В распахнутых воротах сада стояла девочка. Под носом ее присохли грязные сопли. Безгрешные, как у котенка, глаза были немного раскосые. Осталова удивилась одинокому ребенку. На шее у девочки висел на бельевой резинке ключ. Большой и старый, на тоненькой грязной шейке плохо одетой девочки он выглядел как сказочный, который единственный способен, может быть, отпереть таинственную заплесневелую дверь, за которой будет много ласки. Еды и ласки.
Девочку зовут Дусей. Живет она с мамой и братом в полуподвале. «Мама ушла с каким-то дядей, Митя — в больнице». Дома — крысы. Девочка их боится и ждет, не появится ли откуда-нибудь ее мама.
Осталова дошла с девочкой до ее дома, оставила ее матери записку и привела Дусю к себе. Сыновья уже спали. Софья Алексеевна, на стуле сидя, задремала, уронив на пол книгу и очки. Анна оставила девочку в комнате, а когда вернулась с тарелкой разогретого супа, Дуся уже спала. «Чья это девчоночка?» — спросила Софья, разлепив веки. Пытаясь объяснить тете, как познакомилась с ребенком, Осталова разбудила бы детей, поэтому она коротко написала все на бумаге и подала тетушке очки, а подняв с полу книгу, прочитала название «Миллион блюд из сухарей». Отложив записку, Софья ничего не сказала, только скорбно улыбнулась, что было, конечно, одобрением.
Разбивший полночную тишину звонок испугал Осталову. Сигнал не прекращался до тех пор, пока Анна Петровна не открыла дверь. На пороге ей явилась почти карлица, худая, словно истощенная болезнью, с изможденным лицом серо-зеленого цвета. Телесная миниатюрность сочеталась с горильими глазами, женщина выглядела свирепым гномом. Носа у нее как бы не было вовсе, а только две проруби ноздрей. Рыжий покров волос не защищал треугольные уши. Они пылали. Одета она была в тренировочный костюм, поверх него — травяного цвета форменная дворницкая куртка, которая распахнулась, и грудь женщины, обтянутая трикотажем, выглядела не больше, чем у мальчика в период созревания. «Где мои дети, там и я», — проворочала языком гостья.
Через несколько минут Паня восседала за столом, держа на коленях дочку, что по пропорциям соответствовало двум сестренкам, играющим в «дочки-матери», пичкала Дусю конфетами и печеньем, приговаривая: «Дома, доча, такого не поешь», — рассказывала о своей судьбе.
Думаете, я знала, откуда у меня Митька взялся. Думала, это игра такая. Мне и было-то пятнадцать, когда родила. Нас в войну с матерью фрицы угнали. Мать умерла. Я по всему белу свету поездила, вот только ни одного языка не выучила. А вернулась в Петрополь с Митькой. Отец мой тогда женился, ребенка себе сделал, а от меня отказался. Говорит, жила без меня и дальше проживешь. Через год у меня Дуська родилась, а отец еённый жениться обещал, а у него, оказывается, жена и сын были. Ушел от меня. Вот я и осталась с двумя. Специальности — никакой. В школе два класса окончила. Детей много б еще родила, да узнала, как их на свет не пускать. Теперь — дворник. Площадь дали.
Осталова попросила Паню помогать ей в поддержании чистоты и порядка. Женщина охотно согласилась заявив: «Я вообще чистоплотная. А если что лежит, то пусть золото, а у меня медь, то мне чужого не надо». А получив приглашение являться с детьми, Паня, всхлипнув, повалилась на колени, преследуя отступающую в испуге Осталову. «Маленькая женщина глубоко несчастна», — заключила Софья, когда гостья исчезла.
«Ана Петровна милая!
Пожалуста выручети деньгами 2 рубля очень очень вас прошу и 2 рубля я вам должна за это все отмою полами так зарплату не получила всю удержали за квартеру и получила на руки 1р. 36 коп. а сейчас выписали Митьку и их нечем накормить хоть караул крычи пожалуста выручети не останусь в долгу
Можит что нужно постирать то в понидельник после работы приду только передайте Дуси
Ана Петровна не от кажите в любезности
Паня приходит утром. Анны Петровны нет. Дима и Софья Алексеевна. «Я — голодная, — сообщает Паня. — С того утра ничего не ела». — «Поджарь себе картошки и поешь», — предлагает Осталова. Паня идет на кухню. Чистит картошку. Жарит. Возвращается с шипящей сковородкой. Ест. «Голодная», — безнадежно выговаривает Паня. «А ты еще пожарь», — улыбается Софья. Жарит. «Спасибо, Софья Алексеевна, — идет мыть сковородку Паня. — Теперь легче».
«Сережа, сбегай к Пане, а то наше дежурство, а она не приходит. Скажи, что я прошу ее к нам прийти», — попросила меня мама. Я отправился к Бедновым, которые живут во флигеле в глубине нашего двора. Звонка у Паниной двери нет, а когда я постучал, мне никто не открыл. Еще раз постучавшись, я решил, что никого нет, но потом подумал, что Паня, наверное, пьяная. Бывая подряд каждый день и не покидая нас до вечера, «маленькая женщина» вдруг пропадала. Все знали, что в эти дни у Бедновой — запой. Она пила много и папиросы из зубов не выпускала, жалуясь после на «толчки в сердце». Я вышел во двор. Подошел к окну Бедновых, которое вровень с землей. Перед окном — бачки с мусором. С пищевыми отходами. Когда я приблизил лицо к стеклу, то сразу понял, что за ним происходит. Увидел Паню, лежащую на своем, подобранном в нашем же дворе, диване. Юбка ее была задрана и почти закрывала лицо. На Бедновой лежал парень в одной тельняшке. Мне сжало горло будто веревкой. Оно! Оно! И была в этом удушье неизведанная сладость. И предчувствие. Я задохнулся на мгновение, а потом, дрожа, сел, прислонясь к мусорному баку, на землю у окна и не отрываясь смотрел на то, что, как в цветном сне, происходило в подвале.
Чтобы организовать пространство, Осталова прибегает к услугам Федора Кирьяновича. Суходревы живут под комнатой Анны Петровны. Старший сын плотника досиживает срок. Младшего частенько встречают лежащим посреди блевотины под лестницей черного хода. Жена Кирьяновича — кондуктор. Сам он пьет все, что обнаруживает свойства текучести и обнадеживает запахом. Осталова называет Федора «золотые руки», а то, что пьет, то жизнь такая, а он «человек добрый, но слабохарактерный».
Во дворе дома на скамейках сидят старухи. В черно-коричневом пальто, толстая, повязавшая голову зеленым платком, с рваной кожаной сумкой, с неподвижными парусиновыми глазами, — братья зовут ее «лидер», — повествует, как терпит она от соседей — сволочей Суходревов. Все это почему-то интересно слушать, Может быть, потому, что похоже на подглядывание. Тем более чего-то нехорошего.
У глухой стены флигеля буквой «П» галереи, иначе говоря, двухэтажные сарайчики для барахла. Жизнь в районе галерей бойка и весела. Ребята носятся по крышам. Тетки с подушкообразными ягодицами выбивают ковры. Сушат белье. Мужички «соображают». Молодежь любит друг друга в подходящих малопосещаемых местах.
Суходрев оборудовал в своем чулане столярку. Он ладит Осталовым полки под книги, и хоть получаются они «не ахти», титул «золотые руки» с Кирьяновича не смывается. С лицом, словно проморенным марганцовкой (братья шепчут: «Индеец»), седой, с глазами, будто залитыми йодом, входит он к Осталовым в спецовке, пропахшей деревом и политурой, и, ползая на коленях, замеряет стену рулеткой. Пальцы мастера дрожат и не золотые вовсе, а как все руки — от запястья коричневые.
Поздно вечером, ночью, сверху доносятся удары. Падение. Крик. Мотыльками спархивает штукатурка. «Что это?» — «Сын отца бьет». — «Так надо подняться». — «Нет, нет, не надо». И, продолжая печатать, напряженно поглядывает Анна на потолок.
Сыновей, чтобы выросли «мужчинами», Осталова старается приучить к труду. Она приобретает детский набор столярных инструментов, а Суходрев, за определенную плату, привлечен просветить мальчиков в мастерстве. Кирьяныч никак не может собраться начать факультатив. Он ограничивается вводными беседами о назначении денатурата и политуры.