И все же, когда вышла книга Зонтаг, Маккарти ей написала – из желания подчеркнуть параллели в их мышлении. «Интересно, что и вы пришли к анализу собственной совести, – пишет Маккарти. – А может быть, это просто женский эгоцентризм».

Вас непременно будут порицать за то, что Вы пишете о Сьюзен Зонтаг, а не о школах, больницах и т. д. Но Вы правы, и даже более правы, чем я, потому что пошли дальше, сказав без обиняков: «Эта книга – обо мне».

Здесь Маккарти, старшая из двух, точно подметила черту развивающегося стиля Зонтаг, которая, когда была лет на десять моложе, упрекнула себя в дневнике: «У меня „Я” мелкое, осторожное, слишком благоразумное. А хороший писатель должен до идиотизма доходить в своем эгоцентризме». Ханойское эссе было для нее, почти никогда в первом лице не писавшей, экспериментом, и в нем зазвучала некоторая новая уверенность в себе. Даже критики, недолюбливавшие Зонтаг (автор New York Times Герберт Митганг начал свою рецензию с характеристики Зонтаг как «прошлогоднего литературного пин-апа»), были вынуждены признать, что эссе получилось содержательным.

Маккарти вроде бы тоже это признавала. К своему трехстраничному письму она добавила нехарактерно застенчивый комментарий: «Я пишу в предположении, что мою книгу вы читали. Если же нет, то все подытожено в последней главе». Письмо не было недружелюбным, но какая-то угадывалась в нем недоверчивость, безмолвный вопрос: как это получается – вот эти постоянные совпадения в том, что мы пишем?

А Зонтаг тем временем чувствовала, что репутация эссеистки ее все сильнее раздражает. «Я перестала писать эссе», – сказала она в октябре семидесятого в одном интервью.

Это для меня дело прошлое. Уже два года я делаю кино. И неприятно, когда тебя в первую очередь воспринимают как эссеиста. Наверняка Норману Мейлеру не нравилось двадцать лет быть известным лишь как автор «Нагих и мертвых», когда он сделал много другого. Все равно что вспоминать Фрэнка Синатру как Фрэнки сорок третьего года.

Но и Зонтаг было не уйти от своего «Фрэнки». Снятые ею фильмы критики порвали в клочья: они были абстрактными, скучными. А еще Зонтаг сильно из-за них обеднела: она их делала за границей, с малыми бюджетами и редко когда на них зарабатывала. Она влезала в долги, и через несколько лет ей пришлось это занятие прекратить. Она писала в дневнике, что ужасный прием, встреченный ее фильмами, сильно потрепал ее самооценку.

Чтобы заработать денег, она предложила Farrar, Straus and Giroux книги, которые так и не дописала: в частности, книгу о Китае, про которую она говорила, что это будет читаться как гибрид Ханны Арендт с Дональдом Бартелми.

Еще она неожиданно свободнее заговорила о феминизме и женском движении. Начало деятельности Зонтаг в конце шестидесятых совпало с подъемом второй волны феминизма, который тогда начал пробуждаться как организованное движение после почти сорокалетней спячки. Энергия суфражисток, как теперь считают историки, была раздавлена каблучком девушки-флэппера: раз за женщинами закрепили право голоса, молодому их поколению стало трудно сопоставлять свои проблемы с проблемами предшественниц. Это означало, что тогда писательниц не спрашивали, как почти рутинно стало в наши дни, «феминистки» они или нет. Паркер и Уэст заявляли о своих симпатиях к движению суфражисток, но феминистки от них практически ничего не требовали. Для Маккарти и Арендт вопрос об участии в каком-либо организованном феминистском движении в качестве писательниц смысла не имел: в годы их активности таких движений практически не было.

Но к началу семидесятых годов, когда Зонтаг стала выходить в самые заметные интеллектуалки Америки, женское движение набрало полный и яростный размах: бушевали марши и митинги, женские сообщества возникали повсюду, особенно в Нью-Йорке. Набирало популярность объединение, в создании которого участвовала критикесса и журналистка Эллен Уиллис, – «Радикальные женщины Нью-Йорка». Повсюду возникали «кружки самоосознания». Все эти споры постепенно становились в СМИ господствующей темой, и от Зонтаг стали ожидать какой-то присяги на верность.

Нью-йоркские интеллектуалы по большей части на это хаотическое, бурлящее развитие феминизма смотрели с отвращением. Само это движение было им чуждо, казалось просто вульгарным. И вот тут у Зонтаг начал проявляться дух противоречия – вполне похожий на тот, что проявила писательница, «никогда не имевшая для нее значения»: Мэри Маккарти. Зонтаг восприняла феминизм полнее и свободнее, чем почти все прочие авторы Partisan Review и New York Review of Books.

Впервые Зонтаг выступила попутчицей феминизма в семьдесят первом году. Она появилась на феминистском заседании в Town Hall, посвященном словесной схватке с Норманом Мейлером из-за его презрительного эссе о женском движении «Узница пола», напечатанного в Harper’s. Сорокадевятилетний Мейлер пытался привлечь внимание женщин, осыпая их оскорблениями, как мальчишка-школьник. В своем эссе Мейлер прошелся по многим значимым фигурам феминистского движения, оскорбляя и отбрасывая их идеи, но не забывая оценить их уровень женской привлекательности. Кейт Миллетт, выдающуюся критикессу-феминистку и автора полемического сочинения «Политика пола», Мейлер назвал «унылой коровой». Беллу Абзуг, юриста и будущую конгрессвумен, – «боевым топором».

Зонтаг в списке выступающих не значилась, но она задала Мейлеру вопрос с места. «Норман, вам известно, что женщины ваш тон разговора с ними считают – отдавая должное вашим благим намерениям – покровительственным, – сказала она спокойно, даже задумчиво, тоном непререкаемого авторитета. – В частности, это связано с используемым вами словом „леди”. Мне не нравится, когда меня называют леди-писательницей, Норман. Я понимаю, что вам это кажется галантностью, но мы ощущаем это иначе. Было бы лучше, если бы нас просто называли писательницами. Не знаю, почему так, но вам известно, какое значение имеет выбор слов. Мы с вами писатели и это хорошо понимаем» [30].

Впоследствии Зонтаг дала журналу Vogue длинное интервью, в котором говорила, что и сама столкнулась с дискриминацией как писатель. Бравшая интервью журналистка пыталась сказать, что до этого момента находилась под впечатлением, будто Зонтаг «разделяла презрение Мейлера к женщинам-интеллектуалам».

С чего вы это взяли? Не меньше половины знакомых мне интеллектуалов – женщины. Вряд ли можно сильнее, чем я, сочувствовать женским проблемам или злиться из-за положения женщин в обществе. Но эта злость настолько давняя, что я ее в текучке дней даже не ощущаю. Ей столько лет, сколько мир существует.

Будто желая получше донести до публики свою точку зрения, Зонтаг тут же выпустила в Partisan Review эссе, сначала предназначавшееся для только набирающего силу журнала Ms. Но новое издание Глории Стайнем сочло эссе Зонтаг слишком назидательным, поэтому его опубликовали «мальчики». Они назвали его «Третий мир женщин». Помимо прочего, эссе рекомендовало женщинам открыто восстать против патриархата: «Надо свистеть мужчинам вслед на улицах, громить салоны красоты, пикетировать фирмы, выпускающие сексистские игрушки, массово переходить к воинствующему лесбиянству, предоставлять феминистские консультации по разводам, создавать центры отказа от макияжа, брать фамилии матерей». Но похоже, что она выпустила в этом эссе весь пар: это было единственное полное и прямое обращение к феминизму во всей ее публицистике.

Сменивший эту тему проект серии эссе был рожден за ланчем с Барбарой Эпштейн в семьдесят втором году. Они тогда только что осмотрели выставку фотографий Дианы Арбус в Музее современного искусства, и Зонтаг поймала себя на том, что говорит о них и остановится не может. Эпштейн предложила ей написать статью о выставке для New York Review of Books. В течение следующих пяти лет Зонтаг написала их шесть и потом собрала эти эссе в книгу «О фотографии».

Один критик написал, что книга «О фотографии» должна была бы называться «Против фотографии», так как иногда Зонтаг ставит под вопрос саму практику фотографирования. «Фотографии – некая грамматика и, что еще важнее, этика ви́дения», – писала она. И Зонтаг часто не видит, что можно порекомендовать из этой этики. Она замечает, что фотографии часто преподносят себя как реальность, но всегда есть скрытые мотивы в выборе кадра. Под обстрел попала и широко распространенная популярность фотографирования: «Фотографирование есть способ подтвердить переживание, но также и способ его отвергнуть, ограничивая переживание лишь фотогеничным, конвертируя его в образ, в сувенир на память».

Чтобы и дальше получать деньги, она начала еще и регулярно писать для Vogue, но эти статьи никогда не включала в позднейшие сборники. В одной из них, написанной в семьдесят пятом году в соавторстве с двадцатитрехлетним Дэвидом Риффом, она консультировала читательниц, «как оставаться оптимисткой». В частности, был там и такой совет: «Будем считать, что мы рождены, чтобы умереть, что мы страдаем напрасно и что мы всегда где-то чего-то боимся». В статье под названием «Женская красота: средство угнетения или источник силы?» Зонтаг обращает внимание читательниц самого популярного модного журнала Америки на то, что «женщинам внушают представления о красоте такие, которые поощряют нарциссизм, укрепляют зависимость и незрелость». И продолжает:

То, что основной массой женщин воспринимается как лестная идеализация их пола, есть способ вызвать у них самоощущение, будто они ниже, чем есть на самом деле – или чем могли бы стать, если бы им не мешали. Потому что сам идеал красоты преподносят им как некую форму самоподавления.