У рубенсовской камеристки инфанты Изабеллы, на которую похожа Ирэна, была такая благородная внешность, что некрасивой инфанте не следовало бы появляться рядом с нею перед придворными и дворовой прислугой. Камеристка выглядела королевой. Кстати, как ее звали? Нигде никогда об этом не слышал и не читал. Просто камеристка, и всё. Прелестная загадочная камеристка, совершенно не похожая на всех рубенсовских женщин, не похожая ни на фламандку, ни на испанку, ни на француженку, ни на англичанку. Может быть, она тоже была полькой, как и Ирэна?

Дождь из головастиков – это недурно придумано. (Он упоминается у Нерваля).

Мавзолей был воздвигнут вдовой Мавзола – Артемизией. Ей мы обязаны происхождением этого слова. Кажется, Артемизия была тоже погребена в Мавзолее (надо бы уточнить).

Светлые глаза – серые, голубые, зеленые – выразительнее темных – карих и черных. В светлых хорошо заметны зрачки. Глаза от этого как бы обретают глубину.

Сегодня я написал 4 стихотворения. Одно об Ирэне. Сегодня меня навестило наконец-то вдохновение.

Где-то я читал, что полет бабочки с научной точки зрения – чрезвычайно сложная и до сих пор не изученная штука. Еще одна загадка природы.

Культура Двуречья – шумеры, Ассирия, Вавилон – это восток. А Египет – это Европа. Хотя и в Африке. Все здесь европейское – и люди, и нравы, и понимание красоты. Это начало великой и самой ценной на Земле европейской цивилизации.

Настину любимую фотографию держу я в ящике письменного стола, чтобы не поблекла от постоянного света. Открою ящик, а Настя глядит из него немножко обиженно – зачем, мол, прячешь меня в темноте?

А на столе, прямо передо мною – Ирэна, то есть репродукция рубенсовской камеристки. Одно лицо. Крупно и в цвете. Эта глядит на меня без обиды и, наверное, радуется, что бедняжка Настя томится во мраке, и, наверное, торжествует. Две женщины. Вроде бы разные. Но при том и похожие. А то не любил бы я их обеих одновременно.

И так это уместно получается, что Настя не цветная, а Ирэна в цвете. Первая давно уже мертва, а вторая живехонька.

Раньше думал: «Э, бросьте! Я вас насквозь вижу! Дурака валяете!» А теперь не знаю, что и думать.

Сам я себя погубил или меня погубили? Так ли это важно?

Оттепель. Синицы обрадовались, думают – весна, и попискивают жизнерадостно. А завтра небось опять грянет мороз.

К людям с низким густым голосом всегда чувствую какую-то неприязнь. Вероятно потому, что голос у меня высокий и жидкий.

Для увлеченных русофильством писателей язык – словесный орнамент, как петушки на избах и полотенцах. Простоватый русский человек всегда видел, да и теперь видит красоту только в украшениях – в завитушках. Покажи ему Парфенон – он плюнет и выругается. Простоватый русский человек простоту не жалует.

В августе 1946 года Михаил Зощенко был исключен из ССП. В июне 1953 года Михаил Зощенко был вновь принят в ССП. Будучи исключенным, он не голодал – издал 4 книги переводной прозы. Но «немало довелось пережить Михаилу Михайловичу». Как ни крути, а сочинительство штука опасная. То тебя печатают, то не печатают. То тебя восхваляют, то тебя проклинают. То тебя принимают, то исключают. И неизвестно, где тебя похоронят. Для Зощенко нашлось местечко только на Сестрорецком кладбище.

Идет снег. Густой, сырой снег. С кровли каплет. Время от времени раздается грохот – лед вываливается из водопроводных труб. Чем не весна?

По коридорам Дома творчества бродит один из сочинителей. Звонким воркующим голосом он непрерывно что-то говорит. Он старик. Ему уже за 80. Он по-детски, по-идиотски жизнерадостен, общителен и болтлив. Я плотно закрываю дверь своего номера – первую и вторую. Но противный голос этого старца все равно доносится до меня. Хоть уши затыкай.

Третий роман можно было бы назвать «прощание с классиками». Какие же классики? Гомер, Овидий, Данте, Петрарка, Шекспир, Рабле, Вийон, Басё, Гёте, Вильям Блейк, Диккенс, Гюго, Эдгар По, Бодлер, Рембо, Аполлинер, Лермонтов, Фет, Достоевский, Чехов, Блок, Леонид Андреев, Бунин, Пастернак. Не все, конечно, но кое-кто из них.

Безумных довольно много. Полубезумные почти все. Нормальных и нет почти.