Дочка укладывается. Мариана усаживается напротив. «Спи». Учительница забирается под одеяло. Глаза ее обращены в пространство. Блуждают. Вот падают они на лица мальчиков. Ребята сигналят старухе руками. Софья помнит уговор «бежать вместе», и, видя, что братья подымают подушку и передают ее друг другу, старуха выкарабкивается из раскладушки. Мариана ее укладывает. Так — восемь раз в течение часа. «Сонечка, я тебя поколочу», — трясет кулаками Мариана. «Мама, иди спать. Я — посижу. Мне теперь все равно не ложиться», — подымается Анна.
После еды Софья Алексеевна стремится в уборную. Возвратясь в комнату, забывает, что питалась уже, и снова трапезничает. «Проходиуа весь день гоуодная», — резюмирует старуха, укладываясь спать.
Замечая, что Софья направляется в туалет, братья ее опережают. Сережа забегает в уборную, Дима — в ванную. Старуха дергает ручку двери. Ковыляет к ванной, но и туда, оказывается, не попасть. «Кому ж это никак не вылезти?» — удаляется голос Софьи. Хохоча, мальчики высовываются из убежищ и прячутся в момент выхода из своей комнаты Невенчанной. Анастасия Николаевна, аккомпанируя ходьбе стенокардическим придыханием, щупает плоскость двери, ожидая ручку. Потряхивает. Щелкает задвижкой. «Хе-хе-хе», — не радостно, словно знает, что кто-то шутит. Теперь — Мариана Олафовна, внимая просьбе Невенчанной, стремится к уборной. Короткая дробь в дверь: «Очередь!»
Софья Алексеевна испражняется, сидя на стуле, а то и на ходу (птица?). Испачканные штаны она запихивает куда придется. В кучу вещей на диване. Или в ящик буфета. Порой из нее льется или сыплется прямо на пол, что смущает гостей или заказчиков Анны Петровны.
Тетя Соня пьет утром чай. Готовит себе бутерброды. Булка. Масло. Сверху — сахар. Сыплется он ей на колени. На пол. Фред выдвигает из-под стола морду. Слизывает песок, выгнув шею. Нагибает голову. Сметает с полу сахар.
Как черепаха шланг одуванчика, зажимает челюстями кусок булки, и вертит головой, и кивает, пока не откусит. Чавкает. Шумно глотает чай. Неприятно мне это. Противно. Вскакиваю из-под одеяла. Два шага к столу. Бью Тату по щекам несколькими ударами. Быстро. Как ребенок, замирает она вначале, храня полуулыбку созерцания окон дома напротив. Деревьев. Начинает хныкать. «Заткнись!» — ору и заношу руку. Смолкает и поджимает губы. Но вдруг: «Как не стыдно? Старого человека. Учительницу!» — «Ну!!!» — придвигаю к ее глазам кулак.
Прическа — смысл моей жизни. По утрам трачу около часа на расчесывание и укладку волос и потом еще какое-то время плаваю по зеркалу, позируя и умиляясь самому себе. В течение дня не оставляю без внимания ни одного зеркала, но, видя в каждом одно и то же лицо, с одной и той же прической, неутомимо ищу встречи с новым своим отражением и радуюсь этой встрече.
Живу фантазиями. Громозжу из них колоссальные конструкции, в которых — счастье и горе, борьба и смерть, — смерть в конце каждой композиции из грез. Мечтаю жить только двадцать лет, но до того времени создать столько, сколько не сотворила бы целая армия гениев, а за все свои совершенства отдать жизнь оставшуюся. Непрожитую. Хочу не превзойденной ни одним человеком физической силы. Хочу обрести красоту, никому не дарованную. Мечтаю и ухожу, ухожу в созерцаемые воображением миры, живу в них, забываю реальность, не помню своих сверстников, унижающих меня, и учителей, выставляющих меня бессменным посмешищем. Сама жизнь выталкивает меня в призрачный мир. Даже лицо мое становится загадочным. Никто меня не понимает! Бог мой, как хочется мне стать самым одаренным композитором или художником, и, уходя все дальше в иллюзии грядущей гениальности, я стеснительно-задумчиво опускаю глаза.
В классе меня любят. В восьмилетке мне здорово доставалось, а здесь, в девятом, ребята почувствовали себя взрослыми и не размениваются на угнетение одноклассников, разве что стрельнут пятнарик или дадут по морде из-за девчонки. Меня это вполне устраивает. Я даже нахальничаю с ребятами, особенно с пришедшими со мной из восьмой школы. К тому же во всей школе наибольшим авторитетом пользуется Кулаков. Он — чемпион города по боксу, и всем просто страшно представить, что будет, если эта орясина ударит. Словно орнамент медный — губы всегда в полуулыбке превосходства. Нос — как из крупнозернистого гранита. Ничем, кажется, не прошибешь этого лица. А меня Кулаков на перемене водит за ручку, и благодаря этому я живу при Ване, как шут при короле. И все восхищаются моим остроумием и карикатурами на учителей и ребят, хотя относятся ко мне как к ребенку, попавшему в круг взрослых и удивляющему своими дарованиями.
Я не люблю никого. С детства осталось слово «мать». Всегда говорили, что мать — самое святое и важное. Я не могу сказать: я люблю мать, — не могу! А друзья? Елозин? Пожалуй, да. Подружился с ним в седьмом классе, когда он, чуть ли не в третий раз, остался на «второй год». Говорили о нем разное. И много дурного. Первое время он мне очень не нравился. Да и класс его встретил неприветливо — как обычно встречают пришельцев: любопытство и желание подчинить, не дать выйти в личности в коллективе. Как с ним сошелся, сам не заметил. Меня стало тянуть к Андрею. Он добр ко мне, ласков. Мне нравится, не скрою, то, как Елозин исповедуется в своих приключениях с девчонками, льстит, когда он нахваливает мою внешность. По характеру мы — разные. Андрей очень ясно представляет картину своего будущего и четко его планирует, хотя планы его меняются, но перспектива роста остается та же. Я живу сегодняшним днем. Не знаю заранее, что буду делать завтра, а назавтра не могу вспомнить, чем занимался вчера. Вообще мне кажется, что все для меня уже в прошлом, будто кто-то прожил мою жизнь до моего рождения, а происходящее — будничное повторение. Учеба. Она настолько не интересует, что и не вспоминал бы о ней. За первую четверть одна четверка — по поведению. Каждый день опаздываю. С последних уроков линяю. Мать примирилась с тем, что моя успеваемость ее никогда не порадует.
Встречаясь с Андреем, я нахожу выход всему тому, чем не делюсь ни с матерью, ни с братом — ни с кем. Мы проводим много времени в беседах. Чаще говорит Елозин. И все его рассказы сводятся к сексуальным историям. Слушая его, испытываю два чувства: одно — сладкое, от представления себя на месте Андрея, другое — злость на друга, познавшего столь много и еще говорящего об этом чересчур неопрятно. Ненавижу его порой. Глаза узкие, зубы наросли друг на друга и делают улыбку волчьей. Иногда мне, возбужденному его рассказами, тоже охота что-нибудь выдать, и я сочиняю, пытаясь угадать, как все действительно бывает, но, забредая все дальше, спотыкаюсь, скатываюсь куда-то, признаюсь в своем вымысле.
Однажды Андрей спросил меня, хочу ли я иметь ребенка. Сказал — да. Действительно, хочу иметь ребенка и именно сейчас, пока молод, растить его, воспитывать. Елозин надо мной посмеялся, сказал, вначале необходимо «встать на ноги», а потом «почковаться», и то, что я рассуждаю, как женщина, да еще неопытная. Мы шли с ним тогда на день рождения Сладенцовой, и на набережной, у памятника Крузенштерну, нас уже ждали ребята.
Нас собралось восемь: четыре девчонки — все из седьмого класса, из нашего — Кулаков, Хлопотов и мы. У Хлопотова на лбу возрастные невыводимые прыщи, он их бережно скрывает не мытыми давно волосами. Полные губы и широкоформатные глаза делают лицо открытым. А что ему скрывать?
Мы сразу отправились в гастроном. Сложились и взяли восемь бутылок портвейна, килограмм закусочной и две буханки черного, а у Сладенцовой был торт и авоська яблок. Она — моя девчонка, и вот ребята решили отметить Ленкину годовщину.
Мы гадали, куда пойти. Горлова сказала, что она получила двухкомнатную квартиру в Гавани. Там нет мебели, но электричество и вода подключены. Двинулись к ней. Когда топтались на площадке, Людка сообщила, что ключей у нее нет. Ваня даже обрадовался, подтянулся, расправил плечи и, без разбега, вдарил по двери ногой. Она распахнулась. Мы с воплями затолкались, и через мгновение Хлопотов уже врубил магнитофон, все быстренько выпили, и начались танцы. Кирилл пьянеет мгновенно. Я спросил его, зачем он пьет. Хлопотов ответил, что объяснить это трудно. Что он получает от выпивки? Во-первых, «добавочную» смелость, во-вторых, удовольствие от опьянения, в-третьих, желание вести откровенные разговоры. Лицо его стало похожим на кулак.
Мы присоединились к танцующим. Я обнял Ленку, и мы закачались. Нас задевали, Кулаков под рок вальсировал с Горловой. Елозин тискал в лоджии Мамлееву. Минаева в одиночестве безумствовала, топоча и растрепывая себе руками волосы.
Меня удивляет, как ребята умудряются прилично учиться. Они же больше меня болтаются по городу или сидят у кого-нибудь, и времени у них, по-моему, хватает только на то, чтобы принять ванну после дневных скитаний.
Я пришел к понятию «ванная», потому что Сладенцова из нее не выходила уже долго, а я выплясывал с Минаевой. Оставив Верку, я постучал в ванную. Ответа не было. Тихо попросил открыть, но, крикни я во все горло, меня бы никто из ребят, оглушенных динамиками, не услышал. Ленка открыла дверь, впустила меня и снова заперла. Лицо ее было заплакано. На глазах расплылась тушь. Она была смешная. Неуверенно спросил ее, что произошло. Она сказала, что видела, как вчера у нее дома, на кухне, я целовал Минаеву. Я удивился: она же сама просила, чтобы я развеселил Верку, которая действительно была очень скучная. «Я знаю, я все знаю», — заревела.
Я познакомился со Сладенцовой месяц назад. Она позвонила мне и долго себя не называла. Потом сказала, что из седьмого класса, а телефон и вообще все обо мне узнала из медкарты. Захотела со мной встретиться. Сказала, что у нее есть подруга — Нина, которая жаждет познакомиться с Андреем. Мамлеева мне понравилась. Она симпатичная. Хотя к старости, наверное, у нее образуется зоб.
Через полчаса мы уже блуждали под ручку по набережной. Через неделю собрались у Елозина. Ребят собралось много. Вообще получилось так, что все девчонки из седьмого класса перезнакомились с девятиклассниками, а начало этому положила Сладенцова. Я-то в нее, конечно, не влюбился. Да и что в ней? Грудь ее меня захватывает, когда касаюсь ее во время поцелуя. Я, собственно, и хочу от нее только одного. Жду.