Эша была дочерью очень набожного человека, врача, который учился вместе с д-ром Моше Валахом, основателем больницы Шаарей-Цедек, и впоследствии оставался с ним дружен[243]. После нашего брака д-р Валах нередко приглашал нас по субботам и разным праздникам на общую трапезу, и мы привыкли почитать этого превосходного человека, который при всём своём религиозном рвении по праву пользовался уважением иерусалимцев всех сословий и даже своих политических противников. Этот странный холостяк был редким примером безграничной преданности своей врачебной профессии, и слухи о его характере и поступках ходили по всему городу. Мы несколько раз обедали у него с доктором Якобом Исраэлем де Хааном за год до убийства последнего. Де Хаан, адвокат, поэт и пылкий борец с сионизмом, против которого он стал выступать после иммиграции в Эрец Исраэль[244]. Д-р Валах никоим образом не поощрял обсуждений этого государственного вопроса за своим столом, но де Хаан, узнав, что мы с Эшей сионисты, не стал сдерживать свой язык и обрушил на наши головы поток пылающей серы и напророчил нам плохой конец. Не в силах разрядить царившее напряжение, Валах затянул субботние гимны, призывая всех нас «присоединиться к прекрасным мелодиям и искусному пению». Де Хаан переночевал в больнице, так как идти до дому, да ещё в такой жаркий день ему было далеко. Когда же сцены, подобные описанной, повторились трижды, д-р Валах стал приглашать нас, только будучи уверенным, что де Хаан не придёт.

Бергман познакомил меня также с Бен-Ционом Динуром (Динабургом), преподавателем еврейской истории в учительской семинарии и последователем правого, немарксистского крыла «Ахдут ха-авода». Проницательный историк, трудолюбивый как пчела, всегда полный больших и малых замыслов, Динур был инициатором создания библиографического ежеквартальника «Кирьят-Сефер». Он часто приходил в библиотеку, беседовал с Бергманом и со мной. Очевидно, я ему понравился: в 1924 году он предложил издавать в библиотеке ежеквартальный журнал и упомянул меня как представителя свежих сил, которые смогут осуществить этот план. Состоялось несколько встреч с людьми, заинтересованными в этом проекте. Профессор Хаим Пик, представитель Мизрахи в Иерусалимском исполкоме Сионистской организации, обещал финансовую поддержку, поскольку сам он много лет проработал в библиотечном совете Прусской государственной библиотеки. Поэтому было решено, что Бергман и Пик станут редакторами ежеквартального издания, так как они обладают профессиональным статусом, а раввин Асаф, Динур, Таубер, Л. А. Майер и я будем постоянными авторами первой полосы. Учёт и редактура возлагалась на нас с Динуром и входила в мои библиотечные обязанности. Майер собирал и редактировал арабские материалы, Бергман и Пик, насколько позволяло время, помогали с корректурой, а постоянный персонал должен был публиковать библиографические исследования, подборки из библиотечных фондов и тому подобное. Так возникло наше с Динуром тесное сотрудничество. Благодаря его профессиональному мастерству и настойчивости «Кирьят-Сефер» вышел в свет и постоянно совершенствовался, так что сегодня (1981 год), когда опубликовано 56 томов, журнал является старейшим научным периодическим изданием на иврите. Первый том появился на Песах в 1924 году, в нём помещена моя первая статья на иврите, за которой последовали многочисленные статьи и рецензии на книги, вызвавшие мой интерес или мой гнев на протяжении долгих лет. Технической работой по составлению библиографии и корректурой я занимался всего три года, и весной 1927 года она перешла в надёжные руки д-ра Иссахара Йоэля, который занял моё место в библиотеке.

С того времени я стал писать на двух языках, иврите и немецком, – за исключением периода с 1937 по 1949 год, когда я публиковался только на иврите и английском. Нельзя сказать, что в первые годы эта работа давалась мне легко и без колебаний. Однако мои упорные занятия ивритом, о которых я рассказывал, выровняли мой путь к осмыслению свободных ассоциативных связей, свойственных мышлению и образному миру еврейских источников, а они только и делают возможными высказывания на иврите, энергичные, риторические (когда есть нужда) и плодотворные. Высказаться на иврите по научной тематике для меня не составляло никакого труда, об этом свидетельствуют сотни страниц, мною тогда написанных, однако по-настоящему освоиться в еврейской литературе на иврите я смог лишь пятью годами позже. Мои статьи и очерки, опубликованные между 1929 и 1937 годами, иллюстрируют стадии моего развития. Я бы сказал, что немецких евреев моего поколения, прошедших с известным успехом примерно тот же путь, было не более десяти. Что до меня, то при некоторой одарённости мне также сопутствовала большая удача.

С этого времени я начал в разных местах читать лекции на каббалистические темы. В одном из зданий в начале нашей улицы по субботам собирались участники «Халуцей ха-Мизрах», объединения молодых сефардов среднего класса, говоривших на ладино и иврите, хотя я не знал, много ли халуцим породила их среда. Всего через несколько месяцев лидеры этой ассоциации нашли меня и обратились с просьбой выступить перед их товарищами, что я и сделал несколько раз, так как хотел познакомиться с ними поближе. Я надеялся, что основываясь на вопросах, задаваемых в конце лекции, смогу лучше понять, как они мыслят. К сожалению, надежда не оправдалась, хотя должен признаться, что сама их ивритская интонация казалась мне более приятной, чем манера ашкеназская. Что касается новаторского духа, то я нашёл его гораздо больше у Хуго Бергмана, который не зря считался одним из столпов партии «Ха-Поэль ха-Цаир». Свою задачу на посту директора Национальной библиотеки он понимал как первопроходческую: не отдавал «приказов» и не уклонялся от любой работы. Когда один из сотрудников отказался помогать при распаковке ящиков: «Не для того я здесь, в библиотеке, работаю», Бергман сказал: «А я для того», и сам стал переносить книги, пока окружающие не пришли в смущение и не стали ему помогать.

Хуго Бергман. Иерусалим. 1964 (см. также фото на с. 219)

Бергман ввёл библиотечное обслуживание по субботам. Чтобы читальный зал оставался открытым в субботние дневные часы для тех, кто не мог приходить по будням, но хотел почитать отечественную и зарубежную прессу, уже разложенную там в определённом порядке, мы все дежурили по очереди, и сам Бергман тоже не освобождал себя от этой обязанности. И действительно, довольно многие читатели пользовались новой возможностью. Иногда, вручая читателю газету, нам приходилось вежливо просить его не зажигать сигарету в помещении библиотеки в уважение субботы, и я не помню, чтобы кто-то отказался выполнить эту просьбу. Среди постоянных посетителей – как независимо настроенных, так и тех, кто соблюдал субботу, – был доктор Йозеф Фрейд, заведующий рентгеновским отделением «Хадассы» и он же – её первая жертва. Он постоянно читал венскую “Neue Freie Presse”. Это была уникальная личность. Он изучал философию, психологию и медицину и приехал в Эрец-Исраэль в 1921 году, после того как Венский университет отказал ему в профессорской должности. Учёный совет университета принял это решение, поскольку в последний момент выяснилось, что Й. Фрейд не выполнил маленькую «формальность» – не крестился. Был он из числа галисийских родственников Зигмунда Фрейда, при этом дядей моей второй жены, Фани Фрейд, о чём я узнал уже позднее. Вообще же этот импозантный, красивый и тонко мыслящий человек был немногословен, но во время беседы очень оживлялся, как я заметил, встречаясь с ним в доме доктора Тихо, его друга. У д-ра Тихо я познакомился и с его давним близким другом, известным педиатром Хеленой Каган, которая, наряду с Тихо и д-ром Валахом, была одной из самых заметных фигур в среде иерусалимских врачей. Й. Фрейд умер в конце 1925 года от внутренних ожогов, полученных в результате воздействия рентгеновских лучей.

Я никогда не забуду его похороны, потому что в один день были похоронены два выдающихся человека, он и Шломо Шиллер, один из великих просветителей сионистского движения и соучредитель Еврейской гимназии в Иерусалиме. Мы едва успели перебежать от одних похорон к другим. Умершие были халуцим в точном смысле этого слова, и новый Иерусалим изобиловал такими людьми, если принять во внимание, что в новом ишуве города людей было относительно немного. Старый ишув практически оставался в прежних своих границах, и его огни наружу не выбивались. Каждый, кто проходил какой-то из улиц Меа Шеарим, мог, помимо чтения Торы в иешивах и религиозных школах, услышать крики безудержной ненависти в публичных проповедях рабби Бенциона Ядлера на площади перед иешивой Меа Шеарим, которые всегда собирали большую аудиторию, потому что сила его языка притягивала (Агнон возвёл ему литературный памятник в лице рабби Иеронима в романе «Вчера-позавчера»). Я тоже в первые свои годы в стране ходил его послушать, но сегодня и сам не знаю, для того ли, чтоб насладиться его сочными проклятиями, или чтобы разведать, что нас ждёт, если они когда-нибудь падут на нашу голову. Я вспомнил о нём, когда в начале работы над этими главами услышал по телевидению обличительную клевету раввина Э. Шаха, главу Поневежской иешивы, который был живым воплощением Бенциона Ядлера в наши дни и слова которого звучали не на площади в Меа Шеарим, но в Центре «Биньяней Ха-Ума»[245], воздвигнутом в честь Государства Израиль, – звучали перед тысячами, встречавшими его возгласами ликования.

В первую зиму нашей иммиграции я навестил поселения Изреельской долины, возникшие в результате третьей алии. Я также побывал в кибуце Бейт-Альфа, где разместились две квуци, которым нелегко было привыкнуть жить под одной крышей: квуца Хефци-Ба иммигрантов из Чехословакии, среди которых было много молодых друзей и учеников Хуго Бергмана из Праги, и квуца Бейт-Альфа, основанная примерно за два года до моего визита, первое поселение «Ха-шомер ха-Цаир» из Галиции. Там я познакомился с Иегудой Яари, в чьей палатке я останавливался дважды, и у нас сложились отношения, которые с годами всё углублялись и продолжаются по сей день[246]. Йудка, как мы его называли, был тонкая поэтическая душа, он хронометрировал все потрясения в истории нашего поколения и мечтал о слиянии воедино многих поколений – от эпохи Баал-Шем-Това и рабби Нахмана из Брацлава, когда зародился хасидизм, до эпохи третьей алии. Утопическое единство, которое не устояло перед нашей реальностью, перенасыщенной проблемами, зато нашло выражение в языковых нововведениях, завещанных Йудкой современному ивриту. Ведь это он ввёл термин «кибуц» в его новом и теперь общеупотребительном значении, которое было им заимствовано из традиции брацлавских хасидов. Согласно этой традиции, в надписи на могиле рабби Нахмана в Умани упомянут «кибуц» хасидов этого рабби. Йудка был потомком цадика рабби Моше из Пшеворска и жил наследием рабби Нахмана, в духе которого он также сделал свой вклад в антологию «Кехилатену»[247] (1922), соредактором которой он был и которая стала классическим документом «Ха-шомер ха-Цаир» в начале его жизненного пути в Израиле. Йудка предложил мне выступить перед членами двух кибуцев во второй вечер, так я сделал первый в этой стране доклад о каббале Цфата, которая, без сомнения, поразила большинство моих слушателей.

Пахарь. Кибуц Эйн-Харод. Изреельская долина. 1916

Так началась моя «карьера» как оратора в разных кибуцах, что вызвало немало парадоксов за следующие четверть века, но и принесло мне большой успех на ниве рабочего движения: те двенадцать часов, что я, по инициативе Берла Кацнельсона, рассказывал о саббатианстве в рамках «месяца просвещения», устроенного Гистадрутом в 1941 году между Пуримом и Песахом в честь своего двадцатилетия, – принадлежат к счастливейшим временам моей жизни в стране.

Во время этого визита ко мне обратился член квуцы Хефци-Ба, устроивший себе там некое подобие кельи. Звался этот человек Хатуль[248], соответственно переводу на иврит его природного имени Кац. Он сказал: «А ведь я семь лет назад учился у вас в Берлине! Я уже заканчивал школу, а вы давали мне частные уроки математики, по которой я плохо успевал. Благодаря вам я сдал экзамен, но учёбу в университете потом бросил и начал профессиональное образование». Я вспомнил его: он был наследником богатой семьи родом из Галиции или Австрии, жившей на западе Берлина рядом с Курфюрстендамм. Они очень хорошо платили мне за уроки. Итак, за время своего маленького путешествия я встретил ещё нескольких своих сверстников из среды берлинской, лейпцигской или мюнхенской сионистской молодёжи. Теперь они осели в Хадере, Геве, Мерхавии, Эйн-Хароде или Тель-Йосефе[249], и пока я находился в столовой, они подходили ко мне.

Моё путешествие – это начало двадцатых годов – пришлось на кульминационный момент сионистского движения. В страну приехала, как бы это выразить, пылкая молодёжь, ожидавшая от работы в Палестине всего самого высокого, и усилия по созданию еврейского общества, которое обещало начать жить плодотворной и ярко производительной жизнью, были очень интенсивными. Это были важные, замечательные годы, невзирая на тучи, которые постепенно затягивали небо и вскоре дали о себе знать.

Приведу отрывок из письма, которое я написал своему приятелю и другу через год с лишним после моей иммиграции в конце 1924 года[250] и которое снова попало ко мне в руки несколько лет назад: «Я живу теперь очень спокойно. О ситуации внутри страны мне написать особенно нечего, я не настолько её постиг. Я решительно принадлежу к секте тех, кто придерживается самых апокалиптических взглядов на судьбу здешнего сионистского движения. Ты и представить себе не можешь, какие миры здесь соприкасаются: жизнь в этих краях открыто приглашает думающего человека свихнуться, во всяком случае, богословский опыт теперь абсолютно необходим даже для самого нелепого образа жизни, если только ты не хочешь всего лишь “выставиться” – в виде мессии или в качестве профсоюзного лидера, а порой в ещё более зловещих, гораздо более зловещих нарядах. На самом деле, если ты меня понимаешь, о новой Палестине можно сказать что угодно, и особенно что-нибудь плохое (а как может быть иначе при невообразимом столкновении высвобожденной продуктивности шести континентов и сил верхнего мира?), но приходится признать, что происходящее здесь всё же превышает всё, что творится в других уголках мира».

Мы общались по большей части в довольно узком кругу, поскольку людей рядом было не слишком много. Когда я приехал, в стране насчитывалось в общей сложности 80 000 евреев, и всё же от этих молодых людей, которые были преданы делу сионизма как своему собственному, исходил словно бы какой-то сильный импульс. У этой молодёжи – а никогда не надо забывать, что сионизм по сути был молодёжным движением – было некое неотъемлемое достояние, которого полвека спустя катастрофически не хватало столь многим молодёжным движениям на Западе, где само понятие сионизма даже воспринималось как бранное: оно заключало в себе историческое сознание. Мы уже обсуждали, какая диалектика таилась в этом историческом сознании сионистов, которое я разделял всем сердцем и всей душой: диалектика преемственности и бунта.

Верблюды, несущие морской песок к строительной площадке. Тель-Авив. 1916

Новый рабочий квартал. Тель-Авив. 1916

Но никому из нас не пришло бы в голову отрицать историю нашего народа, раз уж мы признали или заново открыли его как народ. Она уже вошла в нашу плоть и кровь, независимо от того, к чему конкретно мы стремились. Возвращаясь снова в русло нашей истории, мы – во всяком случае, большинство из нас – хотели её изменить, но никак не отринуть. Такой моды мы ещё не знали. Без этой «religio», то есть «привязки к прошлому», эта авантюра была и остаётся безнадёжной, обречённой на провал с самого начала. Но не здесь таилась проблематика, вышедшая на свет в последующие годы (говорить о которых мы уже не будем): кто мы, собственно, секта или авангард? Желали евреи принять и развернуть (и тем самым вскрыть!) свою историю или нет? Каким могло быть их существование в той исторической среде, куда они попали? На каком твёрдом фундаменте может быть построена их жизнь – вместе с арабами, без них, в противостоянии им? Когда я приехал в Эрец-Исраэль, эти вопросы вносили раздор в умы, и они же продолжают разделять их сегодня.

Мои друзья расселились по новым кибуцам, но основали ещё один кибуц для внедрения социалистического образа жизни и производства. Другие участники третьей алии остались в городах в качестве учителей, чиновников и торговцев. В последующие годы к ним присоединились и выходцы из кибуцев, приехавшие в силу самых разных личных обстоятельств, а также вследствие идеологических кризисов, в которых не было недостатка. Итак, два года спустя Йудка Яари переехал в Иерусалим, стал работать в Национальной библиотеке и начал новую жизнь. Появились также спекулянты землёй, учредившие бизнес, который, если запастись терпением, можно было считать вполне надёжным. Он составил предмет ожесточённых споров между земельными реформаторами, то есть деятелями, кто следовал учению Генри Джорджа и Франца Оппенгеймера, с одной стороны, и «капиталистами», с другой. Среди последних я научился уважать интеллектуально благородных и проницательных людей, притом твёрдых сионистов, обладавших цепкой предприимчивостью. С одним из них я сдружился в 1925 году. Д-р Людвиг Пиннер, специалист по выращиванию пшеницы, служивший в сельскохозяйственной опытной станции в Нес-Ционе, был влиятельнейшим сторонником создания в стране некрупных поселений. Яркая личность, выделявшаяся отменной интеллектуальной чуткостью, склонностью к спорам и внятным формулировкам, он был скептиком, но лишь в речах, не в делах. Самоотверженный сионист, носивший маску циника, короче говоря, человек, по натуре независимый в своих суждениях и отношении к людям, – наша с ним близкая связь продолжалась более пятидесяти лет.

Разные населённые пункты взаимодействовали очень интенсивно, хотя технические возможности для этого были весьма несовершенны. Гостеприимство приняло потрясающие размеры: прошли годы, пока я, наконец, научился пользоваться гостиницей. Где бы вы ни оказались, вы обязательно находили место для ночлега. Каждый мог появиться у любого другого. Было время, когда в Иерусалиме или Тель-Авиве дома редко запирались на замок – в самом буквальном смысле этого слова. Нам и в голову не приходило, что можно что-либо украсть. И правда, в нашем кругу тоже не было ни одного случая кражи, хотя, возвратившись домой, мы вполне могли обнаружить в своей постели какого-то человека, например, друга нашего друга, который раздобыл наш адрес и почему-либо решил у нас переночевать.