– Есениным тут и не пахнет! – говорил кто-то мальчишеским фальцетом. – Какой же это к чертям Есенин! В лучшем случае Павел Васильев!
– Не Павел Васильев, а Борис Корнилов! – поправил мальчишку некто важный и не слишком молодой, обладавший приятным сытым баритоном.
– О чем спор! – произнес третий холодным металлическим голосом. – Ясное дело – стихи подражательные. Таких стишков нынче – пруд пруди. Это не поэзия, а ветошь. Позавчерашний день.
– Ну это как сказать! – заметил баритон. – Кое-что тут все же есть. Искренность есть, наблюдательность есть, и чувство слова тоже имеется. Культуры, конечно, маловато, и кругозор узок – это да.
Пробравшись сквозь вонючий дым, я подошел к столу, за которым сидели обладатели столь разных голосов.
Редактором оказался человек с металлическим голосом.
– Выйдем на минутку, – предложил он мне, и мы вышли в коридор, где воздух был свеж и фантастически прозрачен.
– Вы, конечно, не лишены способностей, – начал редактор, глядя прямо мне в глаза. – Я бы сказал больше – вы талантливы. Но странная у вас, знаете ли, позиция. Ваши герои будто с луны свалились. Они дьявольски одиноки. Никого и ничего у них нет – нет родственников, нет друзей и знакомых. Нет профессии, нет прошлого. Ни у кого они не просят помощи, и никто почему-то не собирается им, бедным, помогать. Я бы сказал, что ваша позиция асоциальна. Вы погрузили своих страдальцев в некий общественный вакуум. Будто на земле уже никого нет – они последние ее жители. Я понимаю – это условность, литературный прием. Но зачем он вам? Жизнь все же не так страшна – разве я не прав?
– Вы правы, – сказал я потупившись и подумал: «Все ясно, печатать не будут». – Но знаете, – добавил я робко, – мне хотелось написать о самом важном, мне хотелось, отбросив все случайное, мелкое, бытовое, поднять своих героев как можно выше и приблизить их к идеалу, к чистой неземной любви и возвышенному страданию. Главное здесь – любовь и смерть. И заметьте, любовь побеждает смерть. Смерть посрамлена. Любовь оказывается бессмертной. Я хотел…
– Да, да, я все понимаю, – перебил меня редактор, – разумеется, ваша поэма здорово написана. Как бы единым махом, на одном дыхании. Пока не дочитаешь до конца – не оторвешься. Но о том, что я сказал, вы все же подумайте на досуге. Это пригодится вам для будущего. А поэму я попробую напечатать. Гарантии не даю, не все от меня зависит. Тем более что в газетах поэмы печатают редко. Но попробуем. Чем черт не шутит!
Я вышел из здания забыв застегнуть пальто «Понял! – думал я. – Все-таки поэму он понял! Это замечательно! Даже если не напечатают – все равно замечательно!»
Через две недели, утром, когда я плескался в ванне, раздался телефонный звонок. На ходу вытираясь полотенцем, я подошел к телефону и снял трубку. Говорила моя приятельница.
– Ну поздравляю! – сказала она. – Я знала, что это когда-нибудь напечатают.
– Объясни толком, что случилось! – произнес я, растерявшись.
– Беги покупай газету! – смеялась приятельница. – Торопись, а то всю раскупят!
Я бросил трубку, напялил пальто, нахлобучил на затылок шапку, хлопнул дверью, выбежал на улицу и кинулся к ближайшему газетному киоску.
– Дайте мне десять экземпляров молодежной газеты! – попросил я киоскершу. Внимательно на меня посмотрев, она послюнила палец и отсчитала десять свеженьких, пахнущих типографской краской газетных тетрадей.
Отойдя в сторонку, я перевернул первую страницу и увидел набранное крупным шрифтом название своей поэмы. Она была напечатана с сокращениями. В начале шел текст, написанный редактором:
«Пусть читателя не смущает необычный стиль этого произведения… мир возвышенных чувств… просветленный трагизм… лицо нашего сложного, трудного века… пожелаем автору…»
Целый месяц я носил в кармане аккуратно сложенную газетную страницу со своей поэмой. Не для того, чтобы, хвастаясь, всем ее показывать, и не потому, что я боялся – вдруг она потеряется? Просто мне было приятно всегда иметь ее при себе. Она лежала во внутреннем кармане пиджака, и я ощущал исходившее от неё тепло, постоянно напоминавшее о моем успехе.