В классе товарищем их становится Марк. В школе Гейзера считают странным. С годами больше — ненормальным. И в выпускном классе — потерявшим разум. У братьев всегда оказываются товарищи — изгои коллектива, как, впрочем, и сами они, Осталовы. Гейзер смугл, курчав, весел и чрезмерно полн. Подобием лохматого паука катится он в перемену по диагонали рекреации, сшибая первоклашек. От активных движений у него — колотье. Клавдия Адамовна хранит для Гейзера склянку с балдокардином. «Ему бром пора назначить, — замечает медсестра, по кличке Свинка. — Они рано созревают». А после медосмотра — врачу: «Еще один обрезанный».
После уроков Осталовы вылетают с Гейзером на набережную, потом — по Десятой Кривой до Бывшего проспекта, и все это бегом, с хохотом, огорашивая друг друга по голове портфелями. Марк моментально мокрый. Капельки на его лбу мерцают бисером. Страсть его — машины, и, завидя редкую модель, он кричит: «Оппель! Оппель!»
Осталовой кажется, стоит нанять репетиторов — и дети тотчас обнаружат гениальность в физике, математике или, может быть, исправят двойки. Во втором классе, когда сыновья переходят из «Г» в «А», Анна Петровна нанимает классную руководительницу для внеклассной помощи им, «одаренным, конечно, но недопонимающим». На урок Осталова приводит сыновей к наставнице домой. Диме учительница исправляет почерк. С Сережей решает задачки. Получив перо из рук Клавдии Адамовны, Дима пишет, пожалуй, недурно, почти как она, но это недолго, пока не иссякнет флюид учительницы. После же подражание аккуратным буквам-домикам сменяется его нечитаемыми каракулями.
Говорит Клавдия, лицо к тебе придвинув, слегка иногда поплевывая. Запаха дурного изо рта нет. В комнате пахнет бумагой. Чернилами. А может быть, по́том ее и дочки, широкоплечей, которая кромсает ножницами ткань, локтем о стан машины швейной опершись. Спиной к Осталовым, за столом, лицом в стенку, — курчавый сын. Муж Клавдии — на диване. Может быть, спит. Сочувствие к его судьбе приходит к братьям позже, в разговоре взрослых: «Алкоголик».
Анна Петровна не жалеет сил, чтобы не только выявить, но и развить сыновьи таланты. Веря в их наследственную способность к языкам, Осталова устраивает мальчиков к Агате Юльевне — немке — языку же немецкому обучаться. У Агаты — учебно-воспитательный комплекс. Братья учатся считать, петь, рисовать. И — немецкому. Почти все ее общение — по-немецки.
Агате Юльевне — семьдесят семь. Властное, умное лицо. Глаза воспалены. Волосы, седые, подобно пене, зачесаны веером, как грива. Лев. Она — больна. Ноги оперированы. После операции, вспоминает, ей вообще запретили самостоятельно передвигаться. Выйдя на порог больницы, Агата распорядилась: «Дворника и палку».
Желающих воспитывать своих потомков у Агаты много, но не все становятся ее учениками. Цыганенка, искусавшего на уроке девочку, наставница выгоняет из учеников. Толпа родни роится следующим днем на лестнице. «Не выгоняйте, бога ради!» — падает на колени мать озорника, прижав губы к ладони немки. «Встаньте, — приказывает Агата. — Я решаю один раз. Уходите».
Не имея охоты вынести мусорное ведро на помойку, Дима заявил Анне: «Не желаю!» Следуя указанию Агаты сообщать о всех проступках сыновей, Осталова телефонирует немке, сейчас же требующей мальчика к аппарату. Только что съеденным обедом рвет Диму от ужаса перед наставницей. «Не пойду», — твердит, готовый умереть. Это — первое непослушание Агате.
Три сестры живут с немкой. Марта — старшая, ста четырех лет, скрученная как бублик. Ольга, девяноста двух лет, ощущается братьями гораздо более «мягкой», чем Агата. Вильгельмина возрастом следует за Агатой. От нее тоже не исходит Агатиной «твердости». У Вильгельмины ученики. Двое.
В доме песик — Тобик. Карликовый пинчер. По команде Агаты танцует на задних лапках, тявкает, за что получает кусочки сырого мяса, которые, брошенные, ловит. Проглатывает. Стоит немке похлопать по дивану, как Тобик на него вспрыгивает.
В клетке две канарейки. Братьям разрешается кормить птиц. Приносить воду.
Придя на занятия, Осталовы еще в дверях, перегоняя друг друга, громко принимаются докладывать о всех грехах, перемежая обязательный немецкий с русским.
За каждый проступок — свое наказание. За произнесение дурных слов наставница обещает надеть на язык столько зажимок для занавесок, сколько слов произнесено. «Das sind Klammern»,[1] — показывает Агата. «Ich setze die Klammern auf meinen Finger»[2]. Она подвергает экзекуции свой мизинец. «Ich nehme sie ab»[3]. На пальце черные вмятины. Выступает кровь. «Und wehn es mit der zunge probiere?»[4] — смотрит строго.
После жалобы Осталовой на то, что сыновей, особенно Диму, вечером никак не уложить в постель, Агата говорит мальчику: «Heute wirst du bei mir schlafen bleiben»[5]. Словно глухой, настораживается он, различая смысл страшного приговора. «Geh zu Wilhelmina Juliewna und sag ihr, sie sell dir ein Stuck Zeitungspapier geben, was wirst du dir unterlegen. Und schlafen wirst du im Korridor»[6].
Для гармоничного развития детей Осталова каждую осень определяет их во всевозможные кружки Дворца пионеров. Случается так, что мальчики оказываются записаны в кружки самого различного профиля: шахматный, легкоатлетический, кукольный, собаководческий, фехтовальный, плавательный, хоровой, стрелковый, боксерский, литературный.
Начало кладется с платной секции обучения фигурному катанию при стадионе имени Жилова. Ездят туда трамваем. На гималайских медведей похожи братья в черного меха шубках с белыми шарфиками, в черного же меха ушаночках. Варежки на резинках продеты сквозь рукава. Шаровары глубоко-коричневого цвета. Обувшись в ботинки с привинченными лезвиями коньков, братья выпрыгивают на стеклянную сковороду катка. Дима, который не может навостриться съехать на прямых ногах с горки, а, повалившись, кувыркается, не чувствуя толчков онемевшего льда, грохается тут же, ударяясь затылком, за собой кого-нибудь непременно увлекая. Как-то девочка, не успев затормозить, коньком чиркает по Диминому лбу, когда он, как всегда не удержав равновесия, шлепается и едет на животе. Слизывая кровь, он улыбается, а Осталова, пересиливая дрожь рук, влечет сына в «травму».
Шахматным кружком руководит Ревекка Самойловна. «Сыграй с мальчиками несколько легких партий», — предлагает Ревекка юному шахматисту, лицо которого, как маска карнавальная, красно и блестяще. «Главное для шахматиста — дипломатия, — делится с Осталовыми игрок. — Нас этому тоже учат». Братья выигрывают у испытателя две, три, четыре партии. По очереди сражаются и побеждают. «Чтобы новичок поверил в себя, ему нужно поддаться», — не удерживается юный разрядник. «А ты давай всерьез», — улыбается Сережа. «Это может отпугнуть», — сознается проверяющий, сдавая шестую партию. «Смотри, у него нет затылка», — шепчет Дима брату. Смеются. «Ну как, Веня, мальчики одаренные?» — подходит Ревекка Самойловна. «Вполне. Я думаю, есть резон принять», — резюмирует Веня. «Я — тоже», — исподволь следившая за игрой, соглашается руководитель. И братьям: «Считайте себя шахматистами-профессионалами». Вене: «Ты ведь тоже начинал как домашний шахматист. Так ведь?» — «Я этого не отрицаю», — складывает фигуры в деревянный ящик Веня.
Вечером, забрав сыновей из Дворца пионеров, Анна ведет их в «Копилку». В кафе ее знают и любят. Как-то Осталову обсчитала новая официантка. Анна пожаловалась гардеробщику, вкладывая в испытанную тремя войнами ладонь традиционный двугривенный. В следующее посещение официантка, плача, возвращала пересчитанные деньги. Осталова отказалась. Через пару дней официантка — Кира — пьет у Осталовых чай, сетуя на свою судьбу матери-одиночки. Рядом, на стуле, аккуратно завязанный — словно вылезшими из него заячьими ушами — концами пододеяльника, притулился мешок с вещами, Осталовым, как оказалось, не нужными.
В «Копилке» Дима объедается настолько, что не ведает уже, как подняться со стула. Из кафе им вызывают таксомотор. В машине мальчику становится плохо. Как правило, желудок его не довозит свою изысканную трапезу до дома. В машине Диму тошнит, и Анне приходится убирать за ним полупереваренные «буше», а дома застирывать его вещи. Зная сыновью особенность травить в машине, Анна постоянно интересуется: «Дотерпишь?» — и если сын мотает головой, то нервно просит шофера: «Притормозите, мальчик подышит». Дима вылезает и приходит немножко в себя, после чего рейс продолжается.
Дома братья лопают без меры и времени. То Мариана Олафовна, то Катя пытаются установить часы питания, но все неизменно нарушается. В неурочное время мажут мальчики булку маслом, посыпая (как Софья Алексеевна) сахаром, а сверху (по-своему) солью. «У вас будет дурной вкус. Извращенный», — замечает Анна. Уплетая бутерброды, братья запивают их молоком с утопленными в нем черносливинами. Когда появится ягода на дне — какая радость!