«Вы меня совершенно не цените. Не бережете. Что будет с вами, если я умру? Кому вы нужны? А ведь каждая ваша выходка — гвоздь в мой гроб».
Что ждет нас, неблагодарных, после маминой смерти? «Мне и так немного осталось. Я очень больной человек». Но как же быть? Куда нас денут? В детдом? Лучше — умереть. Никому не нужные, травимые всеми, изголодавшиеся по еде и ласке, лишенные детства, как мы проживем, как выживем без мамы? Мамочки?
— Зачем ты меня рродила? Для чего это тебе было нужно? Я тебя за свое ррождение не могу поблагодаррить.
— Как ты можешь матери говорить такое? Разве матерей выбирают? Я ведь все делаю, чтоб тебе было хорошо. Чтоб ты ел досыта, одет был бы прилично, чтобы ты мог нормально учиться.
— Учиться? Как я могу учиться?! Дома — одни сумасшедшие.
— Кто?
— Да все! Сонька не помнит, когда ела, когда спала. Дядька убегает каждый вечерр от агентов, на рработе только их и видит, Катька от учебы и болей головных спятила. Серрега — от своих талантов рехнулся. Ты — от рработы. Я — тоже неноррмальный.
Мама печатает. Я все еще недоволен. Злой на мать, извожу ее. Вещи, неприятные ей, обидные, — говорю. Улыбку иронии храня, грустнеет она, просит оставить ее в покое. «Я же для тебя деньги зарабатываю. На твою жратву». Останавливает меня. Нет! Я должен показать свой характер. Силу. Несколько фраз. Совсем уж гадости. Как пули, одна за другой в ту же точку. Выдуманные. Но чем фантастичнее, абсурднее сами претензии и выражение их, тем горше маме, и плачет она, выдернув из машинки закладку, на машинку же уронив руки. Голову. Я победил. Но не удовлетворение добившегося слез, а тяжесть во мне. Стыд. «Ну, что... Ну, мама... Ну, я не буду... Я же говорил... Не надо...» — бормочу, маму поглаживая. Она трясется вся, а мне передаются некие картины, образуя комплекс, где и мама, всю себя отдающая нам, трудится с утра до утра, для себя — ничего, все — нам, и возможности ее, несбывшиеся из-за нас же, и горе ее, что вот родила нас, ни на чью помощь не рассчитывая, растит, а мы, неблагодарные, злые, и очень на руку это всем врагам маминым, семьи нашей, и то, что, так изводя маму, повторяю я, наверное, отца, а воспитать она хотела сына добрым, ее любящим, и то, что с долгами маме никак не расплатиться, да и как это сделать — неизвестно, и то, что времени у нее ни на что не хватает, и что жалко ей себя и за меня больно, и что вместо единодушия, дружбы, любви постоянные у нас ссоры, и одеть нечего, и спать не на чем, и столько еще разных картин в моей башке расцвечивается, что не передать их все словесно.
Мама уже не рыдает. Всхлипывает. С красными глазами, слезами на щеках, подымает голову: «Как же тебе не стыдно?» Тут мне ясной становится полнейшая беззащитность ее — матери моей, меня родившей. Человека мне самого близкого в жизни, самого бсскорыстного и безответного, и надо бы хоть извиниться, если не броситься к ней, самому не заплакать и не выразить все, сейчас мною понятое. Но будто держит меня кто-то, оправдывая молчание мое каким-то пониманием между нами бессловесным, и вот как мало, оказывается, стоит любовь моя к маме, что такая мысль достаточна, чтобы меня успокоить. Оправдать. Сижу, а мама, отерев руками лицо, вворачивает в машинку новую закладку. Продолжает печатать.
Рука немела. Это еще больше раздражало и расстраивало Анну Петровну. Следующий порядок известен. Жжение в левой груди: Покалывание. Затрудненное дыхание. Страх. Приступ.
Как же избавиться от этого еще одного и столь обременительного недуга? У нее и так неплохая подборка: печень, голова, глаза, желудок, обмен веществ... Что продолжать! Главное досадно, что все эти хворобы проявляются внезапно. По-прежнему, и теперь уже слишком надолго, а возможнои навсегда, ей не на кого опереться, некому передать свою ношу. Столько дел! Проще — умереть. Но она не способна на это. И вооще долгие годы как понимает, что ход ее жизни не зависит от нее самой. Она должна, должна, должна! «Она хочет» — не существует. Она — должна.
Выходим с Катей из кино. Небо над нами фиолетовым мухомором или как колбаса копченая с блестками жира. Иллюзии экрана, соединяясь с нашими иллюзиями, рождают совершенно фантастический мир. Мнится мне, что на роскошной машине подъезжаю к самой шикарной западной гостинице. Из дверей, преследуемая поклонами персонала, выбегает та, которую люблю. Открытая дверь машины ждет ее. Мы — отъезжаем.
Многократно проигрываю в уме эту сцену, дополняя ее все новыми, приятными мне деталями.
Едем ко мне. Дом — лучший в Америке. (Америка!!!) А кто — я? Главарь банды — человек беспощадный и благородный. Лифт. Вместе с машиной въезжаем в него...
«До чего у тебя походка развязная, — обрывает мой сценарий сестра. — Пузо убери». Стоим на остановке. Въедаюсь в горизонт, жажду увидеть две световые тарелки трамвая. И лампочки. Синие. Или зеленые. «Какой же ты стал распущенный. Посмотри на себя», — злится сестра. Смотрю. Руки. Ноги. Живот. Ну, гад, живот! «Ты видел, каким должен быть мужчина? По крайней мере стремись, а не опускайся уж совершенно. Видел, какой он стройный, подтянутый? А у тебя все висит. Сам — как мешок. Руки — как плети! Неужели не противно?» Не умер еще, но, израненный сестрой, истекаю кровью, куда-то смотрю, не фиксируя взгляд, и мечтаю, опять мечтаю, что я — не я, расхлябанный мальчишка, а расцелованный глазами женщин Роберт Тэйлор — на самой дорогой машине подкатываю к самой дорогой гостинице. В Америке.
«В Пушкине, напротив нашего дома, жила несчастная женщина. У нее было что-то с ногами, и она ездила в кресле, перебирая истонченными руками колеса. Беременная, проходя мимо, я смотрела на нее, хотя тетки предупреждали, что все потрясения беременной отражаются на плоде. Женщина была беззубая, а глядела на меня искоса, словно исподтишка. Теперь я узнаю ее в Кате. Конечно, совсем не похожая внешне, она роняет на меня тот же взор».
— Зачем я сюда приехауа? — удивляется Софья Алексеевна. — Жила на всем готовом. В пансионе. Нет, понесуо. А теперь уже обратно не возьмут. Да я и не поеду. Что же это? Сегодня — до свидания. Завтра — здравствуйте-встречайте!
— Ну что ты, тетя Соня, выдумываешь? — не выдерживает Анна и, покинув машинку, приближается к старухе. — Ты ведь писала: «Аня! Забери меня — я здесь умру!» Писала?
— Пойду по улице, — отмахивается Софья — И буду спрашивать: «Кому в дом нужна старушка-учительница?» Кто-то да возьмет.
— Как тебе не стыдно?! Мы ведь тебя любим. Но ты же сама видишь, как всем тяжело.