О роли Сильвестра в составлении «Повести временных лет» исследователи спорят до сих пор — среди ученых имеются приверженцы каждой из трех точек зрения[374]. (О Сильвестре и его возможной причастности к созданию «Повести временных лет» еще будет сказано дальше.) Но уже некоторые древнерусские летописцы позднейшего времени посчитали именно Сильвестра, а не Нестора, автором стародавней киевской летописи. Под 1409 годом безымянный книжник, может быть, недовольный москвич, бежавший в тверские земли, вписал в текст так называемого Рогожского летописца такой пассаж: «…мы бо не досажающе, не завидяще чести вашеи и таковая вчинихомъ, тако бо обрѣтаемъ началнаго лѣтописца кїевьскаго, иже вся врѣменнобытьства земльскаа необинуяся показуеть, но и первїи наши властодержьци безъ гнѣва повелѣвающе вся добрая и не добрая прилучившаяся написовати, да и прочимъ по нихъ образы явлени будуть, яко же и при Владимерѣ Мономасѣ, оного великаго Селивестра Выдобажьскаго, не украшаа пишущаго, почеть почїеши»[375]. Обличив власть имущих, книжник сослался на пример «великого» Сильвестра Выдубицкого, беспристрастно запечатлевшего образы прошлого. Для неизвестного книжника Сильвестр, а не Нестор, очевидно, был создателем «Повести временных лет»[376]. И такое понимание приписки Сильвестра было свойственно отнюдь не ему одному: веком позже его слова повторили книжники — писец Симеоновской летописи и составитель Никоновской летописи. Причем в Никоновской летописи приписка Сильвестра была расширена и его авторство сделано очевидным: «Се язъ гръшный инокъ Селивестръ, игуменъ святаго Михаила, написахъ книги сіа, глаголемыя греческымъ языкомъ хранографъ, русскимъ же языкомъ тлъкуется временникъ, еже есть лѣтописецъ»; «Писа же вся сиа любве ради Господа Бога, и пречистыя Богородици, и святыхъ его, и своего ради отечества Русскиа земли, во спасение и ползу всѣмъ, и молю всѣхъ прочитающихъ книги сіа, да помолятся о мънѣ»[377].
Вполне возможно, что какой-то книжник еще в XII веке тоже решил, что Сильвестр — автор «Повести временных лет», и вычеркнул из ее заглавия имя Нестора. Кто-то из писцов в протографе — источнике Лаврентьевской и Троицкой летописей или еще раньше выбросил и упоминание о Печерском монастыре: ведь Сильвестр был настоятелем другой обители. Но это был не сам выдубицкий игумен: если бы он, редактируя более ранний текст, убрал из заглавия имя Нестора и упоминание о его монастыре, известие о принадлежности автора к братии Печерской обители не сохранилось бы ни в Радзивиловской и Московско-Академической летописях, ни в Ипатьевском и Хлебниковском списках Ипатьевской летописи. Радзивиловская и Московско-Академическая летописи, в которых, как и в Лаврентьевской, содержится приписка Сильвестра и текст «Повести временных лет» обрывается на статье 6618 (1110) года, относятся к так называемой лаврентьевской летописной группе. В Ипатьевском и Хлебниковском списках записи выдубицкого игумена нет, текст «Повести временных лет» не оборван — они содержат другую редакцию «Повести…» и принадлежат к так называемой ипатьевской группе. Поскольку сообщение об авторстве монаха Печерской обители попало в рукописи обеих групп, оно, видимо, содержалось в их общем источнике — архетипе, то есть в первоначальной версии «Повести временных лет»[378]. Впрочем, А. А. Шахматов, пришедший к мысли, что имя Нестора и указание на принадлежность летописца к Печерскому монастырю были внесены в текст нашим героем, полагал, что все эти сведения вычеркнул еще Сильвестр[379]. По мнению ученого, слова «черноризца Феодосьева монастыря Печерьскаго» восстановил в заглавии редактор новой версии «Повести…», работавший над летописью, как и наш герой, в Печерской обители. (Эта версия, как думал исследователь, вошла в состав Ипатьевской летописи, создана она была в 1118 году.) Имя Нестора сохранялось в рукописях его собственной, первоначальной редакции «Повести…», до нас не дошедших. Одну из них читал в 1230-х годах печерский инок Поликарп, другая была знакома писцу Хлебниковского списка, который и восстановил указание на авторство Нестора[380]. Однако это объяснение вызывает сомнения: если спустя сто с лишним лет в обители имелась рукопись Несторова труда, то с еще большей вероятностью она должна была храниться в монастыре спустя несколько лет после завершения работы Нестора. Да и устная память о том, кто именно составил «Повесть…», была еще жива. Между временем, когда была окончена Несторова редакция, и годом завершения новой версии прошло всего несколько лет. Если бы слова о печерском черноризце внес составитель так называемой редакции 1118 года, было бы логично, чтобы он вернул в заглавие также имя того, кто «Повесть…» написал. Догадка исследователя, что составителю так называемой редакции 1118 года «имя черноризца пришлось опустить» и «причиной были, быть может, соображения политические, ибо это имя было связано с представлением о своде, враждебном Мономаху», неубедительна[381]. Во-первых, Несторова редакция, если и была «просвятополковской», едва ли при этом являлась «антимономаховской»: никаких свидетельств, подтверждающих эту мысль, не существует. Во-вторых, представлять себе Мономаха или его сына Мстислава (якобы «курировавшего» составление «редакции 1118 года») мелочными цензорами, готовыми вымарать имя неугодного книжника, нет никаких оснований.
Впрочем, имеется гипотеза, согласно которой всё выражение «Нестера черноризца Феодосьева манастыря Печерьскаго» было вставлено в заглавие летописи только в ее поздней редакции, сохранившейся в Ипатьевском и Хлебниковском списках. Автор этой научной концепции М. И. Жих считает, что Нестор был редактором более раннего текста «Повести…», работал он над ней вплоть до 1124 года{92} — этим годом датируется последняя запись, ему принадлежащая. Радзивиловская и текстуально почти совпадающая с ней Московско-Академическая летописи, хотя и сохранили в целом ту же редакцию «Повести временных лет», что и Лаврентьевская, испытали влияние текста — источника Ипатьевской летописи. Из этого источника якобы и попало в заглавие Радзивиловской и Московско-Академической летописей упоминание о печерском монахе. Версию, что слова «черноризца Феодосьева манастыря Печерьскаго» находились в первоначальном тексте — архетипе «Повести временных лет», ученый отбрасывает: доказательство для него — отсутствие этого известия в Лаврентьевской летописи.
Действительно, в Радзивиловской и Московско-Академической летописях, с одной стороны, и в Ипатьевском и Хлебниковском списках — с другой, содержатся общие известия, разительно отличающиеся от тех, что имеются в Лаврентьевской[382]. Однако отнюдь не все такие известия вторичны и впервые появились в их общем источнике — поздней редакции «Повести временных лет». В отдельных случаях подобные сообщения более исправны, более верны, чем уникальные варианты Лаврентьевского списка «Повести…». Очевидно, в таких местах в этих четырех списках ее текст сохранился в исконном, неискаженном виде. А главное: если какой-то книжник позаимствовал некогда из источника — архетипа списков ипатьевской редакции «Повести…» известие об авторстве печерского летописца, то почему он при этом опустил его имя? Ведь то, что древняя летопись велась в Печерском монастыре, было и без того очевидно: об этом свидетельствовали содержащиеся в ней рассказы из жизни обители, в том числе от первого лица.
Итак, «ужели слово найдено»? Неужели можно успокоиться и признать авторство Нестора? Увы, всё намного сложнее. Во-первых, неясна роль Сильвестра: наряду с теми, кто считает его простым переписчиком[383], есть ученые, убежденные, что выдубицкий игумен был создателем или второй редакции «Повести временных лет», или даже первой[384]. (Является ли текст с припиской Сильвестра в летописях лаврентьевской группы первой, изначальной редакцией этого исторического сочинения — тоже предмет споров.) Авторству Сильвестра как будто бы противоречит тот факт, что в летописи ничего не говорится о событиях, связанных с Выдубицким монастырем, зато много раз сообщается о жизни Печерской обители[385]. Сторонники гипотезы о Сильвестре предполагают, что до поставления в выдубицкие игумены он подвизался в Печерском монастыре[386]. Возможно, это так и было. Но никаких документальных подтверждений этой догадки нет. И тем не менее некоторые ученые стали ничтоже сумняшеся называть авторство Нестора мифом[387], а одна исследовательница, Т. Л. Вилкул, вынесла приговор, на мой взгляд, поспешный: «Атрибуция Начальной летописи Нестору устарела, однако поддерживается устойчивой традицией. Вопрос авторства Сильвестра вызывает живую полемику»[388].
М. И. Жих попытался примирить память о Несторе как составителе «Повести временных лет» с известием Сильвестровой приписки, которую он считает свидетельством об авторстве выдубицкого игумена, а не о труде заурядного копииста. Сильвестра исследователь признал автором первой редакции, сохранившейся в составе летописей лаврентьевской группы, а Нестора — его соавтором, создателем второй редакции, содержащейся в списках Ипатьевской летописи. Нестор был «спасен», но какой ценой! От грандиозного, величественного ансамбля «Повести временных лет» ему достались рожки да ножки: все его дополнения занимают лишь около десяти страниц печатного текста стандартного формата[389], тогда как вся «Повесть временных лет» в таком же формате занимает примерно двести страниц. Несторова работа потеряла весомость, скукожилась… Получилось, что Нестор дополнял «Повесть временных лет» в 1118–1124 годах, а отдельные записи вел вплоть до 1132 года. Главными критериями для разделения основного, сильвестровского пласта и вставок Нестора оказались использование выдубицким книжником редкой датировки по пятнадцатилетним отрезкам — индиктам и датирование его редактором событий по мартовскому году. (После этого в повествовании о событиях XII века в Ипатьевской летописи начинает использоваться ультрамартовское начало года{93}.) Поскольку автор «Чтения о Борисе и Глебе», родившийся, видимо, в середине XI столетия, к 1132 году должен был быть дряхлым стариком, если вообще дожил до этого времени, М. И. Жих «своего» Нестора объявил тезкой нашего героя. Конечно, многое необычное случается на этом свете, хотя и редко: в одной обители могли жить в одно или примерно в одно и то же время целых два Нестора. И правда ведь жили: в некрополе Киево-Печерского монастыря кроме автора «Чтения о Борисе и Глебе» и Жития Феодосия Печерского упокоился еще один Нестор. Но только монастырская традиция запомнила его как «Нестора Некнижного»[390] — то есть, очевидно, не только не проявившего литературных дарований, но и, похоже, неграмотного. Два Нестора в одном месте и почти в одно и то же время — это ладно. Но чтобы еще и два писателя — это уж перебор…
Кроме того, напомним: печерский инок Поликарп в рассказе о затворнике Никите, называя нашего героя «Нестер, иже тъй написа Лѣтописец»[391], упоминает его уже как почитаемого инока в одном ряду с прославившимися в 1070–1080-х годах монахами: игуменом Никоном, его преемником Иоанном, будущим ростовским епископом Иоанном и другими. Описанное событие — выведение Никиты из пещеры — относится ко времени до кончины Никона, то есть произошло не позже марта 1088 года. Из чего следует: Нестор до 1080-х годов провел в Печерской обители уже немало лет и приобрел известность, значит, родился он не позже середины века. Так что биография Нестора Летописца не подходит под хронологию М. И. Жиха, историограф и автор Жития Феодосия Печерского — одно лицо.
Что касается счета по индиктам, то он используется в «Повести временных лет» очень редко, причем не вполне понятно, когда и почему книжник к нему прибегает. Установить автора по его применению затруднительно. В какой степени предпочтение мартовского или ультрамартовского стиля при датировке событий может быть «фирменным знаком» того или иного летописца, не совсем ясно.
Другим камнем преткновения для признания Нестора автором «Повести временных лет» являются противоречия между сообщениями летописи и сведениями, содержащимися в точно принадлежащих Нестору житиях. (Об этих противоречиях уже упоминалось в предыдущих главах.) Самое разительное из них — это, конечно, запись в «Повести…» под 1051 годом, где книжник сообщает, что пришел в обитель при Феодосии (а не при его преемнике Стефане, как «наш» Нестор). Противоречие решалось по-разному. Еще в 1836 году В. М. Перевощиков признал предание о Несторе-летописце недостоверным[392]. Тринадцать лет спустя другой исследователь, П. С. Казанский, на основании этих противоречий сделал вывод: «Летопись, известная под именем Нестора, не может быть приписана Нестору, писавшему житие Феодосия Печерского». Он заметил: «Мы ничего не проигрываем, различая летописца от составителя житий; даже выигрываем, имея другого отличного писателя». Пишущими о Несторе — авторе «Повести временных лет» движет «не столько внутреннее убеждение, сколько выгода приписать составление летописи известному лицу заставляет настаивать на этом положении»[393]. Пройдет время — и этих ученых поддержит историк Е. Е. Голубинский[394], признавший, что монах Поликарп приписал «Повесть временных лет» Нестору без должных оснований, неосмотрительно доверившись монастырскому преданию. А филолог П. С. Билярский добавил, что по языку «Повесть временных лет» совсем непохожа на Несторово «Чтение…»[395]. Тогда же, еще в XIX столетии, родилась догадка о двух разных Несторах — летописце и авторе житий[396]. Позже, уже в прошлом веке, ей отдал дань известный исследователь древнерусской словесности Н. К. Гудзий[397]. Если это и так, что, как уже было сказано, маловероятно чисто статистически (два монаха-книжника, два тезки в одной обители в одно и то же время…), никаких сведений о Несторе номер два у нас нет.
Одним из решений этого казуса было признание, что Нестор составил не «Повесть временных лет», а какую-то другую летопись — видимо, намного подробнее, чем «Повесть временных лет», повествовавшую о событиях в Печерском монастыре. Это предположение было высказано еще в середине позапрошлого века П. С. Казанским[398]. Примерно полвека спустя эта мысль была развита в ранних исследованиях А. А. Шахматова. (О них уже упоминалось в одной из предыдущих глав.) Отрицать, что в Печерском монастыре велись какие-то краткие записи, позаимствованные составителем или составителями «Повести временных лет», едва ли возможно[399]. Однако, как уже было сказано раньше, печерский монах Поликарп ссылается на летопись Нестора только как на источник сказаний о четырех печерских иноках, а эти истории приведены в «Повести временных лет» под 1074 годом. Поликарп в письме печерскому игумену Акиндину поведал еще о нескольких печерских монахах — современниках Нестора. Истории жуткие: Григория Затворника, укорившего дружинников князя Ростислава за насмешки и предсказавшего их господину смерть в реке, Ростислав утопил, а вскоре утонул и сам в реке Стугне, спасаясь от половцев. (Его смерть вспоминает и автор «Слова о полку Игореве», но там это достойная жалости гибель юноши, а не заслуженное возмездие.) Сын киевского князя Святополка Мстислав, которому дьявол поведал о будто бы хранившихся в одной из монастырских пещер сокровищах, убил, пытаясь до них добраться, монахов Василия и Феодора: одного пронзил стрелой, а другого запытал. Умер он от той же стрелы во время междоусобицы. Сам Святополк, обуянный алчностью, спекулировал солью и отнял ее запасы у печерянина Прохора Лебедника, бесплатно раздававшего их людям. (Согласно сказанию, Прохор превращал в соль золу.) Эти пространные сказания едва ли изначально входили в какой-то летописный текст[400].
Вчитаемся еще раз в известие Поликарпа о сказаниях, которые он приписывает Нестору: «Но, если твое преподобие повелит мне написать о том, что ум постигнет и память припомнит, и если даже тебе это не пригодится, пусть останется для пользы тех, кто будет после нас, как это сделал блаженный Нестор, написав в Летописи о блаженных отцах: о Демьяне, и Еремее, и Матфее, и Исакии, — в Житии святого Антония жития их всех изложены, хотя и вкратце. Постараюсь я подробнее, чем о названных черноризцах, поведать, ничего не утаивая, как и до этого делал: если я умолчу, потом не будут помянуты имена их и будут преданы полному забвению, как было и до сего дня. В пятнадцатый год твоего игуменства говорится это, о чем не вспоминалось сто шестьдесят лет, а теперь, ради твоей любви, утаенное было услышано»[401]. Поликарп сообщает, что из Несторовой летописи позаимствовал только четыре сказания, и упоминает о том, что краткие рассказы о подвижниках содержатся в Житии Антония Печерского. Вероятнее всего, и другие истории о печерских иноках книжник заимствовал из этого до нас не дошедшего произведения, являвшегося скорее собранием повествований о печерских черноризцах, а не просто жизнеописанием преподобного Антония. Но утверждение Поликарпа, что если бы не он, то память о подвижниках была бы утеряна, как будто бы говорит о том, что таких подробных рассказов, как им написанные, прежде вообще не существовало. Книжник здесь опирался, очевидно, прежде всего не на письменные источники, а на устные рассказы.
Считать, что существовала и была составлена Нестором некая отдельная Печерская летопись, где содержались сведения, компрометирующие правившего в 1093–1113 годах в Киеве князя Святополка Изяславича, не стоит. Оснований для такого предположения не больше, чем верить Хлестакову, будто кроме загоскинского «Юрия Милославского» есть еще один роман с тем же названием, но написанный уже им.
Особенным образом еще в середине XIX столетия попытался снять противоречие между «Повестью временных лет» и Несторовыми житиями филолог А. М. Кубарев. Он предположил, что летопись была составлена позднее житий, с этим связаны разночтения с текстами Нестора: «…некоторые события Нестор мог узнать или подробнее, или достовернее, или даже совсем в другом виде, нежели как слышал о них прежде»[402].
Впрочем, у казуса Нестора Летописца есть и иное решение. Еще давно большинство исследователей утвердились в мысли, что «Повесть временных лет» — это не авторское историческое сочинение, а соединение в переработанном виде нескольких летописных сводов разного времени. Последний сводчик завершал это величественное сооружение. Но он не был ни его единственным строителем, ни его единственным архитектором. В предыдущих главах уже не раз повторялась мысль, что противоречия между летописью и написанными Нестором житиями — это «разногласия» не между сочинениями одного автора, а между житиями, написанными одним книжником, и фрагментами летописи, которые составили другие. Шахматовская концепция, приобретшая окончательный вид в предисловии к книге «Повесть временных лет», изданной в 1916 году, эти нестыковки прекрасно объясняла: Несторовой «Повести временных лет» предшествовал так называемый Начальный свод, созданный в Печерском монастыре в 1093–1095 годах неизвестным иноком (может быть, тогдашним игуменом Иоанном)[403]. В свой черед «Повесть временных лет» была переработана Сильвестром Выдубицким в 1116 году, а потом, в 1118 году, неизвестный летописец из окружения Мономахова сына князя Мстислава Владимировича создал третью редакцию «Повести…». Эти две редакции сохранились: сильвестровская — в рукописях лаврентьевской группы, третья — в списках ипатьевской. Вторую и третью редакции (в отличие от версии Нестора, в изначальном виде не сохранившейся), можно реконструировать — с разной степенью достоверности в различных частях. Что Шахматов и сделал[404]. Соответственно, фактические противоречия между «Повестью временных лет» и написанными Нестором житиями допустимо объяснить тем, что такие летописные известия принадлежат либо предшественнику Нестора (повесть об убиении Бориса и Глеба под 6523 (1015) годом, сказание об основании Печерского монастыря под 6559 (1051) годом), либо его продолжателю (сказание о путешествии апостола Андрея по Руси). Был найден и ответ на вопрос о соотношении авторства Нестора и Сильвестра.
Казалось бы, наш герой может чувствовать себя вольно, раздольно в широком коридоре между Начальным сводом и версией Сильвестра: все-таки как-никак, а двадцать лет были описаны им, да еще вступление к «Повести временных лет», которого нет в Новгородской летописи, тоже его. И в повествование о первых киевских князьях — Олеге, Игоре, Святославе — он, видимо, внес немало нового: сравнение со всё тем же текстом Новгородской первой летописи младшего извода в этом удостоверяет… Но всё не так просто, как может показаться. Усилиями многих летописеведов гипотетический Несторов текст стал съеживаться, скукоживаться, как шагреневая кожа. Летописец оказался, говоря словами поэта, «камчатским медведём без льдины». Так, А. А. Гиппиус, в целом разделяющий концепцию А. А. Шахматова{94}, доказывает, что текст «Повести временных лет» после 1091 года (этим годом он датирует окончание Начального свода) продолжал краткими записями до 1112 года всё тот же летописец, что работал над Начальным сводом, а его преемником — создателем первой редакции «Повести…» был, видимо, священник Василий — автор знаменитой Повести об ослеплении Василька Теребовльского, по мнению текстолога бывший печерским иноком[405]. Причем этот Василий вторгался в предшествующий текст. В Повести об ослеплении Василька он использует, чтобы описать оцепенение, ужас, в которые впал один из князей, замысливших страшное преступление, выражение из Библии «ни гласа, ни послушания» — «ни голоса, ни слуха»{95}. Это же крайне редкое для древнерусской книжности выражение встречается еще в рассказе «Повести временных лет» под 6582 (1074) годом о печерском монахе Исакии — в тексте, который книжник XIII века Поликарп, как уже говорилось, смело приписывал Нестору. Автор рассказа таким образом изображает Исакия, поклонившегося дьяволу и после того потерявшего способность слышать и говорить. Встречаются эти слова об Исакии, правда, только в редакции Ипатьевской летописи[406]. Мало того: в этом же рассказе и в списках лаврентьевской группы, и в ипатьевских встречается выражение «яко зракъ вынимая человѣку». С его помощью летописец подчеркивает силу слепящего света, исходившего от бесов, явившихся Исакию в облике ангелов: «Единою же ему сѣдящю, по обычаю, и свѣщю угасившю, внезапу свѣт восья, яко от солнца, в печерѣ, яко зракъ вынимая человѣку» (перевод, не очень точный: «Однажды, когда он так сидел по обыкновению и погасил свечу, внезапно свет воссиял, точно от солнца, в пещере, ослепляя глаз человеческий»)[407]. В Повести об ослеплении Василька Теребовльского ему соответствует дважды повторенное «изя зѣницю»[408] — «вынул глазное яблоко». Кроме того, в обоих сказаниях совпадает уподобление их героев мертвецу[409].
Действительно явное совпадение есть только в случае с библейским выражением «ни гласа, ни послушания». Поскольку оно встречается не только в ипатьевской версии рассказа об Исакии, но и в Радзвиловской и в Московско-Академической летописях, оно едва ли может быть следом правки редактора — вставкой[410]. Трудно представить, чтобы писец какой-то рукописи, к которой восходят Радзивиловская и Московско-Академическая летописи, скрупулезно сверял копируемый им текст с еще одной рукописью, содержащей вариант, который сохранился в списках Ипатьевской летописи, — настолько тщательно, чтобы найти одно разночтение — пропущенное яркое выражение — и вставить его при переписывании. Зато не исключено, что это выражение могло полюбиться автору Повести об ослеплении Василька или ее редактору-переписчику. Возражая В. Н. Русинову, предположившему на основании использования сходных выражений и грамматических конструкций, что все автобиографические известия «Повести временных лет» за 1051–1117 годы принадлежат одному летописцу, А. А. Гиппиус справедливо заметил: «Дополнение или редактирование ранее созданного текста предполагает не только внесение в него черт индивидуального стиля, но и частичное усвоение приемов изложения перерабатываемого оригинала, и в этом смысле ПВЛ как плод коллективного труда, каким она представляется традиционному взгляду, не может не обладать комплексом литературно-языковых характеристик, свойственных только ей и не представленных или представленных значительно реже у более поздних летописцев, решавших совсем иные литературные задачи в иной литературной среде»[411]. Но этот аргумент может быть использован и против его предположения о принадлежности повествований об Исакии и о Васильке одному лицу. Принадлежность рассказа об Исакии и Повести об ослеплении теребовльского князя перу одного книжника, действительно, вероятна, но не бесспорна. Авторство Нестора в отношении рассказа об Исакии поколебалось. Но всё же не обрушилось. Что касается остальных перекличек, то они текстуально не совсем совпадают и ни о чем не свидетельствуют.
Целый ряд сюжетов в «Повести временных лет» восходит к устным рассказам киевского боярина тысяцкого (начальника ополчения) Яня Вышатича[412]. Под 6614 (1106)годом летописец сообщил: «В тот же год скончался Янь, старец добрый, прожив девяносто лет[413], в старости маститой. Жил он по закону Божию, не хуже был он первых праведников. От него и я много рассказов слышал, которые и записал в летописанье этом, от него услышав; был ведь он муж благой и кроткий и смиренный, избегал всяких тяжб. Гроб его находится в Печерском монастыре, в притворе, там лежит тело его, положенное 24 июня»[414]. Слова «о многих рассказах», внесенных со слов тысяцкого в летопись, как принято считать, подразумевают прежде всего сюжет о Яне и волхвах, содержащийся в «Повести временных лет» под 5579 (1071) годом. Янь, посланный князем Святославом для сбора дани в Белозерском крае, вступил в прение с волхвами, бунтовавшими народ из-за наступившего недорода и призывавшими убивать зажиточных женщин, якобы прятавших припасы. Посланец Святослава схватил кудесников-язычников, вступил с ними в прение о вере, а потом отдал на расправу-месть родичам убитых. Традиционно и справедливо считали, что эта история была поведана летописцу самим Янем. О погребении жены Яня Марии в «Повести временных лет» сообщается под 5599 (1091) годом. Здесь же летописец сообщает, что ей предсказал Феодосий быть похороненной рядом с ним. А под 5601 (1093) годом в пространной летописной статье, повествующей о тяжелейшем поражении, нанесенном половцами русским войскам во главе с только что вокняжившимся в Киеве Святополком Изяславичем, книжник приводит мнение Владимира Мономаха, к которому присоединились Янь и другие мудрые («смысленые») воины, — мнение, которым, на беду себе и другим, пренебрег самонадеянный новоиспеченный киевский князь. Мономах и пожилые опытные дружинники упрашивали Святополка не переправляться на берег реки Стугны, занятый половцами, а заключить мир[415].
Предположим, как традиционно считалось, что рассказы Яня записывал безымянный составитель Начального свода, завершивший свой труд в 1093–1095 годах, как думал А. А. Шахматов, или в 1091-м, как считает А. А. Гиппиус. Он и мог внести в летопись Янев рассказ о его приключении с волхвами, он и записал о смерти жены Яня и, возможно, не преминул отметить мудрую осторожность, проявленную опытным воином два года спустя. Но ведь о кончине бывшего киевского тысяцкого и о том, что именно ему был обязан многими рассказами, книжник записал уже в 1106 году — спустя лет пятнадцать после завершения Начального свода! Если некролог Яня принадлежит «нашему» Нестору, то куда подевались Яневы рассказы: всё — не только «самое интересное», а вообще всё! — он поведал Несторову предшественнику! (Исключением может быть разве что поход против половцев на Дон в последний год жизни Яня — старый дружинник назван в летописи его участником[416].) Традиционно считали, что действительно летописцы двух или трех поколений пользовались устными сведениями Яня — среди них в первую очередь составитель Начального свода и автор «Повести временных лет», коим мог быть как раз наш герой. Однако А. А. Гиппиус логично заметил: проще предположить, что с Янем беседовал один и тот же книжник, чем думать, будто бывалый дружинник делился воспоминаниями о своей неспокойной и яркой жизни с двумя разными летописцами[417]. Для самого А. А. Гиппиуса здесь нет затруднений — напомню: он полагает, что после завершения Начального свода тот же книжник продолжил его краткими записями. Он и мог сообщить о кончине своего осведомленного собеседника в 1106 году. Не было тут камня преткновения и для М. Х. Алешковского, который, не признавая существования Начального свода, считал, что все сведения, переданные Янем, внес в летопись один автор — создатель первой редакции «Повести временных лет». (Эта редакция якобы частично сохранилась в Новгородской первой летописи.) Этим книжником ученый не был склонен считать Нестора, хотя не исключал его причастность к составлению летописи полностью[418]. Зато есть большая проблема и для нашего героя, и для автора этих строк: так как под 1051 годом составитель Начального свода сообщил, что пришел в Печерскую обитель при Феодосии, а Нестор стал ее монахом позднее, автор всех записей о Яне — не герой этой книги. Старый воин — сын Вышаты невольно нанес печерскому монаху один из самых сильных ударов.
Как спасти Нестора? И можно ли это сделать? Допустимо предположение, что не все рассказы, основанные на устных воспоминаниях Яня, хронологически относящиеся к Начальному своду, являются исконными: что-то мог внести и книжник-продолжатель. А им мог оказаться наш герой. Так, повествование о Яне и волхвах явно составляет один из фрагментов подборки на эту тему, достаточно условно вставленной в статью 1071 года[419]. Не случайно первый рассказ в этом цикле — о волхве, явившемся в Киеве, — вводится с помощью неопределенного указания «в си же времена»: «В си же времена приде волхвъ, прелщенъ бѣсомъ». А повествование о Яне и волхвах предваряется столь же неопределенным «единою» («однажды»): «Бывши бо единою скудости в Ростовьстѣй области». Третий рассказ — о некоем новгородце, пришедшем к кудеснику, — предваряется подобным же образом: «В си бо времена, в лѣта си». И наконец, четвертый, последний сюжет — о волхве, явившемся в Новгороде при князе Глебе и смутившем народ, тоже не имеет точной хронологии: «Сиць бѣ волхвъ всталъ при Глѣбѣ Новѣгородѣ», то есть такой волхв появился в Новгороде, когда там княжил Глеб Святославич[420].
Что касается упоминания о Яне как об одном из «смысленых», мудрых людей, советовавших в 1093 году князю Святополку не начинать с малыми силами войну против половцев, то статья «Повести временных лет» под 6601 (1093) годом содержит явные следы редактирования. Вот как говорится о первом совете опытных воинов, бояр: «Святополкъ же, послушавъ ихъ (мудрых советников. —