Но западное радио, видимо, не было готово подхватить письмо в «Известия»: сам текст письма не был событием, событием не было и обращение к главному редактору газеты, который даже и не был в письме назван, – к новому редактору «Известий» Л. Н. Толкунову, пришедшему сюда из Отдела ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, где он был заместителем Андропова. Да и самой Чуковской в этот момент уже была нужна обозначенная языком и содержанием письма дистанция между теми, кто «против суда», и теми, «кто судит»: свидетельство этому находим в дневнике Раисы Орловой, заносившей туда споры при сборе подписей под письмом, которое позже стало называться «письмом 62‐х» – письмом писателей к готовящемуся XXIII съезду КПСС с просьбой разрешить взять Синявского и Даниэля на поруки:

Иронизируя по поводу Эренбурга, Орлова в свою очередь больше ценит не литературные статусы и достижения, а общественные – лишь с этой точки зрения подпись Владимира Корнилова, совсем недавно вступившего в Союз писателей, но в последние месяцы участвовавшего в создании трех защитных, антисталинских писем, может быть значительнее подписи одного из поэтических мэтров – Леонида Мартынова, подписи которого под письмом нет. С обеих точек зрения, и Эренбурга и Орловой, статусы и иерархия при составлении этого письма представлялись значимыми: имена мэтров – Чуковский, Эренбург, Шкловский, Антокольский, Славин, Каверин, Дорош – в нем выделены графически.

Письмо Эрнста Генри к Эренбургу было – и это несколько раз подчеркнуто его автором – разговором внутри одного общего поля. «Письмо 25-ти», подписанное преимущественно лауреатами Ленинской и Государственной премий, по инициативе Эрнста Генри обратившимися к Первому секретарю ЦК ленинской партии со словами о недопустимости реабилитации Сталина (14 февраля 1966 года), как и письмо в Президиум ЦК КПСС присоединившихся к ним еще 13 деятелей науки, литературы и искусства (25 марта 1966 года), тоже были письмами внутри одного поля, хотя постепенно обретали и «имплицитного адресата»[905], и задачу формирования общественного мнения. Просьба 62 писателей разрешить им взять Синявского и Даниэля «на поруки», справедливо не нравившаяся кому-то из подписантов, на уровне риторики тоже не означала обособление, но отсылала к привычным понятиям «коллектив», «исправление» и т. д. «Письмо 62‐х» продолжало традицию писем в инстанции от просящих, но и высказывающих государственные соображения граждан.

Отправлено письмо было, вероятнее всего, в двадцатых числах[906], до 29 марта – дня открытия съезда, и уже 1 апреля с трибуны съезда на него ответил Шолохов, подтвердив, что и этот способ заявить о существовании в обществе несогласных с приговором не ведет ни к открытому обсуждению проблем, ни к досрочному освобождению Синявского и Даниэля[907]:

Вениамин Каверин напишет в «Эпилоге», что единственным ответом на «письмо 62‐х» «был протокол Секретариата МО ССП от 25 мая 1966 года, в котором было выражено „глубокое сожаление, что группа московских писателей, в том числе и члены партии, сочли возможным поставить свои подписи под документом более чем сомнительного свойства“»[910]: вероятно, именно этот документ объясняет дату, стоящую под письмом Лидии Чуковской Шолохову, – 25 мая 1966 года[911], хотя, судя по датировке в «Белой книге», написано оно было еще в апреле. Ее письмо, переполненное символами, обращалось и к более-менее узкому кругу писателей, знавших о протоколах Союза писателей, и в целом к интеллигенции.

Ответив по пунктам на цитировавшееся в газетах выступление Шолохова, Чуковская заявила о существовании другой литературы и другой общественности, помимо тех, которые он представлял[912], и отказалась от риторики нескольких только что прозвучавших обращений, построенных на декларации единого поля советской общественности. Впервые за последнее время адресат письма не был в той или иной мере случаен, но не мог быть никем иным. Ни Демичева, ни Брежнева в письме к ним нельзя было показать символом чего-либо. С иронией[913] ли, с гневом[914] ли к ним обращались авторы писем, эти письма все равно оставались наследниками многолетней практики писем-просьб в инстанции. Чуковская же обратилась к человеку, которого она могла сделать символом чуждого ей общественного поведения и образа мыслей – и от которого она могла дистанцироваться, пригласив читателей последовать ее примеру.

То, что второй адресат этого письма – читатели – важнее основного адресата, подчеркнуто самой его адресацией. «Михаилу Шолохову, автору „Тихого Дона“» – это название письма; из перечня адресатов Чуковская Шолохова исключила, дав понять: она не хочет разговаривать с ним напрямую, только через газету (в адресной строке их пять), информируя о разногласиях во взглядах на общественное поведение литератора, и различные отделения Союза писателей (в адресной строке их три). Это разговор с Шолоховым, при котором должны присутствовать его коллеги и читатели главных газет страны. Сам Шолохов как собеседник Чуковской не интересен и не важен.

А кто важен? Важны советские газеты, которым она предлагала определиться (печатать или не печатать?). Важны литераторы, которым она, чье заступничество в деле Бродского в традиции Чехова и Короленко было широко известно, своим письмом предлагала определиться: с какой из традиций русской литературы они себя ассоциируют? Чехов? Шолохов? Важны все причисляющие себя к интеллигенции (отсылка к Золя). И, наконец, это письмо, в отличие от предыдущих в деле Синявского и Даниэля, было составлено так, что не привлечь внимание западных изданий и радиостанций, ждавших появления оппозиции в СССР, оно не могло[915]: оно отсылало к Эмилю Золя и пробужденному его открытым письмом объединению интеллигенции в защиту невинно осужденного; оно было обращено к только что награжденному Нобелевскому лауреату; оно относило подписавших письмо в защиту Синявского и Даниэля к «славной традиции советской и досоветской русской литературы»[916], задачей которой было говорить об общественных бедах и которую именно она, Лидия Чуковская, застала и о которой теперь свидетельствовала и сообщала – и недостаточно образованному для этого Шолохову, и просто более молодым читателям.

Следуя образцу Золя и Герцена[917], Чуковская от риторики убеждения (весь смысл писем-просьб в инстанции был в поиске аргументации, способной убедить адресата) перешла к риторике обличающей, предлагающей, заявляющей, декларирующей, разоблачающей своего адресата, обильно его цитирующей – но не вступающей в дискуссию. Риторика размежевания не допускала дискуссии.

По примеру письма Чуковской к Шолохову обратились Юрий Галансков (1966, альманах «Феникс») и А. Е. Костерин (июль 1967). Их письма, гораздо более пространные, теряющие иногда необходимые для открытого письма характеристики[918], письма, содержащие статистику, подробные пересказы текста или изложение событий, по форме были ближе статье, чем открытому письму. Будучи, однако, названы именно открытыми письмами, упоминая предыдущие, они создавали традицию написания открытых писем, утверждали их как важную форму публицистики. На утверждение открытых писем как значимой формы публицистики работала и публикация нескольких из них под одной обложкой «Феникса»[919].

Письмо Чуковской Шолохову стало моделью и с других точек зрения: «человеку-институту», говорящему от имени всей литературы/всего общества и т. д., могут ответить другие их представители; осужденных советским судом нужно поддерживать независимо от степени их вины; возмутительное публичное выступление, будь то слова с трибуны или газетная статья, требует ответа. 3 апреля 1968 года К. И. Чуковский пишет дочери:

Речь идет о двух публикациях «Литературной газеты» по поводу «процесса четырех» – суда над Гинзбургом, Галансковым, Лашковой и Добровольским: «Ответ читателю» А. Б. Чаковского, главного редактора «Литературки» (27 марта), и «Выступление на XIX конференции Московской городской организации КПСС» Сергея Михалкова (3 апреля). В тот же день Чуковская отвечает:

Статья Чаковского вызовет много ответных писем: в 1969 году семь писем к нему будут собраны в единую 24-страничную брошюру[922], сообщая вместе о существовании возникшей на каких-то новых началах общественности (одинаковая инициатива незнакомых друг с другом людей). Чуковская же, задавшая образец для этих писем, теперь уже начинает борьбу внутри «либерального лагеря»: