– Чепе! – сказала Таня мне в ухо оглушительным, зловещим шепотом. – Только ты пока – никому, понимаешь?

– Не понимаю, – ответил я чистосердечно.

– Выбросили! – прохрипела Таня.

– Кого выбросили? Откуда выбросили? – спросил я, но во рту сразу стало сухо, и под ложечкой защемило.

– Поэму твою выбросили! И рассыпали набор. Приезжай, разговор не телефонный!

«Сплю! – подумал я. – Когда это я успел заснуть? Вечно снится какая-то чушь!» Я ущипнул себя за локоть, но это не помогло. Стало очевидно, что я бодрствую.

Таня была в страшном возбуждении. Глаза у нее горели. На щеках выступил яркий румянец.

– Понимаешь, говорила она, – у нас это первый случай. Ты можешь гордиться! Сказали, что в поэме искажен смысл известных событий, что краски слишком сгущены, что все чрезмерно трагично. Еще сказали, что это только видимость правды, а сама правда вовсе не такая, и ее ты не разглядел.

– А кто они? – спросил я простодушно.

– Не прикидывайся кретином! – сказала Таня. – И не огорчайся, – добавила она. – Будем бороться! Вся редакция тебе сочувствует. Все говорят, что поэму надо напечатать любой ценой. Конечно, придется кое-что поправить, чем-то пожертвовать. Вообще-то в этих замечаниях есть доля правды. Что ни говори, излишним оптимизмом твое творение не страдает. Были же люди, которые не просто тихо умирали, а боролись за жизнь и другим помогали выжить. У тебя крайний случай, на этом и погорел.

– Погорел? – переспросил я.

– А разве нет? – спросила Таня. – И журнал, конечно, тоже погорел. И я с тобой погорела – на мне тоже ответственность была.

– Сколько погорельцев сразу. А огня не видно. Да и дымом не пахло, – сказал я, вдруг развеселившись.

– Ты молодчина! – сказала Таня, хлопнув меня по плечу. – Люблю мужиков, которые не хнычут и не теряют чувства юмора! Главное – не вешать нос! Через годик мы ее все же напечатаем, вот увидишь! Это даже хорошо, что так вышло. Мы ее получше отредактируем. Будет как конфетка – комар носа не подточит.

Домой я пошел пешком. Мне не захотелось воспользоваться услужливым общественным транспортом. И почему-то меня все время толкали прохожие.

Опять стали сниться кошмары. Один был особенно впечатляющим. Я поднимался по лестнице к заветной двери. У лестницы не было перил. Я шел, прижимаясь к стене и стараясь не глядеть в лестничный пролет. На каждой площадке стояла статуя Аполлона Тенейского. Аполлоны бессмысленно улыбались пухлыми мраморными губами. Внезапно лестница оборвалась, и я оказался на последней ступеньке. Дверь, к которой я стремился, была выше метра на три. Все было кончено. Сладкое томление безнадежности разлилось по моему телу. Откуда-то снизу доносились глухие удары, будто взрывались авиабомбы. Став на колени, я заглянул в пролет. Аполлоны Тенейские один за другим вываливались с площадок и летели вниз. Внизу они разбивались вдребезги и оттуда, снизу, подымалось облако белой пыли. Я отполз к стене и еще раз взглянул на дверь. Она вдруг открылась. За нею был мрак. Из его глубины повеяло тончайшими французскими духами, и ко мне протянулась женская рука с ярко накрашенными ногтями. Это был последний шанс. Я подпрыгнул, но смог ухватиться только за мизинец. На моих глазах он стал растягиваться, как резиновый, делаясь все тоньше и тоньше. Раздался звук лопнувшей струны – мизинец оторвался. Струя теплой крови ударила мне в лицо, и я проснулся. «Приснится же такое!» – подумал я.

Через полгода знакомый литератор посоветовал мне наведаться в новый журнал и напомнить о своем существовании.

– Зря так, – сказал он, – уж очень вы самолюбивы. Вот и просидите всю жизнь в тихом уголке со своим самолюбием. Написать шедевр – еще полдела. Надо за него бороться. Надо доказывать. Спорить, убеждать, просить, наконец. Надо быть настойчивым и немножко хитрым.

На другой день я зашел в редакцию, которая размещалась уже в собственных, не лишенных импозантности апартаментах на одной из центральных улиц. День был не приемный. Дверь поэзии была закрыта, из-за нее доносился мужской смех. Я постучал. Смех прекратился, но мне никто не ответил. Немного подождав, я открыл дверь и вошел.

За роскошным письменным столом светлого ореха сидела Таня. Подперев рукой щеку. Сбоку у стола сидел парень в толстом свитере. На столе поверх беспорядочно разбросанных рукописей лежали разломленный надвое батон и куски колбасы. Тут же стояли два граненых стакана с желтоватой жидкостью.