Я убеждал Сладенцову успокоиться, пойти со мной потанцевать. Музыка — обалденная. Ленка объявила, что набьет Минаевой морду. Я заметил, что она, видать, хватила лишку. Ленка приходит в себя сразу, как только я начинаю над ней подтрунивать. И сейчас она засопела, умыла быстро лицо, размахнулась им чуть не в самое зеркало, подвела глаза и «стала человеком». С холодом, дающим надежду на примирение, позвала меня в комнату. Общество танцевало, и мы врезались в тела, замахали, заорали и ушли в иное измерение, отдавшись музыке.
Музыка. Та, что нравится, мгновенно переполняет меня энергией. Кажется, сейчас взлечу, только сделаю усилие. Ни к кому не испытываю зла в эти мгновения. Жизнь всех людей становится мне понятной. Поступки — оправданными. Чудится мне человек: любовь и понимание. Где-то близко он. Рядом. Где же? Хочется что-то совершить. Выразить себя. Танцую.
«Не устраивайте концерт для улицы. Не всем хочется слушать ваше злозвучие, — врывается бабушка. — Да сделай же потише — я не понимаю слов!» Это — мне, улыбке моей, мне, голоса бабушкиного не слышащему. Как объяснить тебе, бабушка, мне, с тобой неоткровенному, тоску свою, желание выразить ее. Разделить. Кто-то слышит музыку и (вдруг?!) испытает то же, что я, словами не выразимое.
«Здравствуй, заинька!» — услышал я ее радостный голос. Позвонила! Я очень ждал Ленкиного звонка. Именно сегодня. Сегодня — или никогда! Сразу пригласил ее в гости. «А твоя мама?» — «С ума сошла! При чем тут! Где ты?» — «Звоню от дома». — «Иди ко мне, я тебя встречу». И вот она нагло-доверчиво вышагивает мне навстречу. Улыбается. Она — часть меня? Нет! Но так считаю я. А она? Не думает ли, что я уже весь ее, не считает ли каждый поцелуй клятвой любви?
Она сказала, чтоб я не сходил с ума, когда брал две бутылки розового. Когда пришли ко мне, я поставил бутылки на стол, достал стаканы, выложил из пальто сигареты и спички. Ленка не хотела пить. Она вообще этого не любит. Долго уговаривал ее. Отказывалась, говорила, мама будет сердиться, но потом согласилась, только не больше, чем на один стакан. Выпили. Сидели долго молча. Потом, как всегда внезапно, я подошел к Сладенцовой и поцеловал ее. Спросила, люблю ли ее? Молчу. Не могу сказать, что люблю, — не искренне, а что не люблю — так разве скажешь?
Ленка сказала, знает, что не люблю ее, что не нужна мне, что некрасивая, что у меня до нее были. А я совсем обнаглел, и она застонала: «Я же забеременею — меня мать выгонит». Я успокаивал ее, что будет жить у нас. «Мне же больно». И — замолчала. Словно потеряла сознание, а я вдруг спохватился и отпустил ее: что же я мог, могу еще натворить? Ленка лежала с закрытыми глазами. Я поцеловал ее. Попросил прощения. А она у меня стала просить прощения. Мы — лежали. На улице стемнело, зажглись огни, наползли в комнату и растеклись по стенам, а там, на улице, ни в домах, нигде-нигде, никто-никто не знал, что у нас происходит.
Я думал, что Ленка, наверное, все мне готова отдать. А может быть, ждет того же, что я от нее? Я ведь тоже, пожалуй, все отдам за это. Сейчас. Думал, она не столько боится стать женщиной, сколько ее пугает то, что может забеременеть. Как отнесется мать?
Я не задумываюсь особенно над нашим знакомством. Позвонила, встретились, поцеловались — все быстро, похоже на сон. Чего тут? Девчонки легко знакомятся с парнями. В них есть какая-то даже хищность — познакомиться. Не думаю, чтобы Ленка жила в сомнениях и поиске. Я за нее особенно не держусь. На свидания опаздываю, а то и вовсе не являюсь. Всегда нахожу оправдание.
Раздался звонок, в котором мы не были уверены из-за музыки. В дверь постучали. Я вскочил, выключил магнитофон, убрал со стола, набросил халат, запахнулся и приоткрыл дверь. В коридоре стоял Андрей. Поздоровались. Я вышел к нему, притворил дверь. Закурили. Сказал, что у меня Ленка. Елозин похвалил меня. Я попросил его обождать, чтоб нам одеться и выйти.
Когда зашел в комнату и зажег свет, Ленка, испуганно прищурившись, на меня посмотрела. Она успела напялить на себя пояс и чулки. «Идем, прошвырнемся?» — «Да». Оделись. Вышли. Андрей тихонько сообщил, что у них дома гость и можно выпить. Пошли проводить Ленку. По дороге я смеялся и всем своим видом показывал, что у нас с Ленкой «все в порядке». Мы довели Сладенцову до ее квартиры. Поцеловал, и попрощались.
Пришли к Елозину. Он живет в подвале. Мать работает дворником, чтобы иметь площадь, а по специальности она — типографская наборщица. Отец Андрея — шофер в какой-то организации. Елозин говорил в какой, но меня все это настолько мало интересует, что таких вещей не запоминаю.
Кроме родителей сидел какой-то мужик с большущей головой, отчего похож был на жука-медведку. На лице его кожа такая, будто ее потерли крупным наждаком, а потом присыпали мелом, чтобы скрыть кровавые полосы, но они все равно просвечивают через белизну. Речь мужика затруднена, и мысли свои он выражает очень медленно и коряво, будто переводит с какого-то, одному ему известного, языка. Мужик оказался братом отца Андрея, приехавшим в командировку, откуда — не запомнил. Они пили за встречу. Мать Елозина была пьяна — она вообще быстро хмелеет. Я подолгу смотрю на нее и думаю: Мария Емельяновна — красивая женщина, но чего-то в ней нет для того, чтобы я, например, мог в нее влюбиться. Я — не о возрасте. Я вообще часто влюбляюсь во взрослых женщин. Так, в голове. Тетей Машей я иногда любуюсь, но недолго, потому что тут же нахожу, что в ней все-таки чего-то нет.
«Здорово, мужики!» — приветствует Медведка. Отец Андрея молча и зло смотрит в пространство. Обычно он непременно лежит на кровати. Ни телевизор, ни радио, ни мы — ничто не помеха его дреме. «Садитесь за стол, ребятки», — приглашает Мария. Устраиваемся.
Убедительно прошу Вас помочь мне — я вынуждена одного из своих сыновей — старшего, Сережу, — переселить временно к моей дочери, проживающей отдельно. Он учится сейчас в 9 классе и дома не имеет возможности заниматься и спокойно жить, потому что к обоим моим мальчикам все время пристает соседка, преследует их на каждом шагу, не дает пройти в туалет, в кухню, в ванную комнату, без того, чтобы не обозвать, не обругать, все время старается спровоцировать их так, чтобы они ответили грубостью. Мальчики у меня воспитаны в уважении к старшим, но как они могут терпеть? Она преследует их везде, ходит по всяким инстанциям и жалуется, мы живем все время под угрозой ее «разоблачений», уже много лет она кричит, что засадит в тюрьму их, а может быть, и меня тоже.
Нашу соседку зовут Варвара Акимовна Геделунд. Она приходится мне тетей, ей уже за 70 лет, и я считаю, что она или больна какой-то тяжелой формой склероза, или просто задалась целью погубить моих детей, чтобы отомстить нашей семье. За что? Все это долго объяснять на бумаге, и даже если мой дядя и оставил ее с ребенком больше 40 лет назад, если моя бабушка и оставила наследство всем своим наследникам по женской линии (моей матери, мне, моей дочери), а не только дочери В. А., которая такая же внучка, как и я, при чем тут мои мальчики? Пока В. А. губит здоровье моих детей, они, еще с детства наслушавшиеся всяких скандалов, которые она учиняла в квартире, растут нервными, болезненными. У Сережи острая неврастения, младший, 14-летний Дима, тяжелый психопат. А каково старым людям, проживающим в этой квартире и также являющимся мишенью, в которую вечно старается попасть В. А. Моей матери — 80 лет, тете — 86. Невенчанной Анастасии Николаевне — 81.
Так вот, уже несколько раз я поселяла с дочерью то одного, то другого сына, теперь очередь Сережи, но это очень неудобно во всех отношениях. Фактически мальчики нигде не чувствуют себя «дома», квартирные условия выгоняют их на улицу. А что может сделать улица с ребятами, даже хорошими, Вы знаете лучше меня.
И в школе ребята плохо учились последние годы (хотя и переходили из класса в класс) из-за такой тяжелой домашней обстановки, из-за того, что мне приходилось поощрять посещения ими разных кружков, музеев, кино, лишь бы не дома, лишь бы не дома, потому что не могли они сидеть взаперти в своей комнате, они чувствовали себя такими же равноправными жильцами квартиры, как и взрослые, и возмущались и обижались, когда я вынуждена была провожать их, как маленьких, по квартире — к телефону, в туалет, в кухню, и сама стоять там «на часах» в ожидании их.
Мне хочется, чтобы оба мальчика жили дома при мне, и сами они всегда тяготятся разлукой, бегают домой. Да и материально это очень трудно. Мне приходится готовить на одного мальчика, дочери — на другого, — а это дороже. Да и скучаю я без них, ведь мы очень привязаны друг к другу. Дочке скоро 30 лет, естественно, что она живет самостоятельно, а сыновьям моим еще хочется пожить со мной, тем более, что уже через два года Сережа будет призван в армию, да и Дима подрастает.
Простите, что отняла у Вас столько времени таким длинным заявлением, но так наболело на душе, настолько я все время расстроена, что невольно начинаешь писать и выкладываешь все, что накопилось больного.