Глава шестая. «Исполнен долг, завещанный от Бога…»
Начну с напоминания и предупреждения: все нижеследующие утверждения о принадлежности Нестору «Повести временных лет» основываются на предположении, обоснованном в предыдущей главе, посвященной разбору научных гипотез и содержащей текстологический анализ «Повести временных лет». Глава эта предварялась сообщением: те, кто, открыв ее, не испытает желания поискать истину и поучаствовать в научном расследовании, могут ее пропустить. Для таких читателей кратко повторю ее выводы. Нестор мог быть составителем «Повести временных лет». Но мог и не быть им. Так что читающие в этой главе строки о Несторе — авторе летописи и конкретных сказаний, в ней содержащихся, должны помнить: автором мог быть и кто-то другой или другие — некий безымянный книжник, NN, или игумен киевского Выдубицкого монастыря Сильвестр. Засим продолжаем.
…Год 1093-й выдался для Руси черным. В апреле умер киевский князь Всеволод — последний из сыновей Ярослава Мудрого. Над Русью нависла угроза новой большой междоусобицы. Нестор, конечно, должен был разделять эти тревожные ожидания. На Киев, главный город страны, мог претендовать сын покойного Владимир Мономах, в то время княживший в Чернигове: ведь это была его отчина. Но на златой киевский престол имелись права и у Мономахова двоюродного брата Святополка Изяславича: для него «мать городов русских» тоже была отчиной, здесь некогда княжил его родитель Изяслав, которому скончавшийся Всеволод приходился младшим братом.
Мономах уступил. Но беда всё равно случилась. Виноват в ней оказался новый киевский правитель. Рассказ о произошедшем сохранен на страницах «Повести временных лет». Его автором, скорее всего, был еще не Нестор, а его предшественник — печерский летописец, составивший Начальный свод, летопись, продолжением которой и стала «Повесть…».
Обитавшие у южных границ Руси тюркоязычные кочевники половцы направили к Святополку послов: со смертью прежнего старшего русского князя договор утратил силу, его надо было заключить заново. В этом не было ничего необычного, ничто не предвещало беды. Но Святополк внезапно схватил половецких посланцев и бросил в темницу. Видимо, князь посчитал условия старого договора унизительными и невыгодными. Задержать послов ему внушили самонадеянные дружинники. Это было, по известному выражению наполеоновского дипломата Талейрана, хуже, чем преступление. Это была ошибка. Исправить ее не удалось, хотя князь и попытался. Половцы осадили пограничный город Торческ. Святополк отпустил послов, попросил мира. Степняки отказались. Святополк начал собирать войска. Успел собрать совсем немного. Подоспели на помощь Мономах и его брат Ростислав, но силы всё равно были неравны. Мудрые старые дружинники (среди них был и Янь Вышатич — собеседник Нестора, поведавший ему о многих событиях) уговаривали заключить перемирие и начать войну уже с намного бóльшими силами. Против решающего сражения выступил и Мономах. Симпатизирующий ему летописец сообщает, обыгрывая значение имен: «Володимеръ хотяше мира, Святополкъ же хотяше рати»[514]. Не удалось уговорить Святополка и не переправляться на занятый половцами берег реки Стугны. «Святополк же и Владимир и Ростислав созвали дружину свою на совет, намереваясь перейти через реку, и стали совещаться. И сказал Владимир, что „пока стоим здесь под прикрытием реки, перед лицом этой грозы, заключим мир с ними“. И примкнули к этому совету разумные мужи, Янь и прочие. Киевляне же не приняли этого совета, но сказали: „Хотим биться, перейдем на ту сторону реки“. И взяло верх это предложение, и (русские) перешли Стугну реку, а была она тогда переполнена водой. Святополк же и Владимир, и Ростислав, выстроив дружину, двинулись. И шел на правой стороне Святополк, на левой Владимир, а посредине Ростислав. И, обойдя Треполь, прошли вал. И вот половцы двинулись навстречу, имея впереди стрелков. Наши же, став между валами, подняли стяги свои, и двинулись стрелки (русские) из-за вала. И половцы, подойдя к валу, подняли стяги свои и налегли в первую очередь на Святополка и врезались в полк его. Святополк же держался стойко, а люди его побежали, не выдержав натиска воинов; после же побежал и Святополк. Потом половцы обрушились на Владимира, и завязался бой лютый; побежали и Владимир с Ростиславом, и воины его. И прибежали к реке Стугне, и бросились в реку Владимир с Ростиславом, и начал тонуть Ростислав на глазах у Владимира. И захотел Владимир подхватить брата своего и едва не утонул сам. И утонул Ростислав, сын Всеволодов. Владимир же, перейдя реку с остатками дружины, — ибо много пало людей из полка его и бояре его тут пали, — и перебравшись на ту сторону Днепра, оплакал брата своего и дружину свою и пошел в Чернигов в глубокой печали. Святополк же вбежал в Треполь и заперся там, пробыл там до вечера и в ту же ночь пришел в Киев. Половцы же, видя, что победили, одни пустились грабить землю (Киевскую), а другие вернулись в Торческ»[515].
Торческ, город, населенный торками — тюркским народом, служившим Руси, был окружен половцами и томился в осаде, мучимый голодом и жаждой. Святополк попробовал отбросить осаждающих, но вновь проиграл битву. «Половцы повоевали много и возвратились к Торческу, и обессилели люди в городе от голода и сдались осаждавшим. Половцы же, взяв город, подожгли его огнем, а людей поделили и увели в вежи к семьям своим и сродникам своим много крещеного народа: страдающие, печальные, измученные, стужей скованные, в голоде, жажде и несчастиях, с осунувшимися лицами, почерневшие телом, в чуждой стране, с языком воспаленным, голые и босые, с ногами, израненными тернием, со слезами отвечали они друг другу, говоря: „Я жил в этом городе“, а другой: „Я — из того села“; так вопрошали они друг друга со слезами, называя свое происхождение, вздыхая и взоры обращая на небо к Вышнему, ведущему тайное»[516].
Летописец, изобразив эту горестную картину, завершает ее утешительными строками: «Да никто не дерзнет говорить, что ненавидимы мы Богом! Пусть этого не будет! Ибо кого так любит Бог, как нас возлюбил он? Кого так почтил он, как нас прославил и превознес? Никого! Потому именно больше гнев свой воздвиг на нас, что, больше всех почтены бывше, мы худшие всех совершили грехи. Ибо больше всех просвещены бывше, зная волю владычную, и, презрев ее и красоту, горше других наказаны. Вот и я, грешный, много и часто Бога гневлю и часто грешу каждый день!»[517]
Но и этот безымянный книжник, и его собрат по Печерской обители Нестор тяжело переживали объявшее их, навалившееся на них горе. События следующих лет, вероятно, описывал уже наш герой. Для Нестора печальным событием следующего, 1094 года стала смерть любимого епископа Владимир-Волынского, когда-то принявшего его в Печерской обители и возведшего в диаконский сан. «В этот же год 27 апреля, в 6-м часу ночи, скончался епископ Владимирский Стефан, бывший прежде игуменом Печерского монастыря»[518], — вероятно, он написал эти бесстрастно звучащие строки, за которыми скрываются «невидимые миру слезы».
Прошел еще год, и Святополк взял в жены дочь половецкого хана Тугоркана. В бескрайней Степи кочевали разные половецкие орды, мир с кланом Тугоркана не означал перемирия с прочими половцами. На следующую весну Святополк и Владимир прошли набегом по их стойбищам, вернулись с добычей. Степняки осадили приграничный город Юрьев и сожгли его дотла. Жителям удалось бежать, и киевский князь поселил их в новом, им построенном городе Святополче. Пламя войны 1095 года разгорелось жарко еще и потому, что Мономах вероломно убил пришедших к нему половецких послов Итларя и Кытана. Половецкое разорение усугубилось нашествием саранчи. Полчища насекомых неслись летучими табунами, затмевая солнце, строй за строем, подобные живым трещоткам. Садились и начинали пожирать всё, что растет. Нестор, наверное, видел эту жуткую картину: «В тот же год пришла саранча, 28 августа, и покрыла землю, и было смотреть страшно, шла она в северные страны, пожирая траву и просо»[519].
Появление саранчи, которую называли «прузи», было дурным предвестием, знамением, обещавшим зло. В переведенном с греческого апокрифе о «последних временах» и конце света — «Откровении Мефодия Патарского»{110} — с саранчой не один раз сравниваются нечестивые кочевые народы Востока, «безбожные измаильтяне»[520], к которым на Руси причисляли половцев. В ветхозаветной Книге Исход (глава 10, стихи 12–19) сказано, что Бог наслал на фараона эту казнь, чтобы неумолимый властитель позволил евреям покинуть его страну: «Тогда Господь сказал Моисею: простри руку твою на землю Египетскую, и пусть нападет саранча на землю Египетскую и поест всю траву земную [и все плоды древесные], всё, что уцелело от града. И простер Моисей жезл свой на землю Египетскую, и Господь навел на сию землю восточный ветер, продолжавшийся весь тот день и всю ночь. Настало утро, и восточный ветер нанес саранчу. И напала саранча на всю землю Египетскую и легла по всей стране Египетской в великом множестве: прежде не бывало такой саранчи, и после сего не будет такой; она покрыла лице всей земли, так что земли не было видно, и поела всю траву земную и все плоды древесные, уцелевшие от града, и не осталось никакой зелени ни на деревах, ни на траве полевой во всей земле Египетской. Фараон поспешно призвал Моисея и Аарона и сказал: согрешил я пред Господом, Богом вашим, и пред вами; теперь простите грех мой еще раз и помолитесь Господу Богу вашему, чтобы Он только отвратил от меня сию смерть. Моисей вышел от фараона и помолился Господу. И воздвигнул Господь с противной стороны западный весьма сильный ветер, и он понес саранчу и бросил ее в Чермное море{111}: не осталось ни одной саранчи во всей стране Египетской». А в новозаветном Откровении Иоанна Богослова (глава 9, стихи 1–11) описана особенно страшная саранча, посланная на землю в день скончания века, в Судный день: «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них. По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее — как лица человеческие; и волосы у ней — как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее — как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну; у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала; власть же ее была — вредить людям пять месяцев. Царем над собою она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион».
Миновал еще год, и беда постучалась уже в ворота Киева и ворвалась в Печерскую обитель. Сначала к стольному городу подкрался половецкий хан Боняк и сжег княжеский двор в местечке Берестово. У Мономахова города Переяславля быстрым набегом прошел хан Куря, оставляя за собой пепелища. А в конце мая здесь же объявился Святополков тесть Тугоркан. Пришел не по-родственному. Осадил Переяславль. Святополк и Владимир смогли подвести войска к городу незаметно. «Горожане же, завидев их, обрадовались и вышли к ним навстречу, а половцы стояли на той стороне Трубежа{112}, тоже приготовившись к бою; Святополк же и Владимир пошли вброд через Трубеж к половцам, Владимир же хотел выстроить полк, они же не послушались и ринулись верхом на врага. Увидев это, половцы побежали, а наши погнались вслед воинам, рубя врагов. И даровал Господь в тот день спасение великое: 19 июля побеждены были иноплеменники, и князя убили Тугоркана и сына его и других князей; много врагов наших там пало. Наутро же нашли Тугоркана мертвого, и взял его Святополк как тестя своего и врага, и, привезя его к Киеву, похоронили его на Берестовом, между дорогой на Берестово и другою, ведущей к монастырю»[521].
Радость победы затмило новое несчастье. Днем позже вновь объявился под Киевом Боняк. Отражать несколько набегов сразу Святополк и Владимир не могли: не может воин отражать удары и спереди, и сзади, и справа, и слева. Боняка упустили. На сей раз пострадали киевские обители. Среди них и Печерский монастырь. Строки летописца полны нескрываемых боли и гнева: хана-степняка он чествует «безбожным», «шелудивым», уподобляет хищнику: «И 20 числа того же месяца, в пятницу, в 1 час дня, пришел вторично Боняк безбожный, шелудивый, крадучись, хищник, к Киеву внезапно, и чуть было в город не ворвались половцы, и зажгли низину в предгородье, и повернули на монастырь, и зажгли Стефанов монастырь и деревни, и Германов. И пришли к монастырю Печерскому, когда мы по кельям почивали после заутрени, и кликнули клич около монастыря, и поставили стяга два перед воротами монастырскими, а мы — кто бежал задами монастыря, кто взбежал на полати (церковные). Безбожные же сыны Измаиловы{113}[522] высадили ворота монастырские и пошли по кельям, вырубая двери, и выносили, если что находили в келье. Затем они зажгли дом святой владычицы нашей Богородицы и пришли к церкви, и подпалили двери, устроенные к югу, и вторые же — к северу, и, войдя в притвор у гроба Феодосиева, хватая иконы, зажигали двери и оскорбляли Бога нашего и закон наш»[523].
Нестор был одним из монахов, переживших ужас гибели от рук варваров-осквернителей. И он бежал от степняков, с гиканьем и свистом ворвавшихся в святое место, намоленное Антонием, Феодосием, Стефаном. Бежал задворками. Подобрав длинную рясу, цепляющуюся за предательские ветки кустов. Чувствуя, как сердце бьется почти у горла и готово выскочить из груди. Прятался, лежал долго, словно мертвый, хоронился в садовой канаве. Или сидел, вжавшись в угол, на церковных хорах, вслушиваясь в каждый звук: не ступает ли на лестничные ступени нога поганого половчина? Он впервые испытал чувство беспомощности и, наверное, даже богооставленности и утешал себя: «Бог же терпел, еще ведь не пришел конец грехам их и беззакониям их, потому они говорили: „Где Бог их?{114} Пусть он поможет им и спасет их!“, и иными бранными словами обращали хулу на святые иконы, насмехаясь, не ведая, что Бог наказывает рабов своих бедствиями войны, чтобы делались они как золото, испытанное в горне: христианам ведь через множество скорбей и напастей предстоит войти в царство небесное, а эти поганые и оскорбители, которым на этом свете досталось веселие и довольство, на том свете примут муку, дьяволом они обречены огню вечному»[524]. А выйдя из укрывища на свет, дрожа, боясь дуновения ветра, страшась собственных тени и следа, увидел недвижно лежащие тела иноков, пронзенные безжалостной стрелой или срубленные лихим ударом острой сабли: «Убили ведь несколько человек из братии нашей оружием, безбожные сыны Измаиловы, посланные в наказание христианам»[525]. Свои горечь и жажду возмездия книжник выразил в молитвенном обращении: «Потому-то и мы, вслед за пророком Давыдом, взываем: „Господи, Боже мой! Поставь их колесом, как огонь на самом ветру, пожирающий дубравы, так погонишь их бурею твоею, искази лица их обидой“{115}. Это ведь они осквернили и сожгли дом твой и монастырь матери твоей, и трупы рабов твоих»[526]. Перед нами драгоценное свидетельство чувств, испытанных нашим героем, и его мыслей.
В половцах летописец опознаёт один из нечестивых народов, перечисленных в «Откровении Мефодия Патарского», один из народов, которые должны рассеяться по лицу земли перед концом мира: «Вышли же они из пустыни Етривской между востоком и севером, вышло их 4 колена: торкмены и печенеги, торки, половцы. Мефодий же свидетельствует о них, что 8 колен пробежали, когда изрубил их Гедеон, да 8 их бежало в пустыню, а 4 он изрубил. ‹…› А Измаил родил 12 сыновей, от которых пошли торкмены, и печенеги, и торки, и куманы, то есть половцы, выходящие из пустыни. И после этих 8 колен, в конце века, выйдут заклепанные в горе Александром Македонским нечистые люди»[527]{116}.
С набегами диких степняков то чередовались, то совпадали бедствия доморощенные — княжеские распри. О вражде Святополка и Владимира Мономаха до 1097 года, когда киевский князь запятнал себя участием в ослеплении Василька Теребовльского, «Повесть временных лет» молчит — очевидно, ее попросту не было. Зато на Руси вновь объявился неугомонный Олег Святославич («Гориславич» «Слова о полку Игореве»). Собрав половецкую рать, он устремился из далекой Тмутаракани к отчему Чернигову, не по праву занятому Мономахом. Обложенный со всех сторон, Мономах был вынужден покинуть город, уйти в Переяславль — на отцовский, наследственный престол. Олег поступил благородно. Как вспоминал Владимир в «Поучении», «вышли мы в Борисов день (24 июля) из Чернигова и ехали сквозь полки половецкие, около 100 человек, считая детей и женщин. И половцы облизывались на нас точно волки, стоя у перевоза и на горах, Бог и святой Борис не выдали меня им на поживу, невредимы дошли мы до Переяславля»[528]. Князь объясняет спасение заступничеством святого Бориса. Но — если отрешиться от провиденциального объяснения — от гибели или плена Мономаха и его людей сохранило благородство Олега, не дозволившего половцам, жадным до легкой добычи, трогать маленький беззащитный отряд[529].
Старая распря между Владимиром и Олегом закончилась, и, казалось бы, наступил долгожданный мир. Но нет. В следующем, 1095 году Святополк и Владимир позвали «Гориславича» с собой на половцев, но черниговский князь не пошел. Тогда от него потребовали убить или выдать им Итларевича — сына половецкого посла Итларя, вероломно лишенного жизни Мономахом по совету дружины. Киевский и переяславский князья, несомненно, опасались мести со стороны Итларева отпрыска. Олег отверг все требования. Вероятно, как потому, что такое убийство было бы бесчестным, так и потому, что не хотел рвать давние союзнические связи со степняками, которые помогли ему вернуть отчий престол. «Олег же того не послушал, и стала между ними вражда», — лаконично сообщает летописец, возможно наш герой[530]. На следующий год Святополк и Владимир Мономах призвали Олега на совет с участием духовенства и горожан — заключить договор о мире: «Святополк и Владимир послали к Олегу с такими словами: „Приходи в Киев заключить с нами договор о Русской земле, перед епископами и перед игуменами и перед мужами отцов наших и перед горожанами, чтобы оборонить Русскую землю от поганых“. Олег же, исполнившись разума дерзкого и высокомерных слов, сказал так: „Не вместно меня судить епископу, или игуменам, или смердам“. И не захотел идти к братьям своим, послушав злых советников. Святополк же и Владимир сказали ему: „Это ты потому ни на поганых не ходишь, ни на совет к нам, что злоумышляешь против нас и поганым хочешь помогать, — пусть Бог рассудит нас“. И пошли Святополк и Владимир на Олега к Чернигову, Олег же бежал из Чернигова 3 мая, в субботу. Святополк же и Владимир погнались за ним, Олег же вбежал в Стародуб и затворился там. Святополк же и Владимир осадили его в городе, и бились осажденные из города, а те шли приступом на город, и раненых было много с обеих сторон. И была между ними брань лютая, и стояли осаждавшие около города 33 дня, и изнемогали люди в городе. И вышел Олег из города, прося мира, и дали ему мир, сказав так: „Иди к брату своему Давыду, и приходите в Киев, на стол отцов наших и дедов наших, ибо то старейший город в земле во всей, Киев; там вместно (так! —
Для Олега вновь настало время скитаний. Князь-изгой отправился к брату Давыду в Смоленск, собрал войска и двинулся к далекому Мурому, недавно захваченному сыном Мономаха Изяславом: рязано-муромские земли принадлежали когда-то Олегову отцу Святославу. Две рати встали одна против другой. Двоюродный дядя отправил к племяннику посольство, предлагая мир и прося уступить отчее владение. Изяслав, понадеявшийся на силу, отказался. «Олег же надеялся на правоту свою, что прав был в этом, и пошел к городу с воинами»[532], — заметил летописец, возможно Нестор[533]. В жестокой битве 6 сентября «Гориславич» одержал победу. Изяслав, который был Олеговым крестным сыном, погиб на поле боя. Остатки его войска разбежались по лесам. Но теперь уже Олега обуяла гордыня: он захватил Суздаль и Ростов — наследственные владения Мономаха. Летопись утверждает, что он зарился и на Новгород. Оттуда, с севера, навстречу ему выступил старший сын Владимира Мстислав. Всё повторилось, но в точности наоборот: Мономашич предложил смутьяну мир, обещая быть за него ходатаем перед отцом, буйный Олег отказался. И на сей раз победил правый, а виноватый потерпел неудачу. Это случилось уже в феврале 1097 года.
На пороге стояла большая война, теперь между Мономахом и Олегом. Но Владимир проявил мудрость и миролюбие. Он отправил злосчастному князю примирительное письмо. «Удивительно ли, что муж пал в бою? Так умирали лучшие из предков наших. Но не следовало ему зариться на чужое, ни меня в позор и в печаль вводить. Подучили ведь его паробки (слуги), чтобы себе что-нибудь добыть, а для него добились зла. И, если начнешь каяться перед Богом и ко мне отнесешься добросердечно, пошлешь посла своего или епископа, то письмо напишешь с обещанием (мира), тогда и волость получишь добром и наше сердце обратишь к себе, и лучше заживем мы, чем прежде: я тебе ни враг, ни мститель»[534]. Тревоги русских людей, среди которых, несомненно, был и Нестор, рассеялись.
Год 1097-й должен был стать и годом общего примирения. Как сообщает «Повесть временных лет»: «Пришли Святополк и Владимир и Давыд Игоревич и Василько Ростиславич и Давыд Святославич и брат его Олег и собрались в Любече для установления мира и говорили друг другу: „Зачем губим Русскую землю, сами на себя ссоры навлекая? А половцы землю нашу расхищают и радуются, что нас раздирают междоусобные войны. Да с этих пор объединимся чистосердечно и будем охранять Русскую землю, и пусть каждый владеет отчиной своей: Святополк — Киевом, Изяславовой (отчиной), Владимир — Всеволодовой, Давыд и Олег и Ярослав — Святославовой, и те, кому Всеволод роздал города: Давыду — Владимир (южный), Ростиславичам же: Володарю — Перемышль, Васильку — Теребовль“. И на том целовали крест: „Если теперь кто на кого покусится, против того будем мы все и крест честной“. Сказали все: „Да будет против того крест честной и вся земля Русская“. И, попрощавшись, пошли восвояси»[535].
Соглашением, достигнутым на Любечском съезде, был установлен устойчивый порядок распределения русских княжений. В совещании участвовали все старшие князья — двоюродные братья: Святополк Изяславич, князь Киевский, Владимир Всеволодович Мономах, князь Переяславский, трое Святославичей — Олег, Ярослав, Давыд — и Давыд Игоревич Волынский. Кроме этих властителей из поколения внуков Ярослава Мудрого присутствовали их двоюродные племянники — княжившие на юго-западе Руси Василько и Володарь Ростиславичи.