммигрировал за три года до меня.

Совершенно другой фигурой был библиограф Арье Таубер, с которым я вскоре познакомился и потом работал в течение ряда лет. Он тоже был родом из Галиции, но имел за плечами совершенно другое прошлое. Это был изощрённый знаток Торы, который много лет учился в различных университетах, хотя не получил диплома ни в одной конкретной области. Во время «языковой войны» в Эрец-Исраэль представители «Эзры» привезли его в Иерусалим для преподавания предметов, связанных с Торой, в их школе[219], поэтому он немало пострадал, когда школы «Эзры» были закрыты после оккупации Иерусалима[220]. Лишь через два года с лишним он нашёл место в Национальной библиотеке, соответствующее его обширным знаниям. В годы войны от жил в очень надёжном финансовом достатке и сумел приобрести драгоценный кладезь книг и рукописей. Узнав от Бергмана о моём приезде в Иерусалим, он принёс мне пергаментную рукопись крошечного формата, содержащую совершенно необыкновенный рассказ некоего каббалиста школы Авраама Абулафии о том, что с ним приключилось, когда он попытался воплотить учение Абулафии в жизнь. Автор принадлежал к тем немногим в мире каббалы, кто не умалчивал о своих переживаниях, но раскрывал их в своих писаниях. Рукопись меня буквально восхитила, и Таубер разрешил мне скопировать и опубликовать эту захватывающую историю – прекрасное начало моей исследовательской деятельности в Израиле. Как было сказано, Таубер обладал обширными знаниями, но острота его ума шла в ущерб его учёности (как выразился Авраам Яари, много лет с ним сотрудничавший), и было нелегко извлечь из неё ту капитальную пользу, на которую хотелось надеяться.

В первую же неделю по прибытии в Иерусалим мне пришлось принять важное для себя решение. Одно за другим мне поступили предложения о двух должностях, причём не фиктивных, а вполне действительных, прямо соответствовавших моему многолетнему образованию и квалификации. Д-р Иосиф Лурье, руководитель отдела образования Сионистской организации в Иерусалиме и ответственный за школьное образование на иврите, сразу узнал о моём приезде в Иерусалим и пригласил меня для неотложного разговора. Причина оказалась проста: в феврале 1923 года Альберт Эйнштейн во время своего визита в Эрец-Исраэль познакомился с математиком Иерусалимской учительской семинарии доктором Песахом Хеврони, талантливым и поистине удивительным человеком, о юности которого, прошедшей в старом ишуве, и о его подступах к науке написана увлекательная книга. Д-р Хеврони имел оригинальные идеи в области теории матриц, идеально подошедшие как раз для математического представления теории относительности. Эйнштейн взялся раздобыть для Хеврони стипендию, чтобы тот смог заняться дальнейшей разработкой математической теории[221], основатель которой профессор Ханс Хан жил в Вене. Летом 1923 года Хеврони действительно получил стипендию и уехал из Израиля, чтобы продолжить образование. Потому и возникла необходимость кем-то его заменить с 1923/24 учебного года, и положение было затруднительное. Доктор Лурье хотел знать, действительно ли я изучал математику, имею ли диплом или что-то подобное и смогу ли преподавать математику на иврите. На все эти вопросы я ответил утвердительно. Тогда он произнёс примерно следующее: «Я предоставлю вам это место, если вы приступите к работе в ближайшую неделю. В качестве жалованья вам, вообще говоря, следует пятнадцать фунтов в месяц – фунтов египетских, на два процента более дорогих, чем английские, однако эти суммы, разумеется, не будут выплачиваться вам наличными, поскольку, как вам хорошо известно, сионистское руководство деньгами не располагает». Вместо этого мне, как и всем учителям и служащим, выдавали бы кредитные чеки для потребительского кооператива «Хамашбир», где я и получал бы необходимое питание. В те дни зарплату выдавали с семимесячным опозданием, и никому не приходило в голову объявить из-за этого забастовку. Все знали, что у сионистов денег нет, а если что-то и есть, они нужны им для поселенческих целей. Я обещал подумать над этим предложением.

Одновременно с этим Хуго Бергман, подтвердивший моё фиктивное трудоустройство и много тогда со мной общавшийся, предложил мне настоящую должность библиотекаря в отделе иврита Национальной библиотеки. Он сказал: «Я уже всё обдумал. Ты именно то, что нам нужно. Ты знаешь всё о еврейских книгах, и ты знаешь, где и что искать. Ты дисциплинирован, умеешь распоряжаться своим временем и разбираешься в еврейских делах. Я могу предложить тебе десять фунтов в месяц, которые, конечно, не будут выплачиваться…» – и так далее, см. выше. К этому надо, конечно, добавить, что Бергман был однокашником и старым другом Франца Кафки по Пражской гимназии.

Слева направо: Бенцион Мосинзон, Альберт Эйнштейн, Хаим Вейцман и Менахем Усышкин. Нью-Йорк. 1921

Когда я впервые оказался у него в Иерусалиме, моё внимание привлекла очень живая фотография человека с меланхолическим взглядом, сидящего за роялем. Я спросил: «Кто это?» Бергман ответил: «Франц Кафка». В те годы я был одним из первых читателей его рассказов. Бергман же, как я упоминал, был к тому же большим поклонником ведущего мыслителя антропософов Рудольфа Штайнера (чего я про себя сказать не могу), и мои научные занятия каббалой, которые я надеялся продолжить в Израиле, в высшей степени его привлекали. Он сказал, что я могу приступать к работе хоть завтра. Рабочий день с полвосьмого до двух, что оставляет мне время для изучения каббалистической литературы. «Я напишу в сионистскую администрацию, чтобы тебя включили в платёжную ведомость как учёного библиотекаря Национальной библиотеки. Исполнительный директор никогда не отвечает на письма, так что всё будет в порядке».

Я обдумал оба предложения: учитель математики или библиотекарь ивритской литературы? Мы с Эшей собирались жениться, и она зарабатывала шесть фунтов, чего на скромную жизнь вполне хватало. Стань я учителем, мне пришлось бы ещё после работы проверять тетради, и кто знает, не станут ли ещё ученики посмеиваться над моим берлинским произношением? В кругах ашкеназских сионистов, составлявших в Иерусалиме значительное большинство нового «ишува», говорили на иврите, в котором преобладал славянский и отчётливее всего русский язык. О себе могу сказать, что с юности и до преклонного возраста у меня была отличная, даже необыкновенная память, – но чисто зрительная. Я видел слова как бы написанными перед собой и почти не делал орфографических ошибок в словах изучаемых языков. Моя слуховая память, напротив, не давала мне такой большой свободы. Добавлю к этому, что я не видел достаточных оснований, чтобы менять мой иврит, впитавший берлинские интонации и акцент – в нём, к примеру, почти не звучала буква реш, а про выговор гласных вообще умолчим! – на русский акцент, очевидно столь же неадекватный. Если бы все, как, скажем, евреи арабского Востока, говорили с ярко выраженным семитским акцентом, я бы, конечно, приложил больше усилий в этом направлении, по примеру упражнений в арабском у профессора Карла Зюсхайма в Мюнхене. Такой акцент, впрочем, был очень нехарактерен для ашкеназских евреев (хотя имелся, например, у Давида Йеллина или д-ра Ицхака Эпштейна), между тем я различал русский акцент у Менахема Усышкина и его товарищей, у всех лидеров и интеллектуалов Гистадрута, таких как Бен-Гурион, Бен-Цви, Берл Кацнельсон, Залман Шазар или Бен-Цион Динур – и это только те, с кем мне довелось разговаривать. Во всяком случае, мои дела обстояли далеко не так плохо, как у знаменитого д-ра Артура Руппина, главы отдела сионистской организации, занимавшейся поселенческим движением. Его языковая бесталанность вошла в поговорку. Когда президент Немецкого общества мира генерал фон Шёнайх посетил Израиль и попал на лекцию Руппина на иврите, он почти сразу восторженно воскликнул: «Но ведь он тоже из Магдебурга!»[222]

Было и другое соображение: в библиотеке мне приходилось иметь дело с книгами, в которых меня интересовало практически всё (поступление новой художественной литературы обеспечивал сын д-ра Иосифа Могилевера, директора Еврейской гимназии в Иерусалиме[223]), а мне оставались дневные и вечерние часы, чтобы погрузиться в свои занятия, если не хотелось никуда выходить. Итак, я предпочёл хуже оплачиваемую работу, и на этом моя математика закончилась, хотя многочисленные математические сочинения оставались на моих полках ещё около шести лет, пока я не отдал их двум коллегам в этой области, д-ру Биньямину Амира и д-ру Маркусу Райнеру, которые заинтересовались ими.

Через четверть года вакансию в учительской семинарии занял Шмуэль Самбурский, впоследствии – один из моих самых близких друзей и коллег. Ему не приходилось беспокоиться о своём акценте: хотя вырос он в Кёнигсберге в среде йекке, но усвоил превосходный иврит от своего отца, выходца из России, говорившего без особого акцента.

Иосиф Хазанович. 1900-е

Как было сказано, Бергман отправил письмо в сионистскую администрацию, и – о чудо, о знамение! – через три дня пришёл ответ: «Просим немедленно уволить д-ра Шолема; разве вам неизвестно, что у сионистской администрации нет денег, чтобы содержать ещё одного библиотекаря?» Бергман показал письмо мне. Я спросил: «Так сразу?» Он сказал: «Напишем ещё письмо». – «А пока суд да дело?» – «Пока будем платить тебе из “загашника”». Так у них назывался фонд, состоявший из наличности в твёрдой валюте или чеков, оставляемых туристами из Англии, Америки, Южной Африки и других стран после разъяснения Бергманом того парадоксального положения, в котором находилась Национальная библиотека, предназначаемая для будущей Университетской библиотеки, – при полном отсутствии бюджета для покупки книг и прочих неизбежных нужд. Так благодаря отрицательному решению сионистского руководства я стал одним из тех немногих, кто получал зарплату наличными.

Библиотека оказалась в странной правовой ситуации. Более двадцати лет, вплоть до Первой мировой войны, её ведение целиком составляло ответственность одного человека, полностью преданного делу. Это был уважаемый врач д-р Иосиф Хазанович (1844–1919) из Белостока, который с помощью своих сторонников-энтузиастов собирал книги и тысячами отправлял их в Иерусалим. Иерусалимская ложа «Бней-Брит» взяла на себя их хранение и позаботилась об их сортировке и каталогизации, поручив это дело г-ну Аарону Коэну, иерусалимскому библиофилу и интеллектуалу. (Коэн и в моё время иногда заходил в библиотеку, чтобы проследить ход дел. Он был честным пунктуальным человеком и составил семитомный алфавитный каталог названий книг!) Многие годы вопрос правообладания библиотекой оставался крайне запутанным, и это при том, что была создана «Библиотечная комиссия» с переменным составом, в которой были представлены различные институции. В 1920 году библиотека (неоднократно менявшая своё название) была передана Исполнительному комитету, из которого впоследствии вырос Исполнительный комитет Сионистской организации, однако упомянутый Комитет продолжал существовать, и его члены, представители Исполкома Сионистской организации и представители ложи «Бней-Брит», не всегда находили друг с другом общий язык. Великую пользу Библиотеке принесло назначение председателем этого Комитета писателя и банкира Мордехая Бен-Гиллеля Хакоэна, который поддерживал деятельность Бергмана и благоразумно руководил Комитетом вплоть до официального открытия Еврейского университета и его регистрации как учебного заведения, после чего библиотека перешла в собственность университета, а Комитет был распущен. Мордехай Бен-Гиллель как-то пришёл в библиотеку, долго и испытующе беседовал со мной и потом сказал Бергману: ваш молодой учёный молодец, я буду вам помогать, пока мы не решим проблему.

Здание библиотеки «Бней-Брит» после переезда с ул. Бней-Брит. Иерусалим, ул. Эфиопии. 1912