Вы совершенно не знаете истории семьи. Мария Вадимовна, моя мать, вам прабабушка, и Алексей Петрович, мой отец, вам прадедушка, имели десять человек детей. Шутка?! Нынче семерых по аппарату показывают. А у Бахметевых было шестнадцать! И никто не хвастал. Старшая — Маня. Потом — Алеша, Володя, Ваня, Маня. Нет, Маня уже была. Значит, Алеша, Володя, Ваня. Или Нина? Одним словом, десять детей. А теперь осталась одна Соня — старушка учительница. А была молодая. Веселая. Ладно. Алексей Петрович — бухгалтер. Он перевез семью в Воронеж, потому что в Петрополе стало тяжело с работой. Первым уехал отец со старшими детьми. Мы — следом. На дороге бричку обогнали всадники. В огромных меховых шапках. С факелами! «Кто такие?» — басом. А мама спокойным голосом говорит: «В бричке — дети Алексея Петровича Осталова». — «Проезжайте!» Искали листовки. А какие листовки, если едет мать с ребятишками? Ладно. Как приехали, выбежал директор: «Мария Вадимовна, вы?» Мама отвечает: «Я». — «Хорошо. Даю вам сразу дом с садом». А в саду, представьте, яблоки, вишни, груши — ешь не хочу! И корову дали. Жили очень хороню. Директор прислал двух девчоночек. Из простых. Обе — Маши. Мы их так и звали «Маша черная» и «Маша белая». Одна уносила грязное белье, вторая приносила выстиранное. Потом случилось несчастье. Погиб Володя. Он связался с бунтовщиками. Должен был ехать в Петрополь с поручением. А вечером ему сообщили, что всех предали и его будут ждать жандармы. Володя никому ничего не сказал, разволновался ужасно, а сердце — больное. Внизу услышали шум, поднялись, а он — уже все. Алексей Петрович как узнал — слег и умер от сердца. Когда отец умер, друзья отца сказали: «Если у отца семьи брата нет — семья погибла». А какой же брат будет возиться?! Десять детей на руках, и все есть хотят. Шутка?! Что же, всех в приют? Ладно. Мать страшно расстроилась. Куда ей теперь? Она ведь барыня была, не работала. Ну а делать-то что-то надо! Денег — нет. То, что собрали друзья отца, кончилось. Мама заглянула в одну кастрюльку — пусто, в другую — пусто, ну она поплакала-поплакала и пошла — куда?! — маляром!!! А что ж она там намажет, там же все простые, грубые, ругаются. Водку пьют. А она нежная, образованная. Ничего мама не заработала. Заплакала, пошла домой. Стала дрова рубить. Размахнулась и по руке себе — ах! Топором!!! Все сбежались: «Мама! Мама!!!» Кровь — хлещет! А мама спокойным голосом говорит: «Бегите за Алешей». Все засуетились, забегали — помчались, а ее оставили. Мама подняла глаза к небу и говорит: «Николай Угодник! Что же делать? Одна, а их, посмотри, — десять. А я — калека». Прибежали, привели Алешу, он учился на доктора, а у мамы все прошло, только на руке, где разрубила, — след. Как веревочка. Хорошо. Тогда Соня подошла к маме, обняла ее и сказала: «Я открою гимназию». Мама ей: «Шутишь. Ты же — девчоночка. Шестнадцать лет. Сама только школу окончила». А Соня свое: «Нет. Я помогу семье».
Маня, старшая, засмеялась: «Не получится». А Соня собралась и поехала. Одна! А там — завод, рабочие, грубые, невоспитанные. Ладно. Приехала. Нашла помещение. Приходят. «А кто учительница?» — «Я». Смеются. Кто ж поверит, что такая молоденькая и — учительница. Рабочие — старые, а ни читать, ни писать не умеют: Хорошо. Детей привели много. А потом приходит рабочий, а с ним девчоночка и мальчоночка. «Возьмите». А у меня гимназия-то женская! Ну, а что он один дома будет сидеть — скучно ему. Соня подумала и сказала: «Хорошо. Пусть приходят». Так что ж? Себя кормила и семье посылала. А на Пасху всем подарки привезла: Шутка? А рабочий, который привел мальчоночку, когда Соня уехала, написал: «Человеки умирают, а их добрые дела остаются». Для них-то я — умерла!
Зимой на Софье Алексеевне пальто шоколадного цвета с широким меховым воротником. Шапочка белая, шерстяная. Демисезонное пальто — хвойного цвета, шапочка тоже вязаная, изумрудно-черная. Вещи ее залиты супами и кашами. Вещей мало, и она хотя и забывает, куда их кладет, но помнит все. Когда братья прячут шапочку или сумку, Осталова очень расстраивается, потому что заменить исчезнувший предмет нечем и ей просто невозможно выйти из дома.
Направляясь в магазин, Осталова не планирует, что купить, а записывает на бумаге, чего не приобретать, и не потому, что витрины магазинов забиты товарами, совсем наоборот, из-за случайности попадания желанных товаров на прилавки. Так, скромно намереваясь взять «полситного и две городских», можно явиться в дом с тем весом бананов, который разрешили имевшиеся деньги. Желая взять «что-нибудь молочное» (потому что неизвестно, какое молочное окажется: только кефир в промокших пакетах и яйца или сметана и творожный сыр), возможно вернуться с томиком поэзии.
Очереди. Членистоногими червями испещрили они строгий план города: Очередь — это путь к награде, муки — за радость, счастье, которое ослепляет, когда, отстояв полдня, приобретаешь две пачки дрожжей (больше нельзя — должно хватить всем!):, а то — роскошь — десять (пересчитайте: десять!) рулонов туалетной бумаги, мягкой, розовой, согревающей плоть и душу, может быть, кто знает, равной раю.
Толпа. Люди — смотрят. Глаза их как бы безразличны — вначале. Время спустя — в них опьянение. Лица — расслаблены. Горожане следят за неторопливым ходом машины, которая перемещается как бы нехотя. За поступательным движением снега по эскалатору, и далее комьями и брызгами — в кузов неотлучно катящегося грузовика. А главное, то, что завораживает, — за двумя железными лапами, загребающими материал из куч, заготовленных дворниками.
Толпа — на краю котлована. Здесь — роют. Ковш экскаватора захватывает добычу, людские глаза перебирают грунт, заново ощупывают детали, подбираясь к кабине, где величественно съежился экскаваторщик.
Толпа припаяла взоры к насосу, который плюет рыжей водой, к подъемному крану, прущему блок дома, к теплоходу, кроящему воду, к точке-самолету, протыкающему картон неба, и белому шлейфу за ним. Толпа живет.
Выйдя на улицу, Софья Алексеевна теряется. Отправляясь в булочную, она на обратном пути забывает дорогу и долго плутает, пока кто-нибудь из знакомых не приводит Осталову домой. Ноги переставляет Софья тяжело, с паузой, и руки ее двигаются как у лыжника, отчего сумка с батоном и «половиной круглого» взлетает вперед-назад.
Софья Алексеевна повторяет одно и то же по нескольку раз на дню. Из года в год. К месту и очень удачно, тонко цитирует куски из поэзии. Иногда, ни с того ни с сего, как кажется братьям, но, как правило, чтобы их успокоить, каллиграфически выговаривает: «Лесом частым и дремучим, по боуотам и по мхам...» Потом, забыв, и даже не забыв, а перепутав последовательность, съезжает на проговоренные строфы, и так у братьев на глазах рождается сказка про белого бычка. Запамятовав стихотворение, смутясь, Софья спрашивает с улыбкой: «А дальше как? Не помните?» Они не знают, конечно, потому что с этого момента Осталова неизменно сбивалась на прочитанное уже, но охотно голосят стих сначала: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам...» Иногда Софья Алексеевна не может вспомнить первые строки и, обратясь к мальчикам, словно загадывает загадку: «А с чего начинается?» — «Зима. Крестьянин, торжествуя...» — они. «На дровнях обновляет путь» — Осталова. И вместе уже: «Его лошадка, снег почуя ...»
В те вечера, когда Анна Петровна оказывается не в силах уложить сыновей, она просит Мариану Олафовну их успокоить, и та, отпустив дочь мыть посуду, варить обед и совершать прочие дела на кухне, садится слева от дверей. В глубь комнаты ей пройти невозможно из-за разобранных раскладушек. «Ну, что вам сегодня рассказать?» — снимает очки Мариана. И глаза ее становятся очень большими «Про старшего!» — кричит Дима. «Про тыкву!» — просит Сережа. «Только договоримся, после рассказа — спать, — произносит Мариана. — Договорились?» — «Договорились!» — вопит Дима. «Про тыкву! Расскажи про тыкву!» — старается громче Сережа.
Когда Олаф Геделунд-старший ступил на землю нашего города — города не было, а лишь безнадежные топи, разделившие сто островов. Народом тогда правил царь. Он и построил город. У Геделунда оставалось всего три копейки. На них шкипер купил необхватную тыкву и ел ее, сидя на набережной. Случилось так, что мимо проходил царь. Вел себя царь всегда просто. Одеждой не отличался от несостоятельных подданных. Пищу принимал самую простую. Олаф был, можно сказать, великаном. Под стать государю, который на три головы возвышался над процессиями, его сопровождавшими. Завидев здоровенного, скромно одетого человека, кормящего себя тыквой, царь приблизился со своей свитой. «Хотел бы ты у меня служить?» — без предисловий спросил владыка. «Хотел бы», — ответил Олаф. «О, да ты — чужеземец», — заметил акцент государь. «Я — с той стороны моря», — выпрямил Геделунд руку. «Что ж, посмотрим, такой ли ты крепкий, как кажешься», — рассмеялся царь, а придворные уже катили бочку с вином. «Испей-ка вина из моего кубка», — велел царь и до краев наполнил кубок, вес которого не все взрослые могли выдержать. «Да смотри, чтоб единым духом», — добавил владыка. Стиснув руками кубок, Олаф опустошил его. Не упал и даже не пошатнулся. «Да ты — молодец!» — с размаху ударил его в грудь царь. Иноземец не покачнулся. Только глаза его на мгновение изменились. Словно жизнь в них остановилась. Царь заметил это, но рассмеялся только: «Таких людей я люблю!»
Софью Алексеевну навещает ее ученица Фаустина Мироновна. Она следила за миграциями учительницы и теперь регулярно наведывается, сообщая свои новости. Фаустина малого роста. В очках. Лицом — сморщенная свеколка. Обнимает Софью. Целует. Долго беседуют. Вспоминают прошлое. Рассказывают, как у кого из учеников Осталовой сложилась жизнь. Учительница, судьбу очередную дослушав, удивленно приближается к Фаустине: «Умеруа?» Ученицу удивляет, что, сказав что-либо, Софья повторяет фразу как бы про себя, шепотом тихим, но слышным.
Обои порваны. Лоскуты их поникли увядшими лопухами. За теперешними обоями — другие и третьи, так до семи пород бумаги друг за дружкой впритык. Чем старше они, тем тяжелее рисунком и цветом, словно создать желали некую надежность. Иллюзию. Штукатурку скребешь пальцем — неприятно. Все равно колупаешь и на ноготь смотришь. Под ним — мел.
В стене — щель. В ней — клопы. Ногтем их не зацепишь. Лучше всего иголкой. Самой крупнокалиберной из набора. Клопы — бедствие. Неимоверно расплодившиеся, пикируют они со стен и потолка. Ловишь их ночью, давя набрякшее твоей кровью тельце. Нюхаешь палец — резкий, сладкий запах, запоминающийся. На простынях от ночной расправы — красные пятна. Словно от ягод.
Не выдержав, Осталова устраивает ночную облаву. Заспанные, раздраженные, пересекают женщины комнату с тапками в руках. В ночных рубашках они как два колокола. Кровопийцы семенят, пытаясь спастись, к щелям. Оттуда их выскребают шпильками. Женщины палят вампиров зажженными спичками. Братья тоже встают (какой тут сон!) и как два карателя безжалостно истребляют вурдалачьи семьи.
Мать и сестра представляются мальчикам гигантами. Бюсты их, бедра, особенно бедра, просто притягивают своей обширностью. Выразительностью. Обняв маму за талию, щекой прижимаешься к ее бедру, и мир становится надежней. Обожая спать в маминой постели, сыновья закидывают ногу на ее таз и засыпают. Анна любит, когда мальчики чешут ей спину. Почесав, они просят того же от нее. Найдя угорь на спине, Дима спрашивает Осталову, можно ли его выдавить. Она предполагает последствием этой процедуры — рак. Мальчик не верит в такой кошмар и, получив согласие, заботливо выдавливает из ее спины паразита, сине-черная голова которого выстреливает первой, а затем бело-желтый стержень, что вместе напоминает червя, обитающего в ягодах малины.
Телевизор, экран которого с ладонь Анны Петровны, безукоризненно гипнотизирует братьев своей серо-голубой жизнью. С непривычки трудно определить, что для чего является фоном: пулеметные очереди машинок — телевизору или, наоборот, «Катин» Бах — тети Сониной декламации, или — наоборот. Мальчики же смотрят телевизор в любом распределении шумовых эффектов.
Фильм. Красные стреляют белых. Белые вешают красных. Красные рубают белых. Перепутав героев, не зная, за кого болеть и кричать «кых!», Дима спрашивает Анну: «Кто — наши? Это — наши?» И, наставленный, болеет за «наших». «Наши — не наши» — прочно усвоилось мальчиками, определяя отношение к человеку, в зависимости от его принадлежности к какому-то полюсу.
Джипка, обнаружив в экране мяч, кидается на аппарат, тыкаясь в экран мордой. Гогоча, братья ее оттаскивают. «Джипка уронит машину», — объявляет Софья.