Это не прекрасно. Это сладкая литературщина, набор пошлых красивостей. Это приторный компот из сухофруктов. Впрочем, в оригинале это выглядит, вероятно, несколько лучше. Жаль, не знаю английского.
Уайльд имел внешность андрогина. Красивый был мужчина, но походил на женщину!
Сейчас же стихи Уайльда вполне банальны. Какой-то запоздалый английский символизм. Исключение – «Баллада Редингской тюрьмы». Но, опять-таки, не зная английского…
Когда-то страдал я от литературного одиночества. А теперь наслаждаюсь.
Пожалуй, только сейчас, когда роман мой отвергнут, я вполне уверен, что он действительно хорош. Пожалуй, только сейчас я могу поздравить себя с удачей.
Мопассан вел небрежный образ жизни, не слишком утруждал себя творчеством и не забывал о земных утехах. Однако за 10 лет он умудрился написать и опубликовать 6 романов, 300 рассказов и множество статей. Молодчина!
Что сделал я за последние 10 лет, живя столь же небрежно, как и Мопассан? Написал 600 стихотворений (из них опубликовано 50), роман (он не опубликован) и 5 рассказов (они не опубликованы), 150 страниц второго романа и 600 страниц дневниковой прозы (ни одна страница, разумеется, не опубликована). За 10 лет мне удалось опубликовать в журналах 100 стихотворений. Кроме того, 8 стихотворений опубликовано в Польше, одно в Англии. Удалось также напечатать 2 тоненьких сборничка – по 45 стихотворений в каждом. Мне говорят – и то хорошо.
Язык пастернаковской прозы сложен нарочито. Пастернак не доверяет обычным словам, обычным интонациям разговорной речи. Словарь у него не просто русский, а изысканно русский. Отбирается то, что редко услышишь. А синтаксис и вовсе необычный, причудливый, придуманный самим Пастернаком. Это не проза, конечно, а своеобразная форма верлибра. Впрочем, я, кажется об этом уже писал.
В последние годы жизни Пастернак изо всех своих сил тащил и толкал себя к «простоте». Это было старческой болезнью. Это было постоянным самоистязанием, ибо враги и дураки постоянно поносили Пастернака за «сложность». «Люди положения» начинаются так: «В „Охранной грамоте“ опыт автобиографии, написанной в двадцатых годах, я разобрал обстоятельства жизни, меня сложившие. К сожалению, книга испорчена ненужною манерностью, общим грехом тех лет».
Одним махом расправляется Борис Леонидович и со своим творчеством, и с русской литературой блистательных 20-х годов. (Ну как тут удержаться? Ну как тут не воскликнуть: безумец!)
Но «Люди и положения»: «…я увидел гостиную, она полна была табачного дыма. Мигали ресницами свечи, точно он ел им глаза. Они ярко освещали красное лакированное дерево скрипки и виолончели. Чернел рояль. Чернели сюртуки мужчин. Дамы до плеч высовывались из платьев, как именинные цветы из цветочных корзин».
Вот какая простота снизошла на Бориса Леонидовича, вот какая непритязательность!
Талант не сдавался. Талант одолел самого Пастернака. Талант побеждал безумие.
В детстве Пастернак сломал ногу и хромал всю жизнь. На 62-м году жизни он перенес инфаркт. После этого он прожил еще 8 лет. Его погубил рак легких.
Гениальность пастернаковских стихов, а точнее – пастернаковской манеры писать стихи, возвышается за пеленой их пресловутой «непонятности». Эта «абракадабра» вовсе не требует понимания. Ее надо чувствовать, ей надо доверять, ей надо покоряться, в нее надо бросаться, как в воду, как в густые, шуршащие прибрежные камыши, как в заросли цветущего прибрежного кустарника.
Позвонила Ирэна. Говорила тихим печальным голосом.
– Ты что такая квелая? Нездорова?
– В общем, да, немножко нездорова. Но дело не в этом. Ведь твой роман не желают печатать.
Маленьких много. Больших мало. В этом есть логика – большие занимают слишком много места. Большим жалко маленьких. Они маленьким сочувствуют, они маленьким помогают, они маленьких защищают от трудностей жизни. Большим неловко, что они такие большие, а вокруг столько маленьких. Но при том большим приятно, что они большие, а не маленькие, и они отлично понимают, что если бы маленьких вовсе не было, никто и не догадался бы, что они большие.
Как это красиво, когда красивая, молодая, цветущая женщина с красивым красным ртом ест бутерброд с красивой красной икрой, запивая его шампанским из красивого граненого хрустального бокала.