Вчитаемся в этот текст внимательно: в нем обнаруживается явное противоречие. О том, что опытные старые дружинники призывали Святополка и Владимира Мономаха прекратить распри, достичь мира и объединить силы против степняков, здесь говорится вслед за известием о соглашении, достигнутом между двумя князьями. Так зачем же призывать к уже достигнутому? Почто попусту сотрясать воздух? Кстати, ни о какой вражде между Святополком и Владимиром ранее в летописи не говорилось.
Проще всего предположить, что весь пассаж о мудрых советниках — вставка. Правда, о Яне как об одном из таких «смысленых мужей» сообщается не в этом фрагменте, а чуть дальше, когда повествуется о том, как они отговаривали Святополка от битвы с половцами. Но эти два фрагмента схожи по смыслу, так что и второй может быть вставкой того же редактора, только сделанной более искусно и потому не столь очевидной. И этим редактором вполне мог быть печерский монах Нестор.
Кроме всего прочего, как давно подметил М. Д. Присёлков, развивая наблюдения А. А. Шахматова[423], в «Повести временных лет» при упоминании о Яне то поясняется, что он сын Вышаты, то указывается, что Вышата был отцом Яня, то Янь назван без отчества. Это, по мнению ученого, доказательство того, что о Яне писал не один летописец, а несколько: для кого-то был более известен отец, для иного сын[424]. В конце концов, разговорчивый киевский тысяцкий для историографов разных поколений мог быть живой летописью. Вообще же ссылки на Яня Вышатича как на информатора летописца выглядят как фирменный знак или подпись Нестора. Вспомним, как скрупулезно честен был он в Житии Феодосия, именуя тех, кто рассказал ему о преподобном: инока Илариона, черноризца Феодора…
Анализ устойчивых словесных формул, вводивших указания на месяц и день месяца на протяжении текста «Повести временных лет» за вторую половину XI — первое десятилетие XII века, проведенный А. Тимберлейком, выявил следы руки нескольких летописцев, в том числе записи, возможно, принадлежащие одному книжнику на отрезке 1091–1110 годов. Но полностью сходные записи следуют под 1096, 1101, 1102, 1104, 1107 годами, часто дважды или трижды в одной годовой статье[425]. Признанию авторства Нестора эти наблюдения скорее вредят, чем помогают: получается, что его перу принадлежит не только «Повесть временных лет», но и более ранняя летопись — Начальный свод ранних 1090-х годов, составителем которого обычно считают какого-то неизвестного печерского книжника. Однако нельзя полностью исключить, что Нестор трудился над обеими летописями. Вместе с тем выводы американского ученого не указывают однозначно на то, что с 1091-го по 1110 год вел летописные записи один и тот же книжник. Во-первых, это признаёт сам А. Тимберлейк. Во-вторых, формула, посредством которой обычно вводится дата события на промежутке с 1091-го по 1110 год — слово «месяца» — имя месяца — предлог «в» — номер дня месяца — слово «день»{96} — остается господствующей в летописании и после «Повести временных лет»[426]. Сходные словесные конструкции при летописных датах свидетельствуют о том, что, скорее всего, записи под 1051–1080 годами, содержащие точные даты, принадлежат не тому (или тем), кто писал о событиях 1091–1110 годов. Но автором известий о том, что произошло в 1090–1100-х годах, мог быть не один летописец. Словесная формула при указании месяцев и дней произошедшего устоялась, книжник-продолжатель мог попросту воспроизводить приемы своего предшественника.
В последние десятилетия возродились представления, что или большинство, или все автобиографические высказывания в «Повести временных лет» принадлежат одному летописцу. М. Х. Алешковский в кандидатской диссертации 1967 года посчитал, что один и тот же книжник пишет о себе и под 1051 годом, когда сообщает о своем приходе в обитель при Феодосии, и под 1065-м, вспоминая, как разглядывал выловленного в киевской речке урода, и под 1091-м, когда описывает обретение и перенесение мощей преподобного[427], и под 1096-м, повествуя, как спасался бегством от половцев, ворвавшихся в Печерскую обитель, и под 1106-м, сообщая о кончине Яня и о своих беседах с ним. Ученый убежден, что обещание в статье 6559 (1051) года «А о Феодосьевѣ житьи паки скажемъ»[428] — это отсылка к статьям 1074 и 1091 годов, где тоже сообщается о преподобном: «Последовательность этих рассказов заставляет предполагать, что они принадлежат перу одного и того же автора. Стилистически они едины»[429]. Автором статьи 1051 года не мог быть составитель гипотетического Начального свода (возможно, тогдашний печерский игумен Иоанн), так как в редакции этой статьи, сохранившейся в Никоновской летописи XVI века, есть слова о сорока летах, проведенных летописцем после пострига в монастыре: «къ нему же и азъ пришелъ худый и недостойный рабъ, и прiатъ (принял. —
Если принять эти соображения, все основания для авторства Нестора исчезнут. Но принимать их не стоит. Главное из них — конечно, указание в тексте Никоновской летописи, что летописец после пострига провел сорок лет в обители. Однако еще в 1842 году А. М. Кубарев объяснил, откуда взялось это число: в Древней Руси по примеру Византии для обозначения чисел использовались не особые знаки-цифры, а буквы; писец Никоновской летописи понял слово «ми» («мне») как М (40)[432]. Изначальный вариант «приять мя лѣт ми сущю 17 от роженья моего» («принял меня, когда мне от рождения было 17 лет» — конструкция с так называемым дательным самостоятельным в функции придаточного времени) он начал «исправлять». Сначала заменил «ми» — «меня» на М — «сорок». Но возникла нестыковка с последующими словами, говорившими о возрасте книжника при постриге, а не о времени жизни в обители. Редактор не смутился: решив, что в его источнике-протографе выпали слова «лѣтъ 40 сущу ми въ монастыри», он их в летопись вставил. В итоге смысл сообщения летописца решительно изменился.
Что касается обещания в статье 1051 года рассказать подробнее о жизни Феодосия как отсылки к находящимся далее годовым статьям, прежде всего к статье 1074 года, то такое толкование не является обязательным. Неизвестный автор другого древнерусского сочинения, написанного в XI или начале XII века, — «Сказания о Борисе и Глебе» — тоже обещает подробнее поведать в другом месте («Прочая же его добродѣтели инде съкажемъ, нынѣ же нѣсть время», то есть «О прочих его добродетелях в другом месте поведаем, ныне же не время»[433]) об их отце крестителе Руси Владимире Святославиче. Но такого произведения не существует и, похоже, никогда не существовало[434]. Принадлежность статей 1051, 1074 и 1091 годов перу одного летописца весьма вероятна, хотя и небесспорна[435]. Но считать, будто этому же книжнику принадлежат и более поздние статьи с автобиографическими репликами, нет достаточных оснований. Также нет доказательств, что этому же книжнику принадлежит часть статьи 1074 года с рассказами о печерских иноках, которую Поликарп определенно приписывал Нестору.
Тем более сомнительна гипотеза В. Н. Русинова, считающего, что все высказывания от первого лица и автобиографические рассказы с 1051-го по 1117 год в «Повести временных лет» по спискам обеих групп (лаврентьевской и ипатьевской) принадлежат одному книжнику[436]. (Исследователь считает им Василия, автора Повести об ослеплении Василька Теребовльского.) Основанием для такого смелого предположения является редкость автобиографических известий в древнерусском летописании, использование в сообщениях от первого лица очень нечастого в древнерусской книжности счета по индиктам — пятнадцатилетним отрезкам времени, а также употребление одних и тех же выражений, словосочетаний[437]. Но эта гипотеза вызывает серьезные возражения. Во-первых, как справедливо отметил А. А. Гиппиус, остается неясным, является ли этот книжник автором всех или большинства остальных записей на этом временнóм отрезке «Повести временных лет». Если да, то получается, что «Повесть временных лет» — труд одного книжника, а это не согласуется с выводами ученых, сделанными на протяжении многих десятилетий. Во-вторых (это тоже аргумент А. А. Гиппиуса), как уже было сказано выше, повторение одних и тех же выражений может быть не признаком авторского стиля, а результатом подражания позднейшего или позднейших летописцев предшественнику, первым заявившему о себе на страницах летописи. Для средневековой словесности, отличающейся традиционализмом, такая подражательность естественна[438]. Что же касается индиктов, то В. Н. Русинов приписывает Василию автобиографическое известие в статье 1051 года. А указания индикта в ней, что признаёт сам ученый, нет. А главное — летописцы, оставившие на страницах «Повести временных лет» реплики от первого лица, были печерянами{97}. Автор же Повести об ослеплении Василька Теребовльского, видимо, был духовником князя[439]: он неотлучно находился при изувеченном; исполнял дипломатическое поручение, посетив одного из ослепителей — Давыда Игоревича в его городе и передав его предложения о мире Васильку; следил за судьбой теребовльского князя (упомянул, что рана от ножа видна на лице слепца и ныне, то есть и во время составления Повести). Конечно, монах Печерской обители мог, получив благословение игумена, покинуть ее и стать духовным отцом правителя, обитавшего далеко на юго-западе Руси и бывавшего в Киеве лишь наездами. Но едва ли он мог одновременно быть духовником теребовльского князя и вести летопись в Печерском монастыре[440] или даже посещать северный город Ладогу, о чем сообщает летописец под 1114 годом в «Повести временных лет». (Это известие есть только в списках ипатьевской группы.) Такая пестрая биография подходит герою авантюрного романа, а не священнику — духовному отцу.
Предвижу возражение: а разве Василий не мог быть духовником Василька временно, на какой-то срок? Ответ один: не мог. Духовник не конь и не платье: его не меняли. «Идеально духовный отец несменяем. Самостоятельно и свободно выбрав его себе, верующий не имел уже права так же свободно и беспрепятственно его оставить. Упоминая о переходе верующих к новому духовнику, древнерусские правила предполагают это лишь в двух аналогичных случаях: в случае смерти прежнего духовника и его сумасшествия или беснования, которое есть смерть духовная. Таким образом, разлучала покаяльных детей со отцем только смерть. ‹…› Духовники русской древности заботливо внушали детям, как велик грех переходить на исповедь к другому ‹…› Древнейшие церковные правила вполне разделяли положение о духовнической несменяемости, можно сказать, не признавали уважительных причин к смене духовного отца сыном, не одобряли даже временную исповедь по нужде у другого священника. ‹…›…и вопиющие недостатки духовника — его лютость и невежество не могли избавить от него духовного сына. Даже епископ не имел права разрешать верующему переход от неугодного духовника к другому, когда этот переход имел, по-видимому, достаточные основания»[441].
Конечно, нельзя полностью исключить каких-то чрезвычайных обстоятельств, которые разлучили Василька и его тезку. Но о них ничего не известно. Пока смерть не разлучит нас? Но князь умер в 1124 году[442], то есть уже после завершения «Повести временных лет». Логичнее всего предположить, что вся Повесть об ослеплении Василька — это вставка[443]. А не фрагмент первоначальной редакции «Повести временных лет», как утверждает не только В. Н. Русинов, но и А. А. Гиппиус, который считает, что ядро Повести относится к первой редакции «Повести временных лет», составленной в 1114–1115 годах. (Как уже было сказано выше, А. А. Гиппиус тоже признаёт, хотя и осторожно, Василия автором «Повести…», но приписывает ему меньший набор летописных известий.[444]) Рассказ об ослеплении Василька, как давно предположил М. Д. Присёлков, мог попасть в «Повесть временных лет» из юго-западно-русского (теребовльского летописания), к которому, вероятно, и был причастен священник Василий[445]. Если духовник Василька был выходцем из Печерской обители и сохранил с ней связи, он мог ознакомить со своей Повестью кого-то из летописцев, участвовавших в составлении «Повести временных лет». Скорее всего, создателя ее второй редакции (им мог быть Сильвестр Выдубицкий, возможно тоже постриженник Печерского монастыря). Создателем или хотя бы редактором «Повести…» Василий не был.
Исследователи давно обратили внимание на первую годовую статью в «Повести временных лет». Это запись под 8360 (852) годом, в которой сообщается о начале правления в Византии императора Михаила III и о походе русов на Царьград: «В год 6360, индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом, потому что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом. Вот почему с этой поры начнем и числа положим». («Летописание греческое» — это переводная Хроника Георгия Амартола.) Летописец выбирает начальную точку отсчета, вслед за которой идет уже сплошной поток дат, хотя многие годовые статьи остаются «пустыми», без текста: у книжника часто не было никакой, даже недостоверной и туманной информации о таких далеких временах. Дата, установленная летописцем с помощью собственных подсчетов и догадок, хотя и неверная: Михаил воцарился на десять лет раньше, в 842-м, а поход на Царьград был на восемь позже, в 860-м[446]. Но точка отсчета выбрана не случайно: Русь становится известна во внешнем мире, в его центре, в его главной стране — хранительнице цивилизации, в Византии. 852 год становится центром хронологии для летописца. Далее следует отсчет времени от первого, согласно библейскому сказанию, человека — Адама до этой даты, а потом — отсчет от 852 года сроков княжения киевских правителей, начиная с Олега Вещего. Заканчивается он указанием на смерть Святополка Изяславича, произошедшую в 1113 году: «от смерти же Ярослава до смерти Святополка 60 лет»[447]. Летописец использует так называемый «включенный» счет: при его использовании первый год, от которого отсчитывались следующие, тоже включался в итоговое число: 1054 (год кончины Ярослава Мудрого) + 60 в этом случае давало результат не 1114, а 1113. О вокняжении Владимира Мономаха в Киеве после кончины двоюродного брата здесь не упоминается. Значит, летописец не намеревался ничего писать о начале киевского княжения Мономаха: смертью Святополка и, видимо, его некрологом он собирался завершить «Повесть временных лет».
Этот летописец если не благоволил к Святополку, то осветил его роль в ослеплении Василька Теребовльского и в междоусобице, последовавшей за злодеянием, не так, как позднейшие книжники — его продолжатели, первым из которых, возможно, был Сильвестр. Известный нам текст «Повести временных лет» в обеих версиях (летописей лаврентьевской и ипатьевской групп) — в целом явно апологетический и даже панегирический по отношению к Владимиру Мономаху. Мономах в нем не только мудрый миротворец, но и инициатор и организатор победоносных походов на половцев, хотя старшим, киевским князем в то время был Святополк.
У Святополка сначала были очень плохие отношения с Печерской обителью. Игумен Иоанн за обличения неразумия и алчности киевского князя был даже на некоторое время сослан им в город Туров, что лежал к северо-западу от «матери городов русских». «…Он питал к нему ненависть из-за того, что игумен обличал его за ненасытную жадность к богатству и за чинимые насилия. Святополк тогда схватил его и заточил в Туров; но поднялся на него Владимир Мономах, и Святополк, испугавшись гнева его, скоро с честью возвратил игумена в Печерский монастырь», — сообщает Киево-Печерский патерик[448]. При новом печерском игумене Феоктисте между князем и монастырем установились добрые отношения, и в 1108 году Святополк попросил киевского митрополита установить церковное почитание преподобного Феодосия[449].
К царствованию Михаила III первая летописная дата была приурочена еще в гипотетическом более раннем летописном своде — Начальном, здесь тоже говорилось о походе русов на Царьград в его правление. Но начало царствования Михаила в нем было вычислено иначе (и тоже неверно) — как 854 год, ссылки на греческую хронику не было. Но главное — не было перечня с расчетом сроков от Адама до Михаила и далее — годов княжения киевских правителей[450]. Составление такой «таблицы», соединяющей русскую историю со всемирной, то есть для средневекового книжника библейской, а русской хронологии с мировой — это всецело заслуга автора «Повести временных лет».
Гипотетический Начальный свод, составленный, по мнению А. А. Шахматова, в Печерском монастыре при игумене Иоанне в 1093–1095 годах и завершавшийся, видимо, большой статьей 6601 (1093) года, в этой заключительной статье резко оценил новоиспеченного киевского князя Святополка Изяславича, неразумно выступившего против половцев и потерпевшего тяжелое поражение. Ссылка игумена Иоанна, схваченного и высланного за обличение Святополка, конечно, не связана прямо с негативным отношением к князю печерской летописи: трудно представить себе киевского властителя въедливо читающим манускрипт и вылавливающим любые проявления нелюбви к нему книжников. В роли высочайшего цензора Святополк выступал едва ли. Но несомненно, что печерский летописец, даже если им и не был лично настоятель Иоанн, не мог питать симпатии к киевскому князю. Между тем в «Повести временных лет», хотя в ней и выдвинут на первый план переяславский князь Владимир Мономах, прослеживается след совсем иного отношения к Святополку, стараниями которого был причислен к лику святых преподобный Феодосий. Под 6615 (1107) годом в летописи содержится весьма благожелательная характеристика этого князя. Завершив рассказ о победе русских князей во главе со Святополком над вторгшимися на Русь половцами, летописец замечает: «Святополк же пришел в Печерский монастырь на заутреню на Успенье святой Богородицы, и братия приветствовала его с радостью великою, говоря, что враги наши побеждены были молитвами святой Богородицы и святого отца нашего Феодосия. Таков ведь обычай был у Святополка: когда собирался на войну или куда-нибудь, то поклонялся гробу Феодосиеву и брал молитву у игумена, и тогда уже отправлялся в путь свой»[451]. Посещения Святополком Печерской обители упоминаются как регулярные, вошедшие в обычай. Из этого следует, что по крайней мере в нескольких предшествующих годовых статьях об этом князе рассказывалось больше и в более доброжелательном тоне, чем в сохранившемся тексте «Повести временных лет»[452].
Вставка в «Повесть временных лет» под 1097 годом Повести об ослеплении Василька Теребовльского свидетельствует, что в первоначальной редакции летописи о преступлении, совершенном Святополком и Давыдом, сообщалось иначе. Трудно представить себе, чтобы летописец оправдывал это злодеяние, но, по-видимому, он его как-то объяснял[453]. Примирение Печерской обители со Святополком и вероятное изменение отношения к нему в ее летописи не следует, впрочем, рисовать как превращение печерской историографии в своего рода агитационный и пропагандистский рупор власти. Летописание, тем более независимое, каким оно было в Печерском монастыре, не инструмент пиар-технологии, а книжники — не пиар-технологи. М. Д. Присёлков, продолжая и несколько утрируя подход А. А. Шахматова, писал об условиях, приведших к появлению Несторова труда: «В выступлении Ивана Святополк, вероятнее всего, усмотрел руку Мономаха, а не голос тех самых киевлян, на которых он так понадеялся. Недоразумение это скоро выяснилось, и Святополк приложил все усилия к тому, чтобы обеспечить себе расположение и голос Печерского монастыря, на что монастырь пошел, как увидим, весьма охотно, хотя политика Святополка в своей основе не изменилась. Но монастырь недешево продал свое перо»[454]. Такому подходу и этой характеристике можно противопоставить резонное возражение-напоминание Д. М. Буланина: «Главный, знаменитый тезис, импонировавший Шахматову как члену ЦК партии кадетов о том, что „рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы“, — не только не может быть доказан, но противоречит всему, что мы знаем о средневековой культуре»[455]. По его словам, «уязвимой стороной шахматовских построений является ‹…› произведенная с позиций человека модерна крайняя политизация средневековой жизни, провоцирующая на непрерывный поиск в изучаемом материале следов внутренней борьбы между представителями размножившего клана Рюриковичей»[456]. Допустимо признать эти высказывания излишне категоричными, летописание не чуждо ангажированности. Но преувеличивать эту ангажированность и значение мирских интересов не нужно.
Таким образом, мы нашли ответы на два вопроса: могло ли указание авторства Нестора в Хлебниковском списке «Повести временных лет» принадлежать нашему герою? Мог ли Нестор быть автором «Повести временных лет»? Ответ первый: могло. Ответ второй: мог. Но мочь, как известно, не значит сделать. Авторство Нестора остается гипотезой. Однако вполне допустимой и обосновываемой. Сдавать в утиль версию о Несторе — авторе «Повести временных лет» не стоит. Лет двадцать пять назад был проведен лингвистический статистический компьютерный анализ «Повести…». Проверялась гипотеза об авторстве Нестора. Было предпринято сопоставление летописи с «Чтением о Борисе и Глебе» и Житием Феодосия — произведениями, нашему герою безусловно принадлежащими. Ответ был всё в той же модальности: Нестор мог быть составителем «Повести временных лет»[457].
В летописи под 6454 (946) годом имеется известное сказание о четвертой мести княгини Ольги древлянам, восставшим против киевской власти. Напомню его сюжет. Ольга никак не могла взять главный город мятежников Искоростень. Тогда хитроумная княгиня попросила с древлян легкую дань воробьями и голубями. Она велела привязать к птицам тряпицы, подожгла их и пустила назад. Несчастные пернатые, прилетевшие под родимые застрехи, спалили дотла весь город. На сдавшихся погорельцев княгиня наложила уже настоящую дань — тяжкую. Сказание об этой мести Ольги, как признано, — вставка, разрывающая связный текст более раннего летописного свода или более ранней редакции «Повести временных лет»[458]. В Новгородской первой летописи за рассказом о том, как Ольгино войско разгромило древлян, следует как итог сообщение о тяжкой дани: «И побѣдиша древляны; и возложиша на них дань тяжку»[459]. А в «Повести временных лет» между известием об одержанной победе и сообщением о назначенной дани находится рассказ о взятии Искоростеня — похоже, несколько неуклюжая вставка.
А. А. Гиппиус проанализировал сказание и отметил риторическую неискушенность автора и «грубость» языка, отличающегося использованием тавтологических конструкций. Отличительные признаки языкового стиля автора ПВЛ — использование союза «же», а не «и» для сочинительной связи частей предложения при смене грамматического субъекта{98} и употребление одних и тех же существительных, глаголов и целых выражений в соседних предложениях. Приведем цитату из сказания о четвертой мести Ольги: «Деревляне же ради бывше, и собраша от двора по 3 голуби и по 3 воробьи, и послаша к Ользѣ с поклономъ. Вольга же рече имъ: „Се уже есте покорилися мнѣ и моему дѣтяти, а идѣте въ градъ, а я заутра отступлю от града, и пойду въ градо свой“. Деревляне же ради бывше внидоша въ градъ, и повѣдаша людемъ, и обрадовашася людье въ градѣ. Волга же раздая воемъ по голуби кому ждо, а другимъ по воробьеви, и повелѣ къ коемуждо голуби и къ воробьеви привязывати цѣрь, обертывающе въ платки малы, нитъкою поверзывающе къ коемуждо ихъ. И повелѣ Ольга, яко смерчеся, пустити голуби и воробьи воемъ своимъ. Голуби же и воробьеве полетѣша въ гнѣзда своя, голуби въ голубники, врабьѣве же подъ стрѣхи; и тако възгарахуся голубьници, ово клѣти, ово вежѣ, ово ли одрины, и не бѣ двора, идеже не горяше и не бѣ льзѣ гасити, вси бо двори възгорѣшася»[460]. (Перевод: «Ольга же сказала им: „Вот вы и покорились уже мне и моему дитяти. Идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город“. Древляне же с радостию вошли в город и поведали обо всем людям, и обрадовались люди в городе. Ольга же, раздав воинам — кому по голубю, кому по воробью, приказала привязывать каждому голубю и воробью трут, завертывая его в небольшие платочки и прикрепляя ниткой к каждой птице. И, когда стало смеркаться, приказала Ольга своим воинам пустить голубей и воробьев. Голуби же и воробьи полетели в свои гнезда: голуби в голубятни, а воробьи под стрехи. И так загорелись где голубятни, где клети, где сараи и сеновалы. И не было двора, где бы не горело. И нельзя было гасить, так как сразу загорелись все дворы»[461].) Дважды одними и теми же словами летописец повествует об эмоциональной реакции древлян на предложение Ольги: «Деревляне же ради бывше», однокоренной глагол описывает чувства горожан, извещенных о требовании княгини: «обрадовашася». Похожий случай — с формами глагола «горѣти»: «възгарахуся» — «горяше» — «възгорѣшася». Раз за разом книжник повторяет «коему ждо — комуждо»[462]. Эти черты, по мнению А. А. Гиппиуса, — отличительные признаки языка составителя «Повести временных лет». С. М. Михеев продолжил эти наблюдения[463]. Он указал на фрагмент статьи «Повести временных лет» 6616 (1108) года, рассказывающий об установлении церковного почитания Феодосия Печерского. Этот отрывок и вправду испещрен повторяющимся словосочетанием «вписати (вопсати) в сенаникъ (синодикъ{99})»: «В сем же лѣтѣ вложи Богъ в сердце Феоктисту, игумену печерьскому, и нача възвѣщати князю Святополку, дабы вписалъ Феодосья в сѣнаникъ. И радъ бывъ, обѣщася и створи, повелѣ митрополиту вписати в синодикъ. И повелѣ вписывати по всѣм епископьямь, и вси же епископи с радостью вписаша, и поминати и на всѣх соборехъ»[464]. (Перевод: «В том же году вложил Бог в сердце Феоктисту, игумену Печерскому, и начал он говорить князю Святополку, чтобы вписал Феодосия в синодик. И тот с радостью обещал это и исполнил, повелел митрополиту вписать его в синодик. И повелел вписывать его по всем епископиям, и все епископы с радостью вписали, и повелел поминать его на всех соборах»[465].) В тексте этого известия в списках ипатьевской группы, который и рассматривает С. М. Михеев, повторов словосочетания «вписати в сѣнаникъ» еще больше[466].
Такие свойства стиля летописца как будто бы исключают авторство весьма искусного создателя житий Бориса и Глеба и Феодосия. Эти особенности языкового стиля в принципе могут, как и считает С. М. Михеев, принадлежать руке Сильвестра, однако, вопреки мнению ученого, бывшего не автором, а лишь редактором «Повести временных лет». Но запись под 6616 годом об установлении церковного почитания Феодосия Печерского, разбираемая С. М. Михеевым, должна, видимо, принадлежать Нестору: в пользу этого говорит как ее датировка, так и тематика (событие, относящееся к Печерскому монастырю). Глагол «вписати» и выражение «вписати в сѣнаникъ» здесь повторяется много раз: вписать Феодосия в синодик — настояние Святополка, его исполнение митрополитом, повеление митрополита епископам, исполнение ими его распоряжения. Однако многократное повторение глагола «вписати» в списках лаврентьевской группы и выражения «вписати в сѣнаникъ» в списках Ипатьевской летописи здесь может выполнять риторическую функцию (пусть и не очень умело выраженную), акцентируя значимость церковного прославления преподобного. А предпочтение союза «же» союзу «и» при соединении частей сложносочиненных предложений со сменяющимся грамматическим субъектом и употребление одних и тех же существительных и глаголов в соседних предложениях характерны и для «Чтения о Борисе и Глебе» и Жития Феодосия Печерского[467], хотя частых повторов целых словосочетаний в Несторовых житиях вроде бы нет. Сравнительный анализ языка «Повести временных лет» и написанных Нестором житий нужно продолжить. Стоит и сопоставить язык «Чтения о Борисе и Глебе» и Жития Феодосия с языком других агиографических произведений, чтобы понять: насколько это отличительные черты именно Нестора?