«Вот эту черту древнерусского летописца — его стремление писать правду, „не украшая пишущаго“, „вся добраа и недобраа“ — гениально подметил и воссоздал А. С. Пушкин в образе летописца Пимена. ‹…› Думается, что Пушкин, так понимая образ древнерусского летописца, во много раз ближе к истине, чем отдельные исследователи, в свое время с большим шумом опротестовавшие этот образ и противопоставившие ему другой образ — хитрого дипломата и политикана („придворного историка“), выполняющего заказ „политической канцелярии“ своего князя-покровителя. Пушкин отметил действительно одну из наиболее характерных черт облика древнерусского летописца», — написал об этом монологе замечательный филолог-древник И. П. Еремин[545]. И я думаю, он прав.

Несомненно, Нестор работал над летописью в 1113 году — ведь в первой летописной статье он довел расчет сроков княжения киевских правителей до смерти Святополка Изяславича, случившейся именно в этот год. По мнению М. Д. Присёлкова, «Святополк, сделав Печерский монастырь своим княжим монастырем, в праве (так! — А. Р.) был рассчитывать на поддержку себе со стороны монастыря, в частности, его литературной работы. По желанию ли князя или по почину игумена Прохора, сменившего в 1112 г. Феоктиста, в монастыре был возобновлен летописный труд, долженствующий продолжить свод игумена Ивана и пополнить его описанием княжения в Киеве Святополка. Эта работа возложена была на Нестора, имя которого теперь в связи с канонизацией Феодосия, конечно, прославилось, как составителя „жития“ нового святого»[546]. Возможно, всё так и было. Но записи с точными (с указанием дня месяца) датами, встречающиеся в «Повести временных лет» на протяжении и 1090-х, и 1100-х годов, свидетельствуют, что в какой-то форме летописание велось и раньше: едва ли летописец мог удержать в памяти сведения о днях, когда случились события, отделенные десяти— и тем более двадцатилетним промежутком от 1113 года — времени окончательной обработки материала. Нестор хотел завершить повествование рассказом о кончине князя, при котором был признан святым Феодосий Печерский. Тождество христианского имени Святополка Михаил и имени византийского императора, при котором состоялся первый поход руси на Царьград и она стала известна миру, попав на страницы греческих хроник, позволило нашему герою выбрать смерть киевского князя как символический рубеж, как год, на котором можно поставить точку. От 852 года, когда якобы состоялся этот поход, от первой годовой даты в «Повести временных лет», до последней, до 1113-го. Всего двести шестьдесят один год. История, конечно, не прекратила течение свое. Все границы и рубежи, кроме конца света и Страшного суда, условны: движение времени неумолимо стирает их, уносит в прошлое. Но вести свой рассказ дальше Нестор, наверное, не собирался. Своего рубежа он достиг. «Ныне отпущаеши раба Своего», — мог бы он воскликнуть вместе с евангельским старцем Симеоном, которому было предсказано, что он умрет, узрев мать Господа.

Нестор не был первым древнерусским летописцем, и «Повесть временных лет» не принадлежит ему целиком. Что именно в летописи написано нашим героем? Ответить на этот вопрос можно, сопоставив начальную часть «Повести…» с началом Новгородской первой летописи младшего извода, сохранившим, по мнению большинства исследователей, текст более раннего летописного свода. За этим историческим сочинением, благодаря текстологу А. А. Шахматову, закрепилось название Начального свода, хотя он и не был древнейшим памятником восточнославянского летописания. Всякий текст начинается с заглавия. Это камертон, настраивающий на восприятие, на понимание написанного. Заглавия Начального свода и «Повести временных лет» непохожи. Напомню, что заголовок новгородской летописи звучит так: «Временникъ, еже нарицается лѣтописание князеи и земля Руския, и како избра Богъ страну нашу на послѣднѣе время, и грады почаша бывати по мѣсто, преже Новгородчкая волость и потом Кыевская, и о поставлении Киева, како во имя назвася Кыевъ»[547]. А вот заглавие «Повести…»: «Се повѣсти времяньных лѣтъ, откуду есть пошла Руская земля, кто въ Киевѣ нача первѣе княжити, и откуду Руская земля стала есть»[548]. Так заглавие выглядит в Лаврентьевском списке и близких к нему — в рукописях так называемой лаврентьевской группы. И в Хлебниковском списке Ипатьевской летописи. А вот в Ипатьевском списке этой же летописи не «повѣсти», а «повѣсть»[549]. Какой же вариант заглавия первоначальный, а какой позднейший? Скорее всего, авторский, Несторов вариант — «повѣсти». Мы привыкли к названию «Повесть временных лет», но не замечаем, что это не единое произведение, посвященное одному событию, а «собранье пестрых глав». Целостность Начальной летописи создается не благодаря единому сюжету и ограниченному числу участников, а потому, что у произведения один предмет — прошлое, история Русской земли, и потому, что в летописи есть одна идея. Между тем словом «повесть» (в единственном числе) в Древней Руси было принято называть произведения, посвященные одному событию или одной судьбе («повесть о житии»). Вариант Хлебниковского списка показывает, что в его общем источнике с Ипатьевским списком тоже было «повѣсти», а не «повѣсть». Однако летописец, как уже было замечено в предыдущей главе, начинает свой рассказ словами «Се начнемъ повѣсть сию» — «Так начнем повесть сию»[550]. Так что один раз он все-таки точно назвал собственный труд не «повестями», а «повестью».

Выражение «Повесть временных лет» настолько для нас привычно, что кажется совершенно ясным, прозрачным: его вроде бы и переводить не надо. Но это не так. Попробуйте-ка ответить на вопрос: что значит «временных»? Обычный перевод заглавия: «Вот повести минувших лет, откуда пошла Русская земля, кто в Киеве стал первым княжить и как возникла Русская земля»[551]. Точно так же понял летописное заглавие неизвестный книжник в XVI веке, заменивший «временных» на «древних»[552]. Д. С. Лихачев заметил: «…Определение „времяньных“ относится не к слову „повести“, а к слову „лет“. Времяньных» значит «минувших», «прошедших». Именно в таком значении это слово неоднократно употребляется в переводе Хроники Георгия Амартола. Ср.: «Начало временных царств» (в названии одного из разделов). Учитывая значение греческого текста, который лежит в основе этого места, выражение это следует перевести — «Начало прошлых царств». Автор «Повести временных лет» славянский перевод Хроники знал и обильно цитировал. Напомнил ученый и об упомянутом списке «Повести временных лет», где «временных» было заменено на «минувших»[553].

Но это далеко не единственная трактовка слова «временных». Еще в XIX столетии церковный историк Е. Е. Голубинский заметил: «Слово „временный“ по приложению к „лѣто“ (временных лет), представляющее из себя не имеющий смысла плеоназм, употреблено летописцем не в его обыкновенном смысле, а в смысле имеющий хронологию (χρονικος, χρονολογικоς), поставленный под годом, так что повесть временных лет значит повесть лет, снабженных хронологиею (годами), веденных по хронологии (по годам). Этим названием своей летописи автор хочет указать на то ее свойство, что повествование, как мы сказали, ведется в ней по хронологии, по годам». Как на образец такого словоупотребления ученый указал на всё ту же Хронику Георгия Амартола[554]. Вслед за ним прославленный языковед И. И. Срезневский объяснял название летописи как «рассказ повременный о прошедших годах» — то есть как повествование, разделенное на годовые статьи[555]. Такую трактовку признал истинной современный филолог — исследователь «Повести временных лет» А. А. Шайкин[556].

Высказывались и иные мнения. Филологи М. Ф. Мурьянов и Г. М. Прохоров посчитали, что «временные» в заглавии «Повести…» означает «врéменные, преходящие» — противопоставленные вечности («вечным летам»)[557]. И действительно, слово «временный» в значении «преходящий» древнерусской книжности известно[558]. И наконец, несколько ученых предположили, что «временные лета» — это вариация выражения «времена и лета» («времена и сроки») из новозаветной книги Деяния святых апостолов (глава 1, стих 7). В Деяниях это слова из ответа Иисуса Христа перед вознесением ученикам, вопросившим учителя, когда он вернется на землю и будет второе пришествие. Христос отвечает: «…не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти»[559]. А. А. Гиппиус указал, что в славянском переводе Хроники Георгия Амартола слово «временные» появилось из-за ошибки переводчика (в греческом оригинале говорится о «римских царствах»); понимание «временных» как «древних» летописцем XVI века он счел субъективным толкованием, не соответствующим исконному смыслу слова. Исследователь не принял и перевод «временных» как «преходящих»: во-первых, определение с таким значением не сочетается в древнерусской книжности с определяемым словом «лета» (это вообще логическое противоречие), во-вторых, в древнерусской словесности «временный» нигде не противопоставляется «вечному». Ученый обратил внимание на две древнерусские рукописи Деяний апостолов, относящиеся к XIV веку, в которых вместо «времен и лет» содержится именно выражение «временных лет». Вывод исследователя таков: в заглавие «Повести временных лет» это словосочетание проникло из Деяний апостолов, причем летописец, используя его, указывал на эсхатологический смысл своего труда, будто бы наполненного ожиданием конца света[560]. И. Н. Данилевский, настаивающий на эсхатологическом смысле заглавия «Повести временных лет» и летописи в целом, обнаружил выражение «временные лета» в изложении речения Христа из Деяний апостолов, содержащемся в Толковой Палее — очерке ветхозаветной истории, полемически направленном против иудаизма[561]. Смысл заглавия исследователь вольно интерпретировал как «по вести временных лет», то есть как «по приметам, знамением последних лет, времен перед концом света».

Точный смысл заглавия «Повести временных лет» остается загадкой. Нельзя исключить, что это слово все-таки означает «минувшие». Но если так, то перед нами уникальный пример его употребления в таком значении. Может быть, неверно употребленное выражение из перевода Хроники Георгия Амартола летописец понял именно таким образом. Значение «преходящие» в заглавии «Повести…» сомнительно, в том числе и потому, что летопись по определению, «по умолчанию» рассказывала о преходящем, а не о вечном, и подчеркивать сей факт было совершенно излишне. Сложно признать и влияние на название «Повести…» искаженного выражения «времена и лета» из Деяний апостолов. Во-первых, словосочетание «временные лета» обнаружено только в довольно поздних рукописях, и не исключено, что оно появилось в них как раз под воздействием заглавия летописи[562]. Во-вторых, в новозаветной книге оно «заряжено» эсхатологическим смыслом, связано с ожиданием конца света. Но присутствуют ли в «Повести временных лет» такие настроения, считает ли ее автор свое время преддверием этого конца? Летописец обращает внимание на зловещие знамения — на уже упомянутое появление саранчи, например. Книжник с опасливым интересом вглядывается в лица степняков-половцев и ловит слухи о диких народах, готовых хлынуть в мир и затопить его перед концом. Он не мог не обратить внимание на сходство имени греческого царя Михаила III, при котором русы впервые напали на Царьград, и крестильного имени Святополка Изяславича, при котором писал свой труд, с именем князя «последних времен» Михаила, упомянутого в библейской Книге пророка Даниила, и с именем царя Михаила из переведенного с греческого «Откровения Мефодия Патарского», который будет править в Константинополе и Иерусалиме и вручит свое царство самому Богу. Но ссылка на «Откровение Мефодия Патарского» в статье 6604 (1096) года, принадлежащая, видимо, не Нестору, а автору позднейшей редакции, не содержит явного осмысления описываемых событий как «последних времен». Других, кроме статьи 852 года, данных, которые могли бы свидетельствовать об особенном интересе древнерусских летописцев к Михаилу III, императору Византии, в летописи также нет.

В «Откровении…» легендарный царь Михаил представлен победителем иноплеменников и устроителем благословенного царства; он правит сначала в Константинополе, а затем в Иерусалиме, где и умирает. Исторический император Михаил, упоминаемый в летописной статье 852 года, в Иерусалиме не царствовал. Он умер задолго до составления «Повести временных лет», но никакого конца света не наступило. «Откровение…» относит правление легендарного царя Михаила именно к «последним племенам»: при нем выходят из гор дикие народы, заточенные там Александром Македонским[563]. Между тем в «Повести временных лет» о «заклепанных» в горах диких племенах и об их будущем освобождении и нашествии сказано только под 1096 годом, то есть спустя более чем два века после царствования Михаила III. Древнерусский книжник, ссылаясь на «Откровение Мефодия Патарского», ожидает выход этих племен из горных темниц лишь в неопределенном будущем.

В сознании современников исторический Михаил III, отразивший набег русов и «восстановивший» православную веру, действительно ассоциировался с Михаилом из «Откровения…»[564]. Однако совершенно неочевидно, что такое уподобление было значимым для составителей «Повести временных лет», работавших в первые десятилетия XII века.

Но, между прочим, в Византии господствовало абсолютно негативное представление о Михаиле III: «Ни об одном византийском императоре не отзывались так плохо в византийской исторической традиции и последующей литературе, как о Михаиле III „Пьянице“, „византийском Калигуле“. Его невероятное легкомыслие, постоянное пьянство, ужасающее отсутствие благочестия ‹…› отвратительное шутовство и непристойность описывались многократно»[565]. Известный византолог Ф. И. Успенский, следуя свидетельствам источников, именует Михаила III «негодным правителем», отличавшимся «зазорным поведением»[566]. Очень нелицеприятная характеристика Михаила III содержится в так называемой Хронике Продолжателя Феофана[567]. Следуя известиям византийских хроник, Н. М. Карамзин назвал Михаила III «Нероном своего времени», подразумевая, очевидно, как деспотически переменчивый нрав императора, так и его любовь к театральным зрелищам[568].

Эта характеристика тенденциозна и, вероятно или возможно, во многом неверна[569]. Однако на Руси были знакомы с такой оценкой Михаила III. Например, в составленном на основе византийских хроник древнерусском Летописце Еллинском и Римском упоминается о строительстве царем роскошного хлева для коней, что вызвало насмешки магистра Петра, противопоставившего Михаилу III Юстиниана, воздвигшего Святую Софию (неосторожный на язык сановник был после этого избит по приказу императора); говорится об убиении по воле царя кесаря Варды и о словах обличения, сказанных неким монахом (Михаил велел убить монаха мечом, но люди отстояли черноризца); рассказывается, как царь упивался вином накануне гибели[570].

Насильственная смерть Михаила III, убитого заговорщиками, затрудняла ассоциации между ним и Михаилом из «Откровения Мефодия Патарского», который не был убит, а вручил свою державу самому Господу. К тому же имя Михаила встречается далеко не во всех списках и версиях переводного текста «Откровения…»[571]. 852 год избран летописцами как начальная точка отсчета исторического времени, так как в этот год Русь якобы становится известна миру, «открывает себя», приходя в столицу Империи — Константинополь. Дополнительное объяснение, связывающее появление этой даты с эсхатологическими мотивами, является избыточным.

Что касается Святополка-Михаила, то он вступил на киевский престол уже через год после того, как минул 6660 год от сотворения мира, или 1092-й от Рождества Христова[572] — год, по мнению А. А. Гиппиуса, «опасный», рубежный и потому эсхатологически окрашенный в восприятии древнерусских книжников[573].

И Михаил III, и Святополк-Михаил в сознании Нестора могли и даже должны были ассоциироваться с князем или царем «последних времен». Несомненно, книжник напряженно вглядывался во все события, способные быть приметами близости второго пришествия Христа: христианское сознание эсхатологично по своей природе, смысл истории для христианина — в ее конечности, в ее завершении и наступлении Царства Божия, которого удостоятся немногие. Но это не значит, что конец света для автора «Повести временных лет» был близкой, актуальной перспективой. До него, по господствовавшим представлениям, оставалось еще много лет: конечная точка, 7000 (1492) год, была еще неразличима во тьме грядущего[574].

Что же касается смысла заглавия «Повести временных лет», то «временные», скорее всего, означают «расположенные в хронологическом порядке», а «лета» здесь не сами годы, а годовые статьи.

Автор Начального свода в заглавии подчеркнул две для него важные вещи. Первая: это избранность Руси как христианской державы: «како избра Богъ страну нашу послѣднѣе время». («Последнее время» здесь — это скорее не преддверие конца света, а христианская эпоха.) Вторая: происхождение Киева и имени города: «и о поставлении Киева, како во имя назвася Кыевъ». (Упоминание о первенстве, более раннем происхождении «Новгородской волости» — видимо, вставка какого-то патриотически настроенного новгородского переписчика.) В основе свода — концепция религиозная в узком смысле слова и концепция узкая в географическом смысле, локальная: летописца интересует судьба Киева, ему не чуждо сознание единства Русской земли: «страна наша» — это, несомненно, не только Киевская земля, но понятия Русская земля в его лексиконе нет.

Иное у Нестора. Заглавие его труда свидетельствует: предмет повествования — вся Русская земля. «Откуда пошла Русская земля» — это о происхождении Руси и ее названия. «Кто в Киеве стал первым княжить» — это о происхождении власти в Киеве, центре Руси. «Как возникла Русская земля» — о становлении Руси[575]. В отличие от составителя Начального свода Нестор в заглавии делает акцент на становлении государственности Руси, а не на ее христианизации[576]. Один из исследователей определил концепцию Несторова труда как идею «единства в пространстве и сфере власти»[577].

С происхождением русичей — восточных славян было неясно главное: они не упоминались в Библии. Между тем для древнерусских книжников историей являлось прежде всего то, что было описано в Библии или так или иначе было связано с событиями прошлого, о которых повествовало Священное Писание. Если, согласно Писанию, все люди, все народы происходили от трех сыновей праведного Ноя, который вместе с семьей пережил Всемирный потоп, значит, требовалось определить, от кого из них происходят русичи. Те, кто составил первую библейскую книгу — Книгу Бытия и входящий в нее перечень народов (так называемую Таблицу народов в главе 10, стихи 1–32), ни о какой Руси и ее обитателях знать не знали и ведать не ведали. Библейская книга была написана задолго до начала нашей эры, когда восточные славяне еще не существовали как отдельная этническая группа. К тому же на Ближнем Востоке, где был создан этот текст, о далекой Европе ничего не знали. И древние евреи не интересовались отдаленными землями, с обитателями которых никак не соприкасались. В Таблице перечислены 70 народов, якобы ведущих свое происхождение от трех сыновей праотца Ноя — Сима, Хама и Иафета. Народы севера и запада здесь отнесены к потомкам Иафета. И летописец нашел место для восточных славян среди потомства Иафета. Так история Руси оказалась соединена со Священной историей, о которой сообщалось в Библии.

Составитель «Повести временных лет» мог здесь опираться на переведенную с греческого Хронику Георгия Амартола (Георгия Грешного). Эта хроника много раз цитируется в «Повести». У Амартола среди народов колена Иафетова названы жители Таврии (Крыма, Северного Причерноморья) и скифы. Византийские авторы на античный манер называли жителей Древней Руси тавроскифами. Но главным источником для древнерусского книжника, как обнаружили ученые, была какая-то другая, несохранившаяся хроника, содержавшая перевод еврейского исторического сочинения Х века под названием «Иосиппон». В «Иосиппоне» среди потомства Иафета упомянут народ «Руси», живущий «на реке Кива», и народ с этим же именем назван среди обитателей севера рядом с англами. Кива — это, конечно же, Днепр, названный по имени стоящего на его берегу города Киева[578].

Сказание о сыновьях Ноя и разделении ими земли было в раннем летописании, составитель Начального свода его опустил, а Нестор восстановил. Ведь в нем говорилось об установленной заповеди не вторгаться во владения друг друга, не посягать на земли братьев. Ноевы сыновья Сим, Хам и Иафет, прародители народов востока, юга и севера, жили в мире. Мирно, согласно «Повести временных лет», жили и первые князья в племени полян — «главном», обитавшем в Киеве и окрестностях, — Кий, Щек и Хорив. Без вражды княжила на севере Руси другая триада — скандинавы братья Рюрик, Трувор и Синеус. Беды, показывает летописец, начинаются, когда князья-братья начинают крамольничать. Трагически заканчивается распря между тремя сыновьями воителя Святослава Ярополком, Олегом и Владимиром: двое старших братьев гибнут в междоусобице. Грех совершают двое младших братьев из триумвирата Ярославичей, Святослав и Всеволод, в 1073 году изгнавшие из Киева старшего брата Изяслава, Несторова любимца, и тем нарушившие завещание, данное перед смертью отцом[579]. «Эхо» истории о разделении земли между сыновьями Ноя обнаруживается даже в сообщении о Любечском съезде в статье 6605 (1097) года: принцип «кождо{120} да держить отчину свою»[580] соответствует запрету посягать на землю брата, который, согласно изложению ветхозаветного сказания во вступлении «Повести временных лет», установили сыновья Ноя: «Сим же и Хамъ и Афеть, раздѣливше землю, жребьи метавше, не преступати никому же въ жребий братень, и живяхо кождо въ своей части»[581]. Запрет на нарушение границ, на посягательство на чужие земли, освященный религиозной традицией, в XIII веке будет повторен в Житии Александра Невского — в вымышленной речи князя, обращенной к шведскому королю. В Ветхом Завете его нет, он восходит к книге «Иосиппон», а летописцы заимствовали его из «Вопросов и ответов Анастасия Синаита» — переводного греческого сочинения, включенного в одну из древнейших дошедших до нас восточнославянских рукописных книг — «Изборник» князя Святослава 1073 года[582].