Публичная сфера в движении
Клуб-81 и группа спасения памятников архитектуры как примеры гражданской самоорганизации в позднесоветском Ленинграде
Рецепция модели, предложенной Юргеном Хабермасом в книге «Структурное изменение публичной сферы», нашла отражение в историографии, посвященной обществам советского типа. Вопрос существования публичной сферы в Советском Союзе и странах Варшавского договора рассматривался историками в контексте различных сфер жизни советского общества[1031], получив не менее глубокое освещение в теоретических исследованиях[1032]. В то же время Алексей Юрчак критикует применение теории Хабермаса к советскому контексту. Так, следуя хабермасовской концепции, согласно которой зарождение публичной сферы происходило в кафетериях и салонах, Елена Здравомыслова иллюстрирует данное явление ленинградским кафе «Сайгон», которое в период брежневского застоя стало ключевым пространством взаимодействия контркультурных элементов[1033]. Юрчак усложнил данный аргумент, подчеркнув бинарный характер «публичной сферы», в которой критические обсуждения велись как на политические, так и на социальные темы. При этом социальные среды неформальных «публичных» пространств избегали обсуждения политических и социальных тем, маркируя их в качестве «неинтересных»[1034]. Именно поэтому Юрчак подчеркивает, что применение понятия публичной сферы в советском контексте упрощает понимание характерных черт позднесоветского периода. Взамен он предлагает концепцию «публик вненаходимости», подразумевающих «одновременное существование
Однако последствия ленинградских событий трех послесталинских десятилетий затрудняли контрполитическую реакцию в публичных пространствах. Серия арестов участников подпольных кружков и издателей самиздатского журнала «Колокол», судебное разбирательство над членами подпольного Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа, случившиеся в промежутке с 1957 по 1968 год[1036], а также последующие разоблачения подпольных политических групп[1037], происходившие в строжайшей изоляции, практически полностью вытеснили возможность обсуждения политических вопросов в общественной жизни Ленинграда. Во многом это объяснялось жестким и тщательным контролем ленинградского начальства над любым проявлением инакомыслия и его освещением в СМИ, в то время как в Москве иностранные корреспонденты в той или иной степени обеспечивали передачу информации по зарубежным радио[1038].
Именно поэтому независимая общественная жизнь в Ленинграде проявилась в виде «второй культуры»[1039], литературный язык которой стал единственным доступным способом артикуляции несогласия с режимом, вобрав вокруг себя пространство сообщников и оказывая косвенное влияние на официальную культурную деятельность[1040]. Ряд исследователей отмечают, что существование классической публичной сферы в контексте советского общества было невозможным ввиду тоталитарного контроля над всеми сферами жизни общества, включая СМИ и культуру[1041], и, соответственно, неспособности повлиять на политическую жизнь государства. Однако эти обстоятельства не препятствовали появлению неподконтрольных сообществ и так называемой публичной сферы, которую исследователи по-разному маркируют – «альтернативной», «закрытой», «квазиофициальной», «неофициальной», «подконтрольной» или «тоталитарной» или вовсе избегают ее упоминания, говоря о «публике», «публичных местах» и «пространствах». Вне зависимости от выбранного названия, сам факт существования «второй культуры» означал плюрализацию и политическую дифференциацию общества[1042], что особенно ярко проявилось в период перестройки с развитием независимости средств массовой информации.
Принимая во внимание специфичный характер публичной сферы в контексте советского общества, в настоящем исследовании я проанализирую трансформацию ленинградского движения «второй культуры» в публичную сферу, кристаллизация которой была обусловлена политическими изменениями в период перестройки.
Середина 1950‐х годов стала поворотной точкой советской истории: критическое осмысление сталинизма, смягчение тоталитарного режима и последовавшая хрущевская оттепель способствовали относительной либерализации советского общества. Смягчение цензурных ограничений привело к распространению (не)политического инакомыслия, главным образом среди интеллигенции, которая консолидировалась в подпольных кружках. В Ленинграде с конца 1950‐х годов появлялись студенческие литературные объединения (ЛИТО) при городских университетах[1043], в которых, помимо поэтических чтений, распространялся самиздат, на тот момент преимущественно состоявший из гулаговских произведений. Реакция на студенческий активизм, спровоцированная событиями в Будапеште, последовала незамедлительно: в 1956 году первый секретарь Ленинградского горкома КПСС Иван Спиридонов отмечал «нездоровые настроения» в студенческом ЛИТО Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта, которое выпустило рукописный журнал «Свежие голоса», выражая протест против литературных стандартов соцреализма и настаивая на принципах «свободы творчества»[1044].
С середины 1970‐х годов несогласие нового поколения литераторов следовать цензурным ограничениям и формальным правилам литературного творчества привело к оформлению «второй культуры»[1045], неофициального движения ленинградских авторов, художников и гуманитариев. Движение стремительно увеличивалось и приобретало форму литературных собраний, квартирников и семинаров, которые формировали пространства для диалога и обмена идеями. Несмотря на давление КГБ, неофициальная среда литераторов и художников, самоопределявшихся в качестве «второй культуры», существовала параллельно с официальной и обрастала сетью самиздатовских журналов, в которых публиковались стихи, прозаические произведения, эссе, переводы и пьесы ленинградских авторов.
Первыми, кто рискнул преодолеть немоту советской общественности Ленинграда, стали художники-нонконформисты, вдохновленные опытом московских коллег. После успешного опыта организации ряда выставок в ленинградских домах культуры литераторы «второй культуры» продолжали добиваться официального признания[1046]. В начале 1975 года была предпринята попытка публикации коллективного поэтического сборника неофициальной поэзии «Лепта», подготовленного с учетом возможных цензурных замечаний и «не содержавшего ни политической, ни идеологической крамолы»[1047]. Однако прошение было отклонено, что фактически означало непризнание существования литературы, находившейся вне государственного контроля.
Однако это не помешало дальнейшему развитию подпольного культурно-интеллектуального движения в Ленинграде: в 1976 году появились новые самиздатовские периодические журналы, молодые литераторы продолжали добиваться институционального признания. Этому способствовало постановление ЦК КПСС о работе с творческой молодежью от 12 октября 1976 года, согласно которому требовалось «поддержать инициативу творческих союзов по созданию советов (комиссий) по работе с молодежью и по расширению ее представительства в редколлегиях периодических изданий – органов учреждений культуры и творческих союзов, в выставкомах, художественных и редакционных советах, в руководящих органах…»[1048]. Спустя несколько дней, 27 октября, в Ленинградский областной комитет КПСС поступило предложение от представителей «несоюзной творческой интеллигенции Ленинграда» об осуществлении ряда мероприятий по реорганизации культурной жизни, в частности создании «при Ленинградском отделении Союза советских писателей и Союза советских художников Советов по работе с творческой молодежью»[1049]. Предполагалось, что в состав новообразованных органов должны входить «как представители творческих организаций, так и представители несоюзной молодежи»[1050] с целью расширения и обновления советской творческой интеллигенции. Молодые литераторы предлагали создать общественную редколлегию по подготовке к печати изданий, «которые будут знакомить читателей с духовными проблемами современного человека и поисками новых форм их художественного выражения»; предполагалось, что издания будут существовать «в рамках культурно-литературной критики, а не административного давления»[1051]. Несмотря на то что предложение было отклонено, представители «несоветской интеллигенции» продолжали добиваться признания своей деятельности государственными институтами, занимавшимися культурой.
В конце 1979 года в Ленинграде впервые состоялись две конференции неофициального культурного движения, которые были организованы Борисом Ивановым и Борисом Останиным, основателями самиздатского журнала «Часы». Не оставшись незамеченными КГБ, конференции были «восприняты властями как беспримерная наглость»: свободное обсуждение философских и культурных проблем страны и беспрепятственная циркуляция материалов конференции вызывали особое недовольство, однако жестокой реакции не последовало. Тем не менее вопрос существования «второй культуры» зависел от ее институционализации, что могло бы обезопасить движение от постоянного давления КГБ. Именно в таких обстоятельствах родилась идея создания клуба в «границах той „зоны свободы“, которую отвоевали у режима самиздат и независимые художники»[1052].
Идея объединения неофициальных литераторов в официальную организацию, которая могла бы стать легальной площадкой для встреч и обсуждений[1053], принадлежала Борису Иванову, редактору журнала «Часы», ставшего впоследствии главным печатным органом культурного движения. Согласно одной из версий, сотрудники КГБ изначально пытались действовать через Виктора Кривулина, поэта и прозаика независимого литературного движения. В ультимативной форме Кривулину выдвигалось требование о прекращении выпуска самиздатского журнала «Северная почта», а взамен предлагалось создать поэтический клуб, в котором Кривулин мог бы занимать лидирующие позиции. Узнав о нежелании Кривулина возглавлять клуб, Иванов предложил собственную персону в качестве руководителя. Через некоторое время в результате прямых переговоров КГБ, Союза писателей и «неофициалов», обоюдно заинтересованных в организационном оформлении культурного движения, был образован Клуб-81, зарегистрированный в 1981 году в музее Ф. М. Достоевского[1054].
Автономное существование в условиях советского общества было невозможно, в связи с чем КГБ пытался осуществлять строгий контроль над сообществом. Едва ли можно назвать попытку удачной: по неоднократным замечаниям сотрудника комитета госбезопасности П. Коршунова, курировавшего деятельность творческого объединения, правление не реагировало на мнение КГБ. Клуб смог добиться автономии от властей, чего неформалам не удавалось прежде. План работы Клуба не был согласован с властными инстанциями, выступления участников и литераторов на публичных вечерах проходили вне рамок цензуры, что давало возможность новым неофициальным авторам стать частью этого общества[1055]. Это свидетельствовало о бессилии госслужб в попытке подчинить себе Клуб: за годы восьмилетней деятельности самиздат значительно расширил зоны своего действия[1056].
Структурно Клуб предполагал наличие управляющего центрального органа (правления), ежегодно избираемого общим собранием его участников, которыми могли стать литераторы, обладающие высокими профессиональным навыками. На конец 1981 года более половины членов клуба имели высшее образование, хотя по роду деятельности большинство отдавало предпочтение неквалифицированному труду. Лекции, семинары, доклады, вечера памяти, обсуждения и дискуссии как форматы клубной работы развивали определенный
Сообщество неофициальных литераторов определяло себя не как оппозиционное «культурное движение», а как «вторую культуру», предполагая альтернативное существование вместе с официальной. В своих докладах Иванов артикулировал: «…это движение свободной, функционально независимой от институтов социума культуры на фоне культуры советской, консервативной, самоудовлетворенной»[1059]. Тем самым подчеркивалось, что новообразование ленинградской неофициальной культуры не системный кризис культуры вообще, а результат ее нелинейного развития, предлагающего одну из дальнейших перспектив культурного обновления.
Взаимоотношения клуба и официальных структур имели противоречивый характер, во многом из‐за сложностей в достижении консенсуса по поводу публикации издательством «Советский писатель» сборника клубной прозы и поэзии «Круг». Под разными предлогами издание откладывалось на протяжении четырех лет, и лишь в 1985 году публикация вышла в свет, вызвав беспрецедентный резонанс ленинградской общественности, однако не спровоцировав радикальных перемен в отношении власти к свободе творчества.
Таким образом, культурные практики становились одним из немногих доступных средств выражения несогласия, очищенного от идеологии и политики. Именно поэтому деятели «второй культуры» избегали связей с политическими диссидентами и правозащитниками, которые могли бы привлечь нежелательное внимание КГБ. По замечанию Людмилы Алексеевой, ленинградская приверженность к «культурному» нонконформизму объяснялась не только стремлением к эмансипации в «чистое искусство», очищенное от стандартов навязанного соцреализма, но и традиционным соперничеством Ленинграда с Москвой как центром первых независимых общественных протестов, что сделало лозунг «Долой политику!» в Ленинграде практически всеобщим[1060]. Вплоть до распада советской системы этот принцип служил основой формирования независимого активизма в Ленинграде.
В начале 1960‐х годов во многих крупных советских городах, в том числе и Ленинграде, чрезвычайно популярными местами публичного взаимодействия стали кофейни благодаря распространению венгерских кофемашин Omnia[1061]. Кофейни стали не только и не столько местом, где можно было отведать крепкий кофе и свежую выпечку, но и пространством диалога между завсегдатаями, среди которых бóльшую часть составляли издатели и редакторы самиздатовских журналов Клуба-81 – «37», «Часы», «Обводный канал», молодые музыканты Борис Гребенщиков и Сергей Курехин, поэт и актер Николай Беляк, историк Лев Лурье, поэты Виктор Соснора и Виктор Кривулин, писатель Сергей Довлатов и другие деятели неофициальной культуры Ленинграда[1062]. Такими знаменательными площадками стали кулинария на Малой Садовой и сменившее ее к середине 1960‐х кафе при ресторане «Москва» на углу Невского и Владимирского, неофициальное название которого – «Сайгон» – утвердилось в момент разгара Вьетнамской войны. Подобно квартирникам, домашним чтениям, выставкам и семинарам, «Сайгон» был площадкой обмена идеями и практиками независимого культурного движения, распространения неофициальной литературы и самиздата.
Внутри среды «Сайгона» возникало множество групп, которые осознанно дистанцировались от политической жизни советского общества. Его культура была «протестной по своей направленности, социально критической по своей идеологии»[1063], при этом репродуцировалась художественно-гуманитарной интеллигенцией, которая не находила признания в рамках советской культуры. Елена Здравомыслова определяет «коллективный габитус», который формировался посредством разнообразия тусовок, наполнявших кафе: «…это место, посещением которого обозначали себя те, кому было неудобно и тесно в прокрустовых рамках советских официальных институтов (семья, трудовой коллектив) или кто попросту выпадал из них по самым разным причинам»[1064].