После ареста начальник лефортовской следственной тюрьмы в Москве и его заместитель показали, что Ежов лично участвовал в избиениях подследственных, как и его заместитель Фриновский. Шепилов вспоминал, как после смерти Сталина Хрущев рассказывал, что однажды, зайдя в кабинет Ежова в ЦК, он увидел пятна засохшей крови на полах и обшлагах гимнастерки Ежова. На вопрос Хрущева, что случилось, Ежов радостно ответил: «Такими пятнами можно гордиться. Это кровь врагов революции». Но и здесь никакой импровизации со стороны Николая Ивановича не было. В 1950-е годы бывший сотрудник НКВД Москвы А.О. Постель пытался оправдать себя, подчеркивая, что указания о «физических методах следствия» прямо исходили «от наркома Ежова и вождя партии Сталина». Избивая подследственных, Ежов, несомненно, действовал по указаниям Сталина. В одном из таких случаев Сталин приказал Ежову расправиться с подследственным, не дававшим требуемые признания: «Не пора ли нажать на этого господина и заставить рассказать о своих грязных делах? Где он сидит: в тюрьме или гостинице?» Кроме того, что он подписывал расстрельные списки, подаваемые Ежовым, Сталин иногда давал указания об обращении с некоторыми подследственными; например, в декабре 1937 года написал напротив имени бывшего начальника Военно-санаторного управления Красной Армии Михаила Ивановича Баранова, расстрелянного 19 марта 1938 года и в 1956 году реабилитированного, «бить, бить!»[203].

27 января 1937 года Ежову было присвоено звание генерального комиссара государственной безопасности, эквивалентное маршальскому званию в армии. А 16 июля 1937 года город Сулимов Орджоникидзевского края переименовывается в Ежово-Черкесск. На следующий день Ежов награждается орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий»[204]. Эта стандартная формулировка подразумевает заслуги Николая Ивановича в развертывании массовых репрессий, подготовки фальсифицированных следственных дел и политических процессов.

Александр Гладков 18 июля 1937 года в связи с этим написал в дневнике: «В газетах награждение Ежова орденом Ленина. Город Сулимов в области Орджоникидзе переименован в Ежово-Черкесск. Стало быть, Сулимова уже нет»[205]. Александр Константинович не ошибся. Даниил Егорович Сулимов в 1930–1937 годах был председателем Совнаркома РСФСР. Этот уроженец Урала никакого отношения к Северному Кавказу не имел. В 1934 году город Баталпашинск (бывшая кубанская казачья станица Баталпашинская) был переименован в Сулимов исключительно из-за должности носителя этой фамилии. Баталпашинск в то время был центром Черкесской автономной области, и требовалось ликвидировать память о казачьем прошлом станицы и города. Но 27 июня 1937 года, во время работы июньского пленума ЦК ВКП(б), Сулимов был арестован, в связи с чем Сулимов срочно переименовали в Ежово-Черкесск, в связи с чем ввели в название наряду с именем «стального наркома» название народа, населявшего автономную область. И это оказалось довольно предусмотрительным решением. Когда в 1939 году, после ареста Ежова, город пришлось опять переименовывать, то из названия просто убрали первую половину, оставив только «Черкесск». Больше его называть именами партийных деятелей остереглись – мало ли что случится! Ну, а Даниила Егоровича расстреляли 27 ноября 1937 года по обвинению во вредительстве, шпионаже и в участии в контрреволюционной террористической организации, а в 1956 году реабилитировали.

Интересно, что в тот же день, 27 ноября 1937 года, Ежов собственноручно расстрелял Анну Степановну Калыгину, бывшего 1-го секретаря Воронежского горкома партии и кандидата в члены ЦК, приговоренную в тот день к смертной казни Военной коллегией (в 1956 году ее реабилитировали). Вероятно, Николаю Ивановичу было интересно расстрелять женщину. Правда, потом он жаловался своему начальнику охраны, что ее образ всюду его преследует, и она ему все время мерещится[206].

Начальник охраны Ежова Ефимов вспоминал на допросе: «В 1938 году я слышал на квартире у Ежова разговор, где также происходила пьянка с участием Булганина, Хрущева, Угарова и других, фамилии которых я сейчас не помню. Ежов рассказывал присутствующим о поведении на допросах арестованных, о порядке приведения приговоров над врагами народа, поведении приговоренных к расстрелу, в частности, им упоминались фамилии бывшего секретаря Московского комитета Рындина и ряда других врагов, ранее работавших в Московском комитете»[207].

Как отмечают Н.В. Петров и М. Янсен, «свое участие в расстрелах Ежов афишировал, и это стало обыденным явлением на застольях. Но вот бесследно такие вещи не проходят. Его похвальба была скорее попыткой вытеснить неприятные воспоминания, которые никак не отпускали». По словам Ефимова, один такой эпизод глубоко засел в сознании Ежова и не давал ему покоя: «После освобождения Ежова с должности Наркома внутренних дел, гуляя с ним по Кремлю, Ежов в хвастливом тоне рассказывал мне о том, что приговор над осужденной Калыгиной – быв. секретаря Калининского обкома ВКП(б), он лично приводил. При этом Ежов мне говорил, что на протяжении всего периода времени после личного расстрела Калыгиной его везде и всюду преследует образ Калыгиной и что она ему все время мерещится». Определенно к участию в экзекуциях Ежов не был морально подготовлен. В результате весьма характерная реакция – восторг неофита и детская впечатлительность. Его подчиненному – штатному палачу Василию Блохину, регулярно командовавшему расстрелами, и в голову бы не пришло в бытовой обстановке, за столом рассказывать о своей «работе»[208]. Но подобную похвальбу личным участием в расстрелах можно объяснить и садистскими потребностями, которые полностью удовлетворяются только тогда, когда об убийстве и страданиях жертвы можно кому-то рассказать.

31 июля 1937 года Гладков отметил в дневнике: «После большого перерыва виделся с Х. Встретились случайно. Он был уязвлен тем, что ничего не слышал о Лёве. Ведь он претендует на то, что знает всё. Бродили по бульварам.

Многое из того, что он рассказывает, совпадает с тем, что говорил Игорь. Волна репрессий не сходит на нет. Круг арестованных становится все шире. Это уже не только начальство, партийная элита, но и средние звенья хозяйственников, студенты, обыкновенные врачи и инженеры. Х. говорит о том, что сейчас автоматически срабатывает карательная машина, если ее питает сырье самых неправдоподобных доносов. Посадить можно всякого, если на него завелась в органах бумажка и пошла ходить по столам. Никто не возьмет на себя ее остановить. Аппарат НКВД, по его словам, это взбунтовавшийся робот. Но это касается общей массы репрессируемых, а на главных есть план, умысел и расчет»[209].

Только что изданный 30 июля 1937 года совершенно секретный приказ НКВД № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» ни Гладков, ни его собеседники наверняка не читали, но планомерность террора подметили очень точно.

Александр Гладков 13 июля 1937 года записал в дневнике: «Встретил В.Е. Рафаловича. Он рассказал подробности об аресте Аркадьева (директор МХАТа Михаил Павлович Аркадьев был освобожден от должности 5 июня 1937 года за «повторную ложную информацию печати о гастролях и репертуаре МХАТ в Париже» (он назвал пушкинского «Бориса Годунова», еще не разрешенного цензурой), а уже 11 июля арестован. 20 сентября 1937 года Михаила Павловича расстреляли по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации, а в 1955 году реабилитировали. – Б.С.) Рафалович – завлит МХАТа. М.П. Аркадьев был снят совершенно неожиданно еще в начале июня. Никто ничего не ждал. Вечером Рафалович был в театре, и вдруг начались звонки. Немирович-Данченко и другие искали Аркадьева. Срочное дело. Вдруг вошел в кабинет, где сидел Рафалович, М.П. Аркадьев, взял какие-то папки и ушел. После М.П. говорил, что Керженцев зовет его своим заместителем. Москвин, Хмелев жалели об уходе М.П. и думали хлопотать об его возвращении. Еще дней через 10, накануне отъезда М.П. в Кисловодск, к нему вечером сговорились придти Рафалович и Радомысленский. Они пришли врозь. Когда в подъезд вошел Рафалович, из лифта вышел смертельно бледный Веня и сказал, что он пришел пять минут назад, а перед этим М.П. вышел купить пирожных и его взяли прямо на улице и пришли потом с обыском, приказав всем посторонним уйти. А на другой день к кисловодскому поезду приехали с цветами провожать М.П. Хмелев и другие актеры, еще ничего не знавшие. Рафалович из страха никому ничего не сказал.

Еще он рассказывает о близости Б[абеля] к Е[жо]ву. Не знаю уж, почему В.Е. так со мной откровенничает: наверно, просто нужно выговориться, а я человек сторонний. В.Е. человечек неважный, впрочем, не хуже многих»[210].

Завлит МХАТа в 1936–1938 годах, театровед Василий Евгеньевич Рафалович сам был арестован в начале марта 1938 года, но ему посчастливилось уцелеть. Раз завлит МХАТа знал о близости Бабеля к семье Ежова, то, скорее всего, о близости директора МХАТа Я.И. Боярского к Ежову в Художественном театре, скорее всего, тоже было известно.

8 августа 1937 года Гладков дал в дневнике развернутую характеристику «ежовщине»: «Нет, это не «чума». Чума это всеобщее бедствие, одевающее город в траур. Это налетевшая беда, которая косит, не разбирая. Это, как бомбежка Герники: несчастье, катастрофа. Но это несчастье не притворяется счастьем, во время него не играют беспрерывно марши и песни Дунаевского и не твердят, что жить стало веселее. Наша «чума» – это наглое вранье одних, лицемерие других, нежелание заглядывать в пропасть третьих; это страх, смешанный с надеждой («авось, пронесет»), это тревога, маскирующаяся в беспечность, это бессонницы до рассвета, но это еще – тут угадывается точный и подлый расчет – гибель одних уравновешивается орденами других, это стоны избиваемых сапогами тюремщиков в камерах с железными козырьками на окнах и беспримерное возвеличивание иных: звания, награды, новые квартиры, фото в половину газетной полосы. Самое страшное этой «чумы» – то, что она происходит на фоне чудесного московского лета, – ездят на дачи, покупают арбузы, любуются цветами, гоняются за книжными новинками, модными пластинками, откладывают на книжку деньги на мебель в новую квартиру, и только мимоходом, вполголоса, говорят о тех, кто исчез в прошлую или позапрошлую ночь. Большей частью это кажется бессмысленным. Гибнут хорошие люди, иногда нехорошие, но тоже не шпионы и диверсанты. Кто-то делает себе на этом карьеру. Юдин и Ставский такие же карьеристы, как и погубленные ими Авербах и Киршон.

На днях арестована Лидия Густавовна Багрицкая (Суок). Боярский назначен директором Художественного театра после снятия и ареста Аркадьева. Когда-то он на заре карьеры Ежова работал с ним в Акмолинске и ползет вверх. Это тип беззастенчивого карьериста»[211]. Не знаю, знал ли Александр Константинович о любовной связи Ежова и Боярского, которая, возможно, продолжилась и в Москве.

30 июля 1937 года в «Известиях» была опубликована карикатуру Бориса Ефимова «ежовы рукавицы». Там утыканная иголками рукавица душит рептилию, испещренную словами «террор» и «шпионаж», а в углу стоят Троцкий с сыном, с перепуганными лицами. В том же году Ефимов нарисовал плакат с фигурой Ежова в той же рукавице, сжимающей ядовитую многоголовую змею, увенчанную головами Троцкого и других врагов народа и надписью на туловище змеи: «Троцкистско-бухаринско-рыковские шпионы, вредители и террористы».

12 октября 1937 года по предложению Сталина Ежов был избран кандидатом в члены Политбюро. На выборах в Верховный Совет в декабре 1937 года в списке кандидатов имя Ежова стояло сразу за Сталиным, Молотовым и Ворошиловым[212]. В стране складывался культ Ежова. 20 декабря 1937 года на торжественном собрании в честь 20-летия ВЧК – НКВД в Большом театре Микоян в приветственной речи назвал Ежова и всех работников НКВД «любимцами советского народа» и призвал «учиться у товарища Ежова сталинскому стилю работы», как он сам «учился и учится у товарища Сталина». Анастас Иванович провозгласил: «Каждый рабочий, каждый колхозник считает себя обязанным, если видит врага, помочь наркомвнудельцам раскрыть его» А еще высказал уверенность в том, что «товарищ Ежов со сталинской прозорливостью вскрыл и уничтожил гнезда трижды презренных врагов народа троцкистско-бухаринских бандитов. Николай Иванович Ежов впитал в себя и унаследовал в своей работе прекрасные черты неустрашимого рыцаря революции Феликса Эдмундовича Дзержинского…»[213].

Порой Микоян и другие члены Политбюро были менее кровожадны, чем Ежов. Так, 22 сентября 1937 года Сталину поступила записка Ежова следующего содержания: «Тов. Микоян просит в целях очистки Армении от антисоветских элементов разрешить дополнительно расстрелять 700 человек из дашнаков и прочих антисоветских элементов.

Предлагаю расстрелять дополнительно 1500 человек, а всего с ранее утвержденной цифрой 2000 человек.

Народный комиссар внутренних дел СССР, Генеральный комиссар госбезопасности Ежов».

Сталин встречный план Ежова полностью поддержал, оставив резолюцию «За», к которой присоединились Молотов, Каганович, Калинин и Чубарь. Последнему самому вскоре предстояло спуститься в лубянский расстрельный подвал, о чем Влас Яковлевич еще не догадывался. Его расстреляли 26 февраля 1939 года, а в 1955 году, как водится, реабилитировали. Правда, 13 января 2010 года Апелляционный суд города Киева постановил, что В.Я. Чубарь все же является преступником, так как был одним из организаторов голодомора на Украине.