Главреж срывался с места, взбегал на сцену и, грубо оттолкнув в сторону безропотную актрису, сам отходил влево, делая жесты руками и покачивая торсом.
– Вот так надо отходить! Целый месяц я долблю тебе, что отходить надо только так, и никакого толку! А вы, – он рычал на притихших балерин, – похожи на стадо овец без пастыря!
– Ну это уж слишком, – обижался из зала главный балетмейстер. – Девочки стали работать гораздо лучше. Через недельку все будет о’кей!
– Мне сейчас надо, сейчас, – не унимался главреж. – Надо шевелиться, черт побери! До премьеры остался месяц, а у нас еще смотреть не на что! Сколько раз я говорил, что пушку надо включать сразу после слов: «И я провожала его»! – обрушивался он уже на осветителей, которые сидели никому не видимые где-то на балконе. «Господи, сколько шуму!» – думал я и искренне обижался за всех поносимых и поругаемых главрежем актеров и работников сцены.
– Стоп! На сегодня хватит, – сказал вдруг главреж. – Всех прошу ко мне.
Актеры спустились в зал и все окружили режиссера.
– Ты сегодня, Володя, был в ударе, – говорил главреж, – а ты, Наташа, просто засыпала, мне хотелось подложить тебе подушку. Если в следующий раз ты опять будешь дремать, я сниму тебя с репетиции и отправлю домой. Вы же, Евгения Петровна, сегодня хрипели. Если вы нездоровы, прошу немедленно обратиться в поликлинику. Мне необходимо ваше здоровье. В целом мы сегодня потрудились неплохо. Все свободны!
Ко мне подошла Наташа большая – было уже ясно, что она станет следующей «основной». Глаза ее блестели, и тело источало запах женского пота (она целый час энергично двигалась и танцевала).
– Мне давно хотелось вам сказать, – сказала Наташа, – что мне страшно нравится ваша поэма. Я так волнуюсь, когда играю, будто мне самой предстоит через час умереть и меня похоронят на Охтинском кладбище…
В этот момент кто-то взял Наташу под руку.
– Простите, меня тащат в костюмерную, – сказала она и исчезла.
По городу расклеили афиши нашего спектакля. Название его было напечатано огромными черными буквами, которые были видны издалека (когда я замечал эти буквы, я всегда вздрагивал и оглядывался по сторонам – мне казалось, что на меня смотрят все прохожие).
Чуть пониже более мелкими буквами были напечатаны фамилии композитора и автора либретто, еще ниже – фамилия главного режиссера, главного балетмейстера, главного хормейстера и главного осветителя. Афиша была скомпонована симметрично, что придавало ей законченный и величественный вид. Один экземпляр я повесил дома в прихожей.
И вот наступил день премьеры. Пришли официальные лица и актеры из других театров, собралась приглашенная публика. Я сидел в центре зала. Справа от меня сидел главреж, слева – главлит. Чуть подальше поблескивал кожаный пиджак композитора.
Свет погас, «пушка» ударила в дирижера. Он повернулся к публике, галантно улыбнулся, раскланялся, снова оборотился лицом к оркестру, взмахнул дирижерской палочкой, и зазвучали первые такты музыкального вступления. Занавес медленно пополз вверх, и представление началось.
Успех был полный. Актеров вызывали раз пятнадцать. На сцену летели цветы. После второго вызова главреж кивнул мне и композитору:
– Пошли!
– Куда? – спросил я недоумевая.
– Пошли, пошли. – повторил главреж. Мы прошли по боковому коридору и очутились за кулисами. Актеры и балерины вытолкнули нас на середину сцены. Занавес поднялся, и я увидел черную бездну зрительного зала и зрителей первых рядов. Они кричали, хлопали, радостно улыбались. Режиссер взял за руки меня и Витю и подвел к рампе. Наше появление вызвало в зале новый приступ энтузиазма. К моим ногам упал букет желтых нарциссов. Я его поднял и зачем-то понюхал. Но тут главреж отвел нас назад, и занавес опустился. Ко мне подбежала одна из актрис, обняла меня за шею голой горячей рукой и крепко поцеловала в губы. Поцелуй был длительный, а занавес снова пополз вверх. Актриса оторвалась от моего рта и взяла меня за руку. И я снова кланялся, полуослепленный лучами прожекторов и полуоглушенный грохотом аплодисментов.
Через полчаса в кабинете директора театра начался небольшой банкет по случаю блестящей премьеры.