Бодлер был однолюб. Всю жизнь он любил мулатку Жанну. Она была не ахти какой красоткой, но стервой была изрядной. Она погубила Бодлера, а вскоре погибла сама.
Жизнь Бодлера – самое причудливое и самое «злое» его стихотворение.
Искусство – это вечное бодрствование и вечное движение в неведомое. А когда искусство не движется, когда оно стоит, времени с ним скучно и время поворачивается к нему спиной. Время нуждается в искусстве своевременном, в искусстве движущемся.
Опять лавра. Опять я с Вяльцевой младшей у могилы Вяльцевой старшей. Опять я привязываю покрытые воском бумажные розы к решетке часовни.
Уходя, оглядываемся: яркие цветы видны издалека. Часовня выглядит очень нарядной.
М. А. сказал мне: «Везите роман в Москву, в „Современник“. Везите скорее».
Встретил на улице свою сокурсницу – вместе учились на Архитектурном факультете. Встретил и сначала не узнал – так она постарела. Неужели и я постарел столь катастрофически? Неужели и меня кое-кто уже не узнает?
Сегодня 31 марта. Весна в разгаре. Дождь идет.
Вспомнилось почему-то, как в июле 42-го года в Баку, при бегстве в Среднюю Азию, купался с матерью, тогда совсем еще молоденькой, в Каспийском море. Вода была густой от обилия соли, и мне казалось, что я уже отлично плаваю. Думал ли я тогда о своем будущем, и каким оно мне представлялось?
Чудесное словечко – «стихосплетение».
Сладостное и совсем нестрашное ожидание смерти. Где-нибудь в метро, в магазине вдруг что-то острое вонзается в сердце. Закроешь глаза. Окаменеешь. И: «Наконец-то!» – подумаешь. И на душе станет торжественно. Но боль пройдет, быть может. «Пока еще нет!» – подумаешь с некоторым даже сожалением.
Культура Востока изысканна и подчас роскошна, но не глубока. Это оттого, что в ней не заложен человек. Даже в обожаемой мною японской поэзии человек присутствует как деталь прекрасного пейзажа, не более того. Именно человечность поставила культуру Европы выше всех прочих культур.
В Английском искусстве XVIII–XIX веков господствует утонченный эстетизм. Все началось с Гейнсборо. После Рёскин, Тёрнер, прерафаэлиты, Шоу, Уайльд, Макинтош. У Россетти эстетизм персонифицировался в неземной загадочной красоте Элизабет Сиддаль. Даже на картинах она ошеломительна, какова же она была в жизни – рыжая Лиззи?
Во внешности Насти тоже есть нечто английское – это Гейнсборо и Россетти одновременно. И еще она чем-то напоминает Элизу Дулитл. И еще – героев лучших бунинских новелл. Бунинский эстетизм сродни английскому. Вообще Бунин немножко англичанин и наружностью своею, и характером. Иван Алексеевич смахивал на жителя туманного Альбиона.
Погрузившись в заботы о новой квартире, я опять предаю литературу, а заодно и живопись. Хотя грядущий комфорт будет, конечно, художествам моим на пользу.
И вдруг пошли стихи. Пошли и идут – идут и идут, канальи. Идут один за другим. За последние несколько дней написал их штук десять, если не более.
На протяжении всей истории злейшим врагом искусства был обыватель. Он не менее страшен, чем гунн, печенег, татарин. Обыватели истязают гениев. Они в ответе за многие несозданные шедевры.
Все поэты сетуют на одиночество. Все, как один! Даже Денис Давыдов.
Борьба за признание – чушь. Если приходится бороться, значит, претендующий для признания еще не созрел. Признание должно само обнять за плечи еще непризнанного и шепнуть ему в ухо: «А я уже пришло!»
Многие усердствуют, торопятся, лезут из кожи вон, наконец добиваются и ликуют, и взирают на всех свысока, с прищуром. А после выясняется – какой конфуз! – что признания они недостойны.