Нестор среди прочих должен был поверить в надежду на долговечный мир. Но она тотчас же была разбита вдребезги. Как сообщает Повесть об ослеплении Василька Теребовльского, включенная в Начальную летопись под 6605 (1097) годом, князь Давыд Волынский стал наговаривать Святополку на Василька, что тот и его брат Володарь якобы причастны к давнему убийству Святополкова брата Ярополка, а сейчас вступили в сговор с Мономахом. Василько, внушал Давыд Игоревич, таит злую мысль отобрать у Святополка его владения на западе Руси — Туров и Пинск. Сказанное Давыдом Волынским обычно считают клеветой. «Насколько справедливы были эти обвинения? — размышляет современный биограф Владимира Мономаха. — С большой степенью уверенности можно сказать, что князь Давыд Игоревич — намеренно или нет — вводил киевского князя в заблуждение. Его старые счеты с Ростиславичами из-за Волынской земли были хорошо известны. Враждебные чувства к Ростиславичам не мог не питать и Святополк, чей брат и в самом деле погиб от руки подосланного ими убийцы. Но и Василько, и Владимир Мономах только что целовали крест в Любече, и их согласие на неприкосновенность чужих владений отнюдь не было вынужденным (по крайней мере в отношении Мономаха это можно утверждать определенно). Позднее, когда Василько уже нечего будет терять и он, ослепленный, окажется в заточении в чужом городе, он, каясь в других своих прегрешениях, даст самую страшную клятву в том, что не замышлял зла против своих двоюродных дядьев ‹…›. И этим его словам нельзя не поверить»[536].

Но Святополк поверил клеветнику. Он на своем дворе дозволил людям Давыда схватить Василька. На следующий день, в ночь с 6-го на 7 ноября, Давыд велел ослепить несчастного.

Преступление вызвало оторопь и ужас. «Такого зла не было в Русской земле ни при дедах наших, ни при отцах наших» — эти слова Владимира Мономаха, приведенные в летописи, хотя и не стенографическая запись реальной реплики, видимо, точно передают его и не только его впечатление от содеянного. Мономах и Олег и Давыд Святославичи выступили заодно. «Зачем ты это зло учинил Русской земле и вонзил нож в нас? Почему ослепил брата своего? Если бы было у тебя какое обвинение против него, то обличил бы его перед нами и, доказав его вину, тогда и поступил бы с ним так; а теперь объяви вину его, за которую ты учинил с ним это» — так их послы обличили Святополка.

Попытка малодушного князя укрыться за спину Давыда, обвинить во всем клеветника не удалась: Владимир Мономах и Святославичи собрались идти на Киев. Заступничество за город и Русь Мономаховой мачехи и митрополита удержало их от кровопролития. Но Святополку поставили условия: он должен был покарать Давыда Игоревича, пойти против него походом. Так началась жестокая трехлетняя война. Сначала Святополк, действуя в союзе с Васильком и Володарем, изгнал бывшего «подельника» Давыда Игоревича из Владимира-Волынского, присоединив Волынское княжество к своим владениям. Но аппетит, как известно, приходит во время еды: Святополк с сыновьями Мстиславом и Ярославом и сын Давыда Святославича Никола-Святоша теперь напали на владения слепого Василька и его брата Володаря! Святополк оправдывал свои действия тем, что некогда эти земли принадлежали его отцу Изяславу. Сложились два удивительных союза: Святополк и его сыновья объединились с венгерским королем Коломаном, а Ростиславичи — с половецким ханом Боняком и… с ослепившим Василька Давыдом Игоревичем!.. В начавшейся кутерьме погиб Мстислав Святополчич, убитый стрелой на стенах Владимира-Волынского. Давыд Игоревич в конце концов вернул город. Но исход войны решили самые могущественные князья. Собравшись на новый совет в местечке Уветичи в августе 1100 года, Святополк, Владимир Мономах, Олег и Давыд Святославичи велели Давыду Игоревичу оставить Владимир-Волынский и отправляться в городок Божеск на Западном Буге, Святополк из своих волынских владений добавил ему Дубен и Чарторыйск, а Мономах и Святославичи — денежное содержание по двести гривен. Ущемили Ростиславичей: Володарю с братом-калекой выделили на двоих одну лишь Перемышльскую волость, предложив, если Володарь не согласится, сами кормить его брата-слепца. Мир наконец был достигнут. Но какой ценой!..

Преступление Давыда и Святополка не могло не поразить Нестора. Он, конечно, остро ощутил проявившее себя, ставшее символическим тождество имен Святополка Изяславича и Святополка Окаянного. Как он поведал об ослеплении Василька, что сказал о преступном соучастии киевского князя — неизвестно, и мы этого, скорее всего, никогда не узнаем. События 1097 года, последовавшие после Любечского съезда, описаны во вставной Повести об ослеплении Василька Теребовльского, составленной духовником бедного князя Василием. Повесть заменила более ранний рассказ о преступлении.

Страницы «Повести временных лет», написанные пером нашего героя, лишены как особого благоволения к Святополку, так и какой-либо неприязни или просто холодности к Мономаху или Олегу Святославичу. В описании войн с половцами, начиная с 1094 года, и в рассказах о созыве княжеских совещаний роли киевского и переяславского князей уравнены: Святополк и Владимир действуют сообща. При этом тон летописца достаточно объективный и сдержанный. Панегирическая характеристика Мономаха в Повести об ослеплении Василька Теребовльского («Владимир ведь так был полон любви: имел любовь к митрополитам и к епископам и к игуменам, особенно же любил монашеский чин, и монахинь любил, приходивших к нему кормил и поил, точно мать детей своих. Когда видел кого разбушевавшимся или опозоренным, не осуждал того, но всех примирял и утешал») — это позднейшая вставка. В статьях 1103 и 1111 годов решающую роль в организации походов против половцев Владимиру Мономаху приписал тоже позднейший летописец-редактор. Наш герой старался не отдавать предпочтение ни одному из князей и при этом не быть предвзятым. Вероятно, Нестор пытался преступный поступок Святополка понять, но не простить. Печеряне, как уже было сказано в одной из предыдущих глав, питали особую любовь к брату Святополка Ярополку. Но Ярополк был вероломно умерщвлен по наущению старшего брата Володаря и Василька — Рюрика Ростиславича: именно в его владения бежал убийца Нерадец. Конечно, два брата не отвечают за третьего, но подозрения в отношении Володаря и Василька могли терзать не только Святополка, но и нашего героя. Так или иначе, даже в Повести об ослеплении Василька Теребовльского, внесенной в «Повесть временных лет» при Мономахе, Святополк представлен скорее жертвой интриг подлого Давыда Игоревича, чем главным злодеем. Он не изверг, хотя и виновен. Возможно, автор Повести опирался на более ранний Несторов рассказ и сохранил его тональность по отношению к Святополку. Кроме того, Нестор, как свидетельствуют написанные им раньше «Чтение о Борисе и Глебе» и Житие Феодосия Печерского, был твердым поборником законной власти, основанной на идее старшинства. А Святополк был старшим князем и законным киевским правителем.

По правде сказать, сын «боголюбца» Изяслава был персоной неприятной и малопочтенной. Родного племянника Ярослава Ярополковича он посадил в темницу, где тот вскоре умер: видимо, дядя попросту уморил его. (Это произошло в августе 1102 года.) Но перед этим Ярослав дважды поднимал мятеж против дяди, причем нарушил обещание, данное у мощей Бориса и Глеба, забыв, что прощение ему вымолили митрополит и игумены. Понять Святополка по-своему можно.

С отвратительной стороны обрисован Святополк в сказаниях Киево-Печерского патерика. В сказании о монахе Прохоре Лебеднике, приложенном к посланию инока Поликарпа печерскому архимандриту Акиндину, рассказывалось о событиях, относившихся ко временам игуменства Иоанна (Ивана), бывшего настоятелем монастыря с 1088 года{117}. «В те дни пришел некий человек из Смоленска к игумену Ивану, который постриг его в монахи под именем Прохор. Став черноризцем, тот предался такому воздержанию, что и хлеба себя лишил. Он, собирая лебеду и растирая ее своими руками, делал себе хлеб и этим питался. И заготовлял лебеду на год, а на следующее лето собирал новую; и этим Прохор довольствовался, обходясь без хлеба, всю свою жизнь. И за это он был прозван Лебедником, ибо никогда не вкушал ни хлеба, кроме просфоры, ни какого-либо овоща, ни напитков, только лебеду и воду, как об этом было сказано выше. И никогда Прохор не испытывал печали, но был весел, с радостью служил Господу. И не страшился он вражеского нашествия, потому что жил, как птица: не стяжал ни сел, ни амбаров, где мог бы собирать добро свое». В голодное время Прохор пек хлеб из лебеды и кормил им страждущих: «И кому Прохор давал хлеб с благословением, тому хлеб казался светел и чист и был сладок». В сказании превращение горькой лебеды в сладчайший хлеб представлено как чудо.

Но не только хлебом из лебеды прославился Прохор. «Когда же Святополк, в союзе с Володарем и с самим Васильком, пошел ратью на Давида Игоревича из-за Василька, которого Святополк ослепил по наущению Давида Игоревича, не стали пускать ни купцов из Галича, ни ладей из Перемышля{118}, — и не было соли по всей Русской земле. Настали трудные времена, к тому же начались беззаконные грабежи ‹…›. И тогда можно было видеть всех людей в великой печали, изнемогших от войны и от голода, без хлеба и без соли». И вновь на помощь людям пришел смиренный Прохор: «Прохор же, имевший тогда свою келью, собрал много пепла изо всех келий так, что никто не знал об этом, и раздавал его всем, и пепел превращался в чистую соль. И чем больше он раздавал, тем больше у него становилось. И ничего не брал за это, всё даром раздавал, кому сколько требовалось; и не только монастырю было довольно соли, но и мирские люди, приходя к Прохору, в изобилии получали ее для удовлетворения своих домашних нужд. И можно было видеть, как опустело торжище, а монастырь был полон приходящими за солью. И поэтому возникла зависть у продавцов соли, ибо они не получили желаемого. Они думали в те дни обрести всё богатство мира, торгуя солью, но тщетно: если прежде соль дорого ценилась, две меры — за куну{119}, то теперь десять мер за ту же цену никто не брал». Но тут вознегодовали торговцы, установившие на соль высокие цены и так наживавшиеся: «И восстали продающие соль, стали наущать Святополка против монаха, говоря так: „Прохор-чернец отнял у нас богатство, и мы обнищали“. Князь же, желая угодить им, в мыслях преследовал двойную цель: и прекратить возникшее волнение, и приобрести себе богатство. Одержимый этой мыслью, думающий только о выгоде князь решил со своими советниками установить высокую цену на соль, чтобы, отняв у монаха, самому продавать ее. Мятежникам же тем князь, скрывая в себе мысль о приобретении [богатства], дает обещание, говоря: „Ради вас пограблю чернеца“. Желая немного угодить им, много вреда сотворил, ибо, только не ведая зависти, можно принести пользу».

Что произошло дальше, нетрудно догадаться — подобный мотив часто встречается в волшебных сказках. Князь остался несолоно хлебавши: «И посылает князь, чтобы взяли соль у монаха. Когда же соль была привезена, князь с теми мятежниками, которые подстрекали его против блаженного, пришел, чтобы посмотреть на нее, — и увидели все перед глазами пепел. Сильно удивился князь: „Что это?“ — говорил он, недоумевая. Желая узнать доподлинно, в чем дело, князь приказал хранить ее три дня, чтобы понять истинную суть [случившегося]. Одному же человеку князь повелел отведать ее — пепел оказался в устах у того».

Но Бог, наказавший алчного властелина, добр к беднякам: «Как обычно, множество народа приходило, чтобы получить соль от блаженного; и, узнав, что Прохор ограблен, люди возвращались ни с чем, проклиная сделавшего это. Блаженный же сказал им: „Когда выбросят то, что взяли у меня, пойдите и возьмите себе“. И князь, три дня продержав изъятое у монаха, повелел ночью высыпать это. Когда же пепел выбросили, он тотчас превратился в соль. Горожане, узнав об этом, разобрали соль. И когда произошло это дивное чудо, пришел в ужас сотворивший насилие, и не в силах скрыть случившегося, так как совершилось это на глазах всего города, начал князь расспрашивать о том, кто сделал это. Тогда рассказали князю о другом чуде, которое сотворил Прохор, кормя лебедой множество народа, и в устах их она становилась сладким хлебом; когда же некий человек украл один хлеб, то он обратился в прах и стал горьким, как полынь. Услышав это, князь устыдился содеянного и, придя в монастырь к игумену Ивану, покаялся ему».

Из дальнейшего рассказа выясняется, что перед тем Святополк наложил опалу на самого игумена Иоанна: «Прежде же Святополк питал ненависть к нему, так как игумен обличал его ненасытную жажду богатства и насилие. Схватив игумена, Святополк заточил его в Туров, если бы не выступил против него Владимир Мономах, что испугало Святополка, он бы так скоро не возвратил игумена с почестями в Печерский монастырь. [Теперь же], ради совершившегося чуда, воспылал князь великой любовью к [монастырю] святой Богородицы и к святым отцам Антонию и Феодосию, а черноризца Прохора очень сильно почитал и прославлял, убедившись, что он воистину раб Божий. И Святополк дал слово Богу, что больше никому не сотворит насилия. И Прохору князь дал обещание: „Если я по Божьей воле умру до тебя, то ты своими руками положи меня в гроб, чтобы этим явить мне твое беззлобие. Если же ты прежде меня преставишься, на своих плечах внесу тебя в пещеру, и за то Господь даст прощение мне за великую вину перед тобой“. Блаженный же Прохор еще много лет прожил в добром исповедании богоугодным, чистым и непорочным житием. Потом разболелся старец, а князь в то время был на войне. Тогда Прохор посылает к нему с известием, говоря: „Приблизился час моего исхода из тела; и, если хочешь, приди, чтобы простились мы с тобой; и исполнишь обещание — своими руками положишь меня во гроб, и примешь прощение от Господа. Я ожидаю только твоего прихода, но если ты промедлишь, я отойду в мир иной; и не завершится война поражением, если ты придешь ко мне“. Услышав это, Святополк распустил воинов и без промедления пришел к блаженному. И Прохор долго поучал князя о милостыне, и о будущем суде, и о вечной жизни, и о бесконечной муке; он дал Святополку благословение и прощение и целовал всех, бывших с князем; потом, воздев руки к небу, старец испустил дух. А князь с черноризцами, взяв его, внес в пещеру, своими руками в гроб положил. И после погребения Прохора Святополк пошел на войну и одержал победу над погаными, покорил всю землю Половецкую и вернулся с большой добычей в свою землю. И это была Богом дарованная война в Русской земле, предсказанная блаженным. С тех пор Святополк, когда отправлялся или на войну, или на охоту, приходил в монастырь с благодарением, поклоняясь пресвятой Богородице и гробу Феодосиеву, и входил в пещеру к святому Антонию и блаженному Прохору, и, всем преподобным отцам поклонившись, шел в путь свой. И так процветало оберегаемое Богом княжение его. Сам будучи свидетелем, Святополк открыто возвещал о бывших преславных чудесах и знамениях Прохора и других преподобных, с которыми все мы да получим милость о Христе Иисусе».

Концовка этого сказания напоминает фразу из записи «Повести временных лет» под 6615 (1107) годом, уже процитированной в предыдущей главе. Приведу эту цитату еще раз, но в сокращении: «Таков ведь обычай был у Святополка: когда собирался на войну или куда-нибудь, то поклонялся гробу Феодосиеву и брал молитву у игумена, и тогда уже отправлялся в путь свой». Не позаимствовал ли Поликарп свое сказание из Несторовой редакции «Повести временных лет», в которой перед записью об обычае Святополка поклоняться мощам преподобного Феодосия мог содержаться рассказ о Прохоре и о вражде князя к игумену Иоанну? Ведь в истории Прохора Лебедника содержится объяснение, почему Святополк проникся почтительным отношением к обители и ее святому покровителю. Если так, значит, Нестор в своей версии летописи о столкновении Святополка с обителью и ее игуменом Иоанном не умолчал. Впрочем, скорее всего, Поликарп опирался на какие-то нелетописные источники, в том числе, может быть, устные. А из статьи «Повести временных лет» под 1107 годом он мог позаимствовать лишь свидетельство о почитании Святополком Феодосия.

Святополк действительно переменил свое отношение к Печерской обители и стал усердным почитателем преподобного Феодосия. В пятой главе я уже приводил свидетельство «Повести временных лет» под следующим, 6616 (1108) годом о церковном прославлении Феодосия по настоянию киевского князя. Это деяние не могло не вызвать у печерских монахов, в том числе и у Нестора, сделавшего эту запись, великую радость и чувство благодарности. У Нестора — биографа преподобного такая признательность была, несомненно, особенно глубокой. Феодосий стал третьим после братьев Бориса и Глеба признанным Церковью русским святым. И обо всех троих довелось писать ему, смиренному Нестору! Нашему герою было от чего испытывать удовлетворение и, наверное, несмотря на запретность этого чувства для монаха, также и гордость.

Однако нравственно Святополк, примирившийся с Печерской обителью, изменился мало. Косвенным образом об этом свидетельствует даже его некролог в «Повести временных лет» под 6621 (1113) годом: «Явилось знамение на солнце в 1 час дня. Было видно всем людям: осталось от солнца мало, вроде как месяц вниз рогами, марта 19, а луны — 29. Это бывают знаменья не к добру; бывают знаменья с солнцем или с луною, или со звездами не по всей земле, но если в какой стране будет знаменье, та его и видит, а другая не видит. ‹…› Это же бывшее в солнце знамение предзнаменовало Святополкову смерть. После этого знамения приспел праздник Пасхи, и праздновали его; а после праздника разболелся князь. А скончался благоверный князь Михаил, которого звали Святополком, апреля 16 за Вышгородом, и привезли его в ладье в Киев, и убрали тело его, и возложили на сани. И оплакивали его бояре и дружина его вся, отпев над ним обычные песни его и похоронили в церкви святого Михаила, которую он сам построил. Княгиня же (жена) его щедро наделила монастыри, и попов, и убогих на удивление всем людям, ибо такой щедрой милостыни никто не может творить».

Современный историк М. Б. Свердлов предположил, что в последние годы жизни князя назревал социально-политический кризис: «Об этом может косвенно свидетельствовать особая средневековая форма княжеского самоутверждения — строительство в 1108–1113 гг. великолепной златоверхой церкви в честь своего христианского покровителя архангела Михаила ‹…›. Обращает внимание то, что он был захоронен не в Десятинной церкви или Софийском соборе, как его предшественники на столе Киевском, а в своей недавно построенной церкви св. Михаила Златоверхой. Такое место захоронения позволяет предположить, что Святополк опасался протестов против его погребения в главных киевских соборах. О том же косвенно свидетельствуют и особо щедрые пожалования его вдовы монастырям и церквам на помин души, а также милостыня бедным»[537]. А украинский исследователь М. С. Грушевский еще почти полтора века назад обратил внимание на отличие записи о кончине и погребении Святополка от традиционных княжеских некрологов, сообщавших о плаче всего народа по ушедшему: «Князя оплакивали, по словам летописца, бояре и дружина его; население, очевидно, ничем не выразило сожаления о нем». Историк сделал закономерный вывод: «…с населением Святополк до конца находился в недружелюбных отношениях, это выразилось лучше всего по смерти его»[538].

Корыстолюбие Святополка проявилось особенно в покровительстве киевским ростовщикам-евреям — поддержке, видимо, не бескорыстной. Лютая ненависть киевлян к ростовщикам, дававшим ссуды под огромные проценты, сразу после смерти их покровителя выразилась в мятеже и погромах, учиненных киевлянами[539]. Был Святополк и завистлив. Это свойство проявилось в нежелании позволить Владимиру Мономаху и Олегу Святославичу строительство нового храма Бориса и Глеба в Вышгороде под Киевом — на его земле. «…Святополк не позволил это сделать, чтобы не быть униженным» во время торжества освящения храма, «что в свою очередь указывает на его отрицательные личные качества»[540].

Следует ли из всего рассказанного о Святополке, что Нестор сознательно умалчивал о неблаговидных поступках князя, так как, по уже процитированному выражению летописеведа М. Д. Присёлкова, «монастырь недешево продал свое перо»[541], отказавшись от обличений киевского властителя в обмен на церковное прославление Феодосия и покровительство обители? И прав ли А. А. Шахматов, писавший: «Из статьи 6615 (1107) г. мы знаем о том тщании, которое Святополк имел к святой обители; из статьи 6616 (1108) г. узнаём о том участии, которое Святополк принял в деле прославления преп. Феодосия и вписания его в синодик. Заключаю отсюда, что при игумене Феоктисте в Печерском монастыре могла возникнуть только такая летопись, которая была всецело составлена в благоприятном для великого князя Святополка духе; она должна была выдвигать его бранные подвиги и изображать его благочестие. Из позднейших летописных сводов XII и XIII вв. можем составить представление о том, как пристрастно они освещали современные события: рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развертывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями, — оценку религиозного мыслителя, чающего водворения Царства Божия в земельной юдоли, — рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы; если летописец был монахом, то тем большую свободу давал он своей пристрастной оценке, когда она совпадала с интересами родной обители и чернеческого стада, ее населявшего. Отдельные монастыри, в силу разнообразных политических и экономических условий, стояли в ближайших отношениях к тому или иному князю; многие из монастырей были связаны с известным князем уже при самом своем основании (ср. Изяславов монастырь Св. Димитрия, Всеволодов монастырь Св. Михаила); такие монастыри становились и вотчинными архивами и политическими канцеляриями князя. Не избег общей участи и Печерский монастырь. Правда, высокие подвижнические идеалы, жившие здесь в XI в., не так легко мирились с раболепием и угодничеством перед сильными мира. Как Житие Феодосия, так и ПВЛ, а также Патерик сохранили память о борьбе Антония и Никона с великим князем Изяславом, Феодосия со Святославом, Никонова преемника Иоанна со Святополком, но в конце концов, как мы уже видели, упорство обители склонилось перед властью князя. Союз Святополка с игуменом Феоктистом наложил, конечно, неизгладимый отпечаток на всем летописном изложении событий истекшего ко времени составления ПВЛ пятнадцатилетия. Моральное значение летописи хорошо сознавалось князьями, и можно думать, что Святополк и близкие ему люди постарались о том, чтобы новый Киево-Печерский свод не походил на тот последний извод монастырской летописи, в предисловии к которому игумен Иоанн обличал Святополка и его дружину. Много грехов знал за собой Святополк; в прошлом вопияли против него не только местные неурядицы и плохое управление, но также участие в злодеянии, потрясшем Русскую землю, — ослеплении Василька. Святополку надо было оправдать себя перед современниками и перед потомством. Стараниями умудренного и событиями и летами князя создается новый извод Киево-Печерской летописи — ПВЛ»[542].

Признаемся: Святополк в Несторовой редакции «Повести временных лет» выглядит намного лучше, чем в действительности. Но есть ли у нас основания упрекать летописца в сервилизме, в участии в малопочтенных политтехнологических играх? Думаю, нет. И не потому, что автора этих строк положение как будто бы обязывает быть апологетом своего героя. Нестор не пишет ничего особо благожелательного или комплиментарного о Святополке, за исключением сообщения о почитании им Феодосия. Можно было бы предположить, что позднейшие летописцы-редакторы, например Сильвестр, выбросили такие комплиментарные пассажи. Но в дошедшем до нас тексте «Повести…», дополненном уже летописцами во времена Мономаха, нет почти ничего очерняющего Святополка (даже в Повести об ослеплении Василька он не представлен главным злодеем). Следовательно, позднейшие книжники не ставили себе целью возвышение Мономаха за счет дискредитации Святополка. А если так, не значит ли это, что редакторы не выбрасывали фрагментов, благожелательных к Мономахову предшественнику? Стоит, очевидно, признать, что таких фрагментов в Несторовой редакции не было[543]. Правда, Нестор, видимо, умолчал о преследовании Святополком игумена Иоанна, обличавшего князя. Но это единственная уступка обстоятельствам, может быть, давлению монастырских властей. Летопись, ведение которой было поручено Нестору, в отличие от более ранних, носила официальный характер. Об этом свидетельствует получение книжником договоров первых киевских правителей с Византией: в более ранних летописных сводах их еще не было, а получены они могли быть только из княжеского архива[544].

Летописец Пимен в пушкинской трагедии «Борис Годунов» произносит монолог: