Диван у Осталовых один, и только когда Диме исполнится восемьдесят три, вернее, шестнадцать лет, он возьмет в рассрочку второй. На раскладушках братья спят до тех пор, пока специалисты не обнаруживают у них распоясавшийся сколиоз. Тогда Анна заказывает дощатые щиты, обитые фанерой. Их изготовляет Кирьяныч. Щит кладется на раскладушку. Сверху — матрац.
Но спать мешает мальчикам не сколиоз, а Фред. Девственность, может быть, является причиной его беспокойного сна. И когда ночью он, беспечно заснувший под чьим-то ложем, пытается выкарабкаться на свободное пространство, то неизбежно скользит когтями по полу и в отчаянии быть раздавленным телом, которое начинает над ним шевелиться, рывком берет вес, и раскладушка, покачиваясь, мечется по комнате, сталкиваясь с соседними ложами и лишая сна всю семью, до тех пор, пока Фред не выныривает из-под своей ноши и не забирается под другую раскладушку, чтоб через час прокатить ее арендатора.
А однажды пес зацепил за болтавшуюся пружину верхнее веко и орал, пока сам же не высвободился. Анна лежала все это время на той самой раскладушке и, отложив книгу, боялась пошевелиться, чтобы собаке не пришлось еще хуже. Сережа пытался понять, как это могло произойти, а Дима отсиживался у «наших», многократно пересказывая, как все случилось, и не возвращался, пока не смолк собачий крик. Софья приготовляла Анне бутерброды, а что происходит, так и не поняла и только, прикрыв наполовину веки, повторяла: «Вот тебе и раз!»
Ночью Софья встает по нужде, пока годы не заставляют ее опаздывать с подъемом. Она считает своим долгом и мальчикам предложить «генерала», шепча: «Ну, скорей! Ночь-то длинная!»
Утром Софья просыпается раньше всех, зажигает свечу и с подсвечником карабкается на буфет, на самом верху которого живут желтые часы, и, если они показывают нужное время, начинает побудку. «Вставай! Опоздаешь!» — отсчитывает старуха метрономом фразу тому, кто залежался. Но поднять братьев составляет сложность — большую, чем уложить, и эффективней всех это получается у Марианы Олафовны, которая просто поливает их холодной водой из ковшика, а они не смеют ей грубить, из всей семьи единственной, и только однажды, юношей, Дима доведет ее своим поведением до слез, и она упадет в «коридорчике» на колени, колошматя его кулаками в грудь и повторяя: «Ну что я тебе сделала?!» И потом, час спустя, скажет: «Когда-нибудь, через много лет, ты вспомнишь об этом и тебе станет очень стыдно». А у него еще не пройдет испуг от победы над несокрушимой бабушкой, но он уже будет знать, что когда-нибудь действительно вспомнит не только это, но вообще все, что причинил миру дурного.
Когда Диму принесли из роддома, Сережа очень обрадовался. Ему было полтора года. Он — говорил. Долго смотрел на брата. Наблюдал, как старшие возятся с новорожденным. Потом, видя, что младший привлек все внимание к себе, брат произнес: «А тепехь унесите его обхатно».
В семье живет няня Люба — Любовь Васильевна, нянчившая еще братьев Марианы Олафовны. В семью она попала совсем уж смолоду и своей не завела, хотя отличалась привлекательностью и добрым нравом. Отдала же всю жизнь вначале братьям Марианы, потом Анне и ее троим братьям, потом Кате, Сереже, Диме. Младший Осталов завершал круг ее жизни, и любила она его больше всех.
Живет няня Люба в Левиной комнате. Она занимает вещами третью часть корабельного буфета, который еще Олаф Геделунд-старший сотворил сам и перевез через море. Буфет с пузатыми ящиками и ручками из слоновой кости. Там, где фурнитура отсутствует, Лев Петрович вбил гвоздики, а некоторые из них обмотал изолентой.
Сундук с тряпьем стоит напротив кровати, еще два саквояжа под ней и жестяная банка из-под зеленого горошка — она служит старухе плевательницей. Чемодан с облигациями, золотыми вещицами и прочими ценностями хранит Мариана Олафовна, и не где-нибудь, а на дне гардероба Невенчанной, в комнате которой живет, целиком уступив сыну свою площадь. Считая себя «по гроб жизни» обязанной Анастасии Николаевне, Мариана обихаживает Невенчанную как ребенка.
Лев Петрович зовет няню Любанчиком. Она — старше всех женщин в квартире и раньше всех умрет. В молодости глаза ее синели как два василька, теперь, выгоревшие, отразили в себе немощь старости и выпучились, словно дивились самим себе, чего-то еще ждущим. Один глаз со временем перестает видеть. Отказывает постепенно и весь организм. Ноги — фиолетовые, с красными нитями сосудов, ступни и голени не дают старухе покоя, а братьям внушают ужас. Летом няню Любу увозят родственники. В деревне дети ловят Любанчику пчел, суют насекомых в мешок, который старуха натягивает на свои черничные ноги, и переступает ими, и охает, когда жалят пчелы.
Читает няня Люба еле-еле, а увеличенные линзами очков глаза ее — как у ребенка, и она водит пальцем по газете, складывая синими губами слова. «Когда я только приехала в Петрополь, начала учиться читать, а Анна Вадимовна, покойница, меня увидела и спрашивает: «Ты сюда читать или работать приехала?» — вспоминает Любанчик, сидя на кровати, не доставая носками изуродованных старческими «шпорами» ног, обутых в земляничного цвета с белой оторочкой туфли, до пола. Вдруг проворно выволакивает из-под свисшего одеяла сине-зеленую банку с изображением земного шара и, отхаркнув с возможной силой, сплевывает в посудину, а Дима глядит на колыхание нового островка мокроты в банке и не ощущает разницы в их возрасте. Ему — семь, ей — восемьдесят шесть, — ну и что?
Жена Льва Петровича, Валя, как только появилась на территории Осталовых, запретила братьям переступать порог бабушкинянилюбыдядилевиной комнаты. На шум в коридоре вырывается из помещения в черных мужниных шароварах и пунцовой футболке, под трикотажем которой задорно болтаются, выявляя свой объем, выпуклые, как многоваттные лампочки, груди. Не дожидаясь ее крика, ребята ретируются в комнату.
Первый раз мальчики увидят Валю на улице, выгуливая вместе с Анной Петровной Фреда. Как огурец прыщавая, шествует она рядом с Левой, ростом приходясь ему ниже груди. Безрадостно встречает она их улыбки и наклоны голов. «Почему она такая прыщавая?» — спрашивает Дима, когда они разошлись. «Она работает со свиньями», — куда-то в пространство молвит Анна.
Лев зовет жену Мышь, Мышуха. Валя его — Левик. Но это не гарантирует их от скандалов. А ссорятся они постоянно. Женщина орет на мужа, и он срывается, и оба они перекричать друг друга стараются, в уши вбить оскорбительные слова. Валя может крыть матом. Лева — нет. Он тонок в построении фразы, колющей, сверлящей жену. Валины матерные композиции водопадом окачивают мужа. Диалоги их вначале сдержанны. «Кобель непутевый». — «Перестань». «Онанист вонючий». — «Замолчи». — «Педофил копченый». — «Валя!» Стон, и слезы, и восклицания. Кто — мужик, кто — баба, уже не угадаешь. Как женщина, молит замолчать жену, атаки не выдерживая, и потом, палец выставив и водя им, из угла: «Я — жертва!» — «Ты подлец! Как ты мог не сказать мне?» Каждый скандал заканчивается обвинениями в вырождении рода Геделунд-Осталовых, причиной чего, считает Валя, явился брак Марианы с братом своим двоюродным Петром.
«Мышухе нужны витамины», — накануне получки произносит Лева, а в день зарплаты с полной сумкой яблок с гордым и возвышенным лицом вступает в дом. Яблоки мелкие, жухлого, травянистого цвета. Братья робеют перед Левой и входят к нему с самым дурацким видом, будто бы зашли не то по ошибке, не то против воли. На столе хрустальная ваза, она представляет собой блюдце с зубчатыми краями, покоящееся на высокой ножке, имеющей опорой круглое основание. Как гнездо — яйца, хранит она плоды, на сей раз столь жалкие. Рыжим персикам и песочным бананам нежиться бы в ней, а еще поверх них и вперемежку — янтарным гроздьям винограда, и так, чтобы несколько их, а то и прядка лежала у основания вазы. Обязательно.
Вечером Осталовы смотрят фильм: красные громят басмачей, преследуют по пятам мохнатошапких всадников. Вдруг иные звуки добавляются к многоголосью, копытной дроби, хлопкам выстрелов с экрана и стуку машинок. Не взрывы это, не пальба, а барабанные залпы в стену. Руки Анны, руки Кати над клавишами застывают, на сыновей Осталова сердито-взволнованно смотрит, хоть не виноваты ни в чем, но стыдно им сразу. Грехи есть, и головы в шеи вжимают. Оправившись, уверенно и нагло взглядывают. Анна не на них уже, а на стену уставилась, и глаза ее моргают часто-часто. «Что это?» — спрашивает Сережа. «Не знаю», — Осталова в ответ, словно ее отрывают от дела, а сама смотрит на стену. Диван у стены. Шкаф. Комод. На нем аквариум. Фотографии собак присобачены к обоям пластилином. Репродукция «Юдифи» на кнопках. А в стену — очередью пулеметной — стук. Не выдержав напряжения, Дима вылетает из комнаты и заглядывает к Леве. В позе распятого к стене спиной примкнул он, а Валя мечет в него цвета неспелого миндаля яблоки.
На следующий день братья к дяде осторожно заходят. На среднем отделении буфета стоит ваза. Яблок в ней горкой так же. Каштаново-карие.
Валя привозит Осталовым в пол-литровой банке двух вьюнов. Учит, как содержать их. В первую же смену воды выскальзывают они из рук, потому что, извиваясь, тычутся в ладони, и братья, выпростав от щекотки руки, разжимают пальцы. Один вьюн юлит на кухонном полу, и няня Люба сгребает его в полотенце. Второй прыгает за стол, и, отодвинув его, Дима сам уже славливает рыбу в тряпку.
Банку ребята меняют на литровую. Ставят на солнце — больше некуда. Под лучами вода быстро зеленеет. Мальчики ленятся менять, а главное, теряют вдруг всякий интерес и сочувствие к рыбам. Так бывает, что, не улавливая даже причин, перестаешь чем-то заниматься, кому-то помогать, кого-то любить. И скоро обнаруживают вьюнов плавающими кверху брюхом. Братья расстраиваются, мучают себя за лень и хоронят рыб во дворе у дома, уложив их скрюченные тела в коробку из-под домино. Полосатые, с усами, похожие на клоунов, они очень полюбились Осталовым и, по их убеждению, обладали юмором, щекоча им руки и выпрыгивая на пол.
Зимой, чтобы утешить племянников, Валя привозит из загородной поездки уклеек. Бидон полный: нечем рыбам дышать, и как только открывает она посуду, несколько пресноводных выпрыгивают. Ребята водворяют беглецов. Идут на кухню. Использовать для рыбьего жилища Анна разрешает старую кастрюлю без ручки и таз с эмалью поврежденной. Уклейки в поисках воздуха выпрыгивают из проруби, говорит Валя, бьются недолго и примерзают. Она подобрала этих обреченных и — дарит. «А хатытэ — сварытэ», — предлагает Валя. Вода, как учит она, должна отстояться. Сейчас — нет. «Нэ нада, малышки маи! — нервничает Валя. — Кхакым-ныбуд скалярам атстаивай!» Наполняет емкость. Переправляет рыбок. Они вялые и полусонные. Двух Валя выдергивает и резко бросает в ведро. Вот как это просто! Жизнь — смерть!