Юноша сунул мне журнал, повернулся и пошел, вернее, побежал, будто опасаясь, что я его догоню и ударю.

Я раскрыл журнал и перелистал страницы своей поэмы. Они были испещрены пометками, сделанными синими чернилами. Здесь были вопросительные и восклицательные знаки, прямые и извилистые линии, кружки и овалы, а также различные междометия и прочие слова, например «ха!», «ну и ну!», «ух ты!», «ужасно!», «бред», «какая роскошь!» и так далее.

Искренне огорченный, я пришел домой и принял успокоительную таблетку. Но было ясно, что настроение у меня испорчено по крайней мере на неделю. «Вот она – ложка дегтя! – думал я, – без нее никак не обойдешься».

Через пару месяцев стали появляться рецензии. В одной было сказано, что поэма прекрасна, что она вовсе не сентиментальна и очень, очень современна, что ее опубликование – огромная заслуга нового журнала.

В другой было написано, что молодой автор взялся за сложную тему, которая ему не по зубам, что он плохо владеет свободным стихом, что ритмика поэмы однообразна и скучна, а ее герои схематичны, но при этом и чрезмерно чувствительны, что журнал оказал плохую услугу автору, опубликовав это далекое от совершенства произведение.

В третьей я прочитал, что поэма интересна и в общем недурна, хотя и не лишена существенных недостатков, и что журналу конечно следовало ее напечатать, но предварительно нужно было поработать с не лишенным способностей автором и устранить указанные недостатки.

После выхода первой рецензии знакомые поздравляли меня. После второй – знакомые искренне возмущались и уговаривали меня не расстраиваться. После третьей никто из знакомых мне не позвонил.

Через два года после опубликования поэмы раздался еще один телефонный звонок. Низкий женский голос сказал, что звонят из музыкального театра и просят зайти к главному режиссеру на переговоры.

– Моя поэма не музыкальна, – ответил я в трубку.

– Нам лучше знать! – возразил низкий женский голос.

Признаться, к этому театру я никогда не питал особого уважения. Его репертуар был легковесный, а режиссура не отличалась изысканным вкусом.

Я вошел в театр через служебный подъезд, назвал вахтеру свою фамилию и поднялся на третий этаж. Где-то рядом играл оркестр, повторял с перерывами одну и ту же музыкальную фразу – шла репетиция.

В кабинете главного режиссера меня поджидали сам главреж, композитор и главлит. Главный режиссер был высок и простоват с виду, композитор был коротышка, но видом не прост, а главлит оказался женщиной средних лет и среднего роста с тем самым голосом из телефонной трубки.

– Мы пригласили вас, – торжественно начал главреж, – чтобы сделать вам творческое предложение. Нам хочется соорудить из вашей поэмы музыкально-драматический спектакль.

– Очень тронут вашим вниманием к моему скромному творчеству, – ответил я высокопарно и слегка поклонился.

– Для того чтобы ваша поэма стала сценичной, – продолжал режиссер, – некоторые ее эпизоды надо будет слегка переделать, а кое-что следует добавить. Придется написать несколько рифмованных фрагментов.

Мне хотелось сказать: «Простите, я уже много лет не пользуюсь рифмой. Это моя принципиальная позиция, мое кредо». Но я промямлил:

– Хорошо, попробуем порифмовать.

– У композитора, – сказал режиссер, – есть уже несколько готовых мелодий. Попытайтесь для начала написать на них стихи.

Я чуть было не воскликнул: «То есть как на готовые мелодии?! Это работа не для меня! Втискиваться в музыку я не намерен!»