Так летописец решил проблему соединения русской истории со всемирной, то есть библейской. Поэтому не случайно «Повесть временных лет» начинается с рассказа о расселении после Всемирного потопа сыновей Ноя и их потомства на земле. Древнерусский книжник мог начать свой труд иначе: от сотворения мира и первого человека Адама. Именно так делали византийские хронисты, в том числе тот же Георгий Амартол. Но они описывали всемирную историю: от начала мира до своего времени. При этом мировая история представала в их трудах как смена великих царств: Ассирийская держава, Вавилонская империя, Мидийское царство, Персидская монархия, империя Александра Македонского, Римская империя. Жителями не исчезнувшей, но существующей и в их времена Римской державы и считали себя византийские историки. Задача древнерусского летописца была иной: рассказать об истории одной страны и одного государства — Руси. А Русь не была в его времена великим царством и не могла быть встроена в схему смены мировых монархий: ведь Римское царство, которое мы называем Византией, тогда существовало и было могущественным и славным.
Кроме происхождения народа, надо было установить также происхождение власти на Руси и происхождение правящей династии. Здесь летописец уже не был ограничен рамками Библии: речь ведь шла о намного более поздних временах, чем описанные в ней. Древнерусский книжник поведал о двух истоках, началах власти на Руси — местном, славянском, и иноземном, варяжском. Сначала он рассказал о происхождении власти в славянском племени полян, обитавшем в окрестностях Киева: «Поляне же жили в те времена отдельно и управлялись своими родами ‹…› И были три брата: один по имени Кий, другой — Щек и третий — Хорив, а сестра их была Лыбедь. Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне называется Щековица, а Хорив на третьей горе, которая прозвалась по нему Хоривицей. И построили городок во имя старшего своего брата, и назвали его Киев. Был кругом города лес и бор велик, и ловили там зверей. И были те мужи мудры и смыслены, и назывались они полянами, от них поляне и до сегодня в Киеве. Некоторые же, не зная, говорят, что Кий был перевозчиком; был де тогда у Киева перевоз с той стороны Днепра, отчего и говорили: „На перевоз на Киев“. Однако, если бы Кий был перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду. А между тем, Кий этот княжил в роде своем, и ходил он к царю, — не знаем только к какому царю, но только знаем, что великие почести воздал ему, как говорят, тот царь, при котором он приходил. Когда же он возвращался, пришел он на Дунай, и облюбовал место, и срубил небольшой город, и хотел обосноваться в нем со своим родом, но не дали ему близживущие. Так и доныне называют придунайские жители городище то — Киевец. Кий же, вернувшись в свой город Киев, тут и умер; и братья его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь тут же скончались. И по смерти братьев этих потомство их стало держать княжение у полян».
Летописец, несомненно, изложил топонимическое предание — устное сказание, объясняющее происхождение названий мест — топонимов. При этом он отверг одну из его версий, называвшую Кия не князем, а простым перевозчиком. Имя родного для книжника Киева и имена окрестных холмов и реки получили объяснения. У города Киева есть начало, а значит есть история. Прошлое перестает быть анонимным, безличным, связывается с конкретными людьми. Происхождение власти в Киеве — главном городе Руси во времена создания Начального свода и «Повести временных лет» — местное, свое, причем киевский князь пользовался почетом: его якобы принял сам византийский император. В Начальном своде упоминалась версия, что Кий был перевозчиком. Возможно, именно с Начальным сводом и спорил Нестор[583].
Автор «Повести временных лет» сообщает, что князья были и у других славянских племен, но о них не рассказывает. Получается, что правильное устройство власти было только у полян, которых книжник вообще рисует с симпатией, отмечая их нравственные достоинства и противопоставляя другим восточнославянским племенам — «диким», «варварским». Именно поляне предстают в «Повести временных лет» хранителями древней исторической памяти: варягам Аскольду и Диру, захватившим власть в Киеве, они рассказывают об основателе города и о его братьях. Но об изображении полян уже говорилось в первой главе, так что не будем повторяться.
Кроме местного, своего, славянского истока княжеской власти на Руси в «лучшем» из славянских племен, книжник указывает на внешний: призванных новгородскими словенами, кривичами и финно-угорскими племенами варягах Рюрике и его братьях Труворе и Синеусе. Это предание, как и сказание о Кие и его братьях и сестре, уже имелось в Начальном своде, а возможно, и в более древних летописях.
Происхождение славянского наречия Нестор объяснил, обратившись к ветхозаветному сказанию о разделении Богом одного языка: Господь, увидевший, что гордецы люди начали строить в Вавилоне башню, чтобы подняться на небо, сделал горе-строителей разноязыкими, они перестали понимать друг друга и поневоле бросили свой замысел[584]. Повествует летописец и о географическом происхождении славян, чья прародина была будто бы на Дунае[585]. Большинством современных ученых это утверждение не признаётся, но на протяжении столетий гипотеза о дунайской прародине славян была господствующей.
В Начальном своде Вещий Олег был представлен воеводой Игоря, при этом, однако, он действовал порой совершенно самостоятельно. Нестор, выяснивший из договора или договоров Олега с Византией, что тот заключал соглашения от своего имени, превратил его в родича Рюрика, назначенного регентом при малолетнем Игоре[586]. Изменение привело к вопиющему анахронизму: Олег продолжал править самовластно при давно уже взрослом Рюриковиче. Но такая неприятность, как существование в давние времена двух центров власти, была устранена. Также Нестор превратил правивших в Киеве варягов Аскольда и Дира в дружинников Рюрика, покинувших господина и самовольно вокняжившихся в «матери городов русских»[587]. Их убийство Олегом, заявляющим права Игоря как Рюрикова сына на Киев, описанное Нестором, предстает не одним из трагических актов междоусобной борьбы, а наказанием строптивцев[588]{121}.
Нестор щедро дополнил более ранний летописный текст новыми сюжетами. Он включил в летопись договоры русских князей Олега, Игоря и Святослава с греками, найдя для своего повествования хронологически нерушимую основу, реперные точки: ведь в текстах соглашений были даты. Он обратился к преданиям или песням, не использованным его предшественниками.
Начальный свод смутно писал о кончине Вещего Олега: «Иде Олег к Новугороду, и оттуда в Ладогу. Друзии же сказають, яко идущю ему за море, и уклюну змиа в ногу, и с того умре; есть могыла его в Ладозѣ»[589]. (Перевод: «Пошел Олег к Новгороду и оттуда в Ладогу. Другие же говорят, что пошел он за море, и ужалила его змея в ногу, и оттого он умер; есть могила{122} в Ладоге».) Нестор заменил эти противоречивые известия драматичным рассказом о предсказании волхва князю, что тот умрет от своего коня. Олег велел удалить коня подальше, но попытка избежать судьбы не удалась. Узнав о смерти коня, Олег решил взглянуть на кости былого боевого товарища, посмеявшись над предсказанием, наступил на конский череп, и выползшая из конской головы змея смертельно ужалила князя в ногу. Сюжет, знакомый с детства по пушкинской «Песни о вещем Олеге». Нестор воспользовался киевским преданием, может быть, дружинной сагой, возникшей на Руси в варяжской среде[590]. (Почти точно такой же сюжет содержится в скандинавской саге о конунге Одде по прозвищу Стрела.) Но летописцу было мало изложить древнее сказание. В доказательство его истинности он указал место погребения Олега в Киеве — видимо, оспаривая достоверность «ладожской» версии: «и понесли его, и похоронили на горе, называемой Щековица. Есть же могила его и доныне, слывет могилой Олеговой»[591].
В летопись благодаря Нестору также попал рассказ о взятии мятежного древлянского города Искоростеня княгиней Ольгой (о котором речь шла выше). И предание о белгородском киселе, внесенное в летопись под 6605 (997) годом[592]. «Когда Владимир пошел к Новгороду за северными воинами против печенегов, — так как была в это время беспрерывная великая война, — узнали печенеги, что нет тут князя, пришли и стали под Белгородом. И не давали выйти из города, и был в городе сильный голод, и не мог Владимир помочь, так как не было у него воинов, а печенегов было многое множество. И затянулась осада города, и был сильный голод. И собрали вече в городе, и сказали: „Вот уже скоро умрем от голода, а помощи нет от князя. Разве лучше нам так умереть? — сдадимся печенегам — кого пусть оставят в живых, а кого умертвят; всё равно помираем уже от голода“. И так порешили на вече. Был же один старец, который не был на том вече, и спросил он: „Зачем было вече?“ И поведали ему люди, что завтра хотят сдаться печенегам. Услышав об этом, послал он за городскими старейшинами и сказал им: „Слышал, что хотите сдаться печенегам“. Они же ответили: „Не стерпят люди голода“. И сказал им: „Послушайте меня, не сдавайтесь еще три дня, и сделайте то, что я вам велю“. Они же с радостью обещали послушаться. И сказал им: „Соберите хоть по горсти овса, пшеницы, или отрубей“. Они же радостно пошли и собрали. И повелел женщинам сделать болтушку, на чем кисель варят, и велел выкопать колодец и вставить в него кадь, и налить ее болтушкой. И велел выкопать другой колодец и вставить в него кадь, и повелел поискать меду. Они же пошли и взяли лукошко меду, которое было спрятано в княжеской медуше. И приказал сделать из него пресладкую сыту и вылить в кадь в другом колодце. На следующий же день повелел он послать за печенегами. И сказали горожане, придя к печенегам: „Возьмите от нас заложников, а сами войдите человек с десять в город, чтобы посмотреть, что творится в городе нашем“».
Рассказ проникнут насмешкой над сильным врагом, которому приписана глупая доверчивость: «Печенеги же обрадовались, подумав, что хотят им сдаться, взяли заложников, а сами выбрали лучших мужей в своих родах и послали в город, чтобы проведали, что делается в городе. И пришли они в город, и сказали им люди: „Зачем губите себя? Разве можете перестоять нас? Если будете стоять и десять лет, то что сделаете нам? Ибо имеем мы пищу от земли. Если не верите, то посмотрите своими глазами“. И привели их к колодцу, где была болтушка для киселя, и почерпнули ведром и вылили в горшки. И когда сварили кисель, взяли его и пришли с ними к другому колодцу, и почерпнули сыты из колодца и стали есть сперва сами, а потом и печенеги. И удивились те, и сказали: „Не поверят нам князи наши, если не отведают сами“. Люди же налили им корчагу кисельного раствора и сыты из колодца и дали печенегам. Они же, вернувшись, поведали всё, что было. И, сварив, ели князья печенежские, и подивились. И взяв своих заложников, а белгородских пустив, поднялись и пошли от города восвояси»[593].
Или рассказ об одолении русским борцом на поединке исполина-печенега, вставленный в «Повесть временных лет» под 6500 (992) годом. «…Пришли печенеги по той стороне (Днепра) от Сулы; Владимир же выступил против них, и встретил их на Трубеже у брода, где ныне Переяславль. И стал Владимир на этой стороне, а печенеги на той, и не решались наши перейти на ту сторону, ни те на эту сторону. И подъехал князь печенежский к реке, вызвал Владимира и сказал ему: „Выпусти ты своего мужа, а я своего — пусть борются. Если твой муж бросит моего на землю, то не будем воевать три года; если же наш муж бросит твоего оземь, то будем разорять вас три года“. И разошлись. Владимир же, вернувшись в стан свой, послал глашатаев по лагерю, со словами „Нет ли такого мужа, который бы схватился с печенегом?“ И не сыскался нигде. На следующее утро приехали печенеги и привели своего мужа, а у наших не оказалось».
Но, как обычно в фольклоре, судьба помогает «нашим». «И стал тужить Владимир, посылая по всему войску своему, и пришел к князю один старый муж и сказал ему: „Князь! Есть у меня один сын меньшой дома; я вышел с четырьмя, а он дома остался. С самого детства никто его не бросил еще оземь. Однажды я бранил его, а он мял кожу, так он рассердился и разодрал кожу руками“. Услышав об этом, князь обрадовался, и послали за ним, и привели его к князю, и поведал ему князь всё. Тот отвечал: „Князь! Не знаю, могу ли я с ним схватиться, — испытайте меня: нет ли большого и сильного быка?“ И нашли быка, большого и сильного, и приказали разъярить его; возложили на него раскаленное железо и пустили. И побежал бык мимо него, и схватил быка рукою за бок и вырвал кожу с мясом, сколько захватила его рука. И сказал ему Владимир: „Можешь с ним бороться“. На следующее утро пришли печенеги и стали вызывать: „Есть ли муж? Вот наш готов!“ Владимир повелел в ту же ночь надеть вооружение, и сошлись обе стороны. Печенеги выпустили своего мужа: был же он очень велик и страшен. И выступил муж Владимира, и увидел его печенег и посмеялся, ибо был он среднего роста. И размерили место между обоими войсками, и пустили их друг против друга».
Печенег смеялся зря: как известно, смеется тот, кто смеется последним. «И схватились, и начали крепко жать друг друга, и удавил печенежина руками до смерти. И бросил его оземь. Раздался крик, и побежали печенеги, и гнались за ними русские, избивая их, и прогнали их. Владимир же обрадовался и заложил город у брода того, и назвал его Переяславлем, ибо перенял славу отрок тот. И сделал его Владимир великим мужем, и отца его тоже. И возвратился Владимир в Киев с победою и со славою великою»[594].
Перед нами топонимическое предание, объясняющее основание города Переяславля. Его легендарный характер становится особенно очевидным, если учесть, что Переяславль существовал намного раньше: он упомянут еще в договоре князя Игоря с греками 945 года. (Бытует, впрочем, и гипотеза, что название города было в этот договор вставлено задним числом — чтобы поднять его значение.) Но, поскольку сюжеты «Повести временных лет» часто проецируются на события библейской истории, сюжет о юноше-кожемяке соотносится и с ветхозаветным сказанием о победе юного Давида над исполином из народа филистимлян (1-я Книга Царств, глава 17, стихи 49–52).
Сравнение «Повести временных лет» и Начального свода приводит к выводу: «…текст ПВЛ показывает, что летописцы начала XII в. провели новые изыскания, им стали известны дополнительные сведения, как письменные, так и устные. Версия ПВЛ дает, безусловно, более масштабную картину начального периода русской истории»[595].
На первый взгляд мозаичное и не цельное, повествование Начальной летописи обладает несомненным единством. Оно скреплено мощными силовыми линиями — лейтмотивами и антитезами. Одна из ключевых антитез, держащих это величественное словесное сооружение, — контраст между временами языческими и христианскими. Все судьбы князей-язычников, кроме основателя династии полулегендарного Рюрика и его, видимо мифических, братьев, завершаются преждевременными насильственными смертями: Олег умирает от укуса змеи; алчного Игоря предают смерти обобранные до нитки древляне, его сын, самонадеянный Святослав, неосторожно, вопреки мудрому совету воеводы, двинувшийся через печенежские степи, убит кочевниками; Святославовы дети Ярополк и Олег гибнут в междоусобице. Первые князья-христиане — Ольга и ее внук Владимир — умирают в маститой старости своей смертью. Три жизни языческих властителей — три «варианта темы „гордыни“», «биографии „рока“, „судьбы“ или, точнее, „наказания“»[596]. Неупорядоченность, хаотичность языческого прошлого противопоставлена новой, христианской истории. Языческое и христианское времена противопоставлены и иным образом: до крещения Руси Бог мог возвещать истину и устами языческого кудесника, как это произошло с предсказанием, данным Олегу (статья под 912 годом). Но после принятия Христовой веры все предречения волхвов, как об этом свидетельствует статья 1071 года, оказываются ложными[597]. Вместе с тем сквозным мотивом, объединяющим всю историю, представлены благие и дурные советы, которым внимают или которыми пренебрегают князья, избирая тем самым добрую или злую участь.
Можно еще долго вглядываться в ткань текста, находя в ней всё новые и новые узоры, тематические нити. Но главным открытием Нестора было, видимо, не это. Начиная с 6360 (852) года в «Повести временных лет» идет сплошной поток дат. За IX и Х века многие из них «пустые» — даты без событий: «Въ лѣто» такое-то, а после года ничего. Порой «полупустые»: «мирно бысть» — ничего интересного, никто никого не убил, нигде город не сгорел, хлеб уродился… Часы Истории начали свой неумолчный и неостановимый отсчет. А вот в Начальном своде такой сплошной годовой сетки, похоже, еще не было. «Начальный свод, возможно, еще не был собственно летописью со сплошной погодной сеткой, ибо вслед за датой 6362 г. второй датой в Н<овгородской> 1 Л<етописи> М<ладшего извода> оказывается 6428 г., т. е. пропущено 66 лет, тогда как в ПВЛ за датой 6360 идет сплошная нумерация годов (с редкими исключениями, каждое из которых надо рассматривать отдельно). Перестройка предшествующего текста видна и в дальнейшем повествовании.
Рассмотренные дополнения и перестановки демонстрируют особое идейно-композиционное построение ПВЛ, автор которой размыкает нижние границы отечественной истории в глубь истории всемирной», — заключает исследователь[598].
Так что в каком-то очень важном смысле слова Нестор все-таки действительно был нашим первым Летописцем. Если греческого писателя Геродота называют «отцом истории» (конечно, только европейской), то Нестор с не меньшим правом заслужил имя отца истории русской, или восточнославянской.