Год обучения в Оксфорде стал последним годом брака с Риффом. Зонтаг поехала в Англию одна; Дэвида отправили к родителям мужа. Проведя в Оксфорде четыре месяца, Зонтаг поняла, что тамошняя ученость не про нее, и уехала в Париж – учиться в Сорбонне и впитывать французскую культуру. Там она снова сошлась с Харриет Сомерс, и та познакомила ее с писательницей-драматургом Марией Ирен Форнес с Кубы. К моменту возвращения в Бостон в пятьдесят восьмом году Зонтаг достаточно поверила в себя, чтобы прямо в аэропорту сказать Филипу Риффу о своей решимости развестись. Она забрала Дэвида у бабушки и дедушки и переехала в Нью-Йорк.

Там они поселились вместе с Форнес. Однажды в кафе Le Figaro в Гринвич-Виллидж они говорили друг другу, как сильно хотят писать, но не могут сообразить, как начать. В пересказе Зонтаг (у этого эпизода несколько версий) Форнес сказала ей: «А ты начни прямо сейчас».

Я ответила: «Вот я и собираюсь». А она сказала: «Нет, вот прямо сию секунду».

Видимо, это и дало Зонтаг импульс выйти из кафе, пойти домой и написать первые несколько страниц будущего «Благодетеля». Позже она говорила, что эта фраза послужила для нее своеобразным карт-бланшем. Четыре следующих года она работала за машинкой, иногда держа на коленях Дэвида. Процесс написания романа намного пережил отношения с Форнес. К концу книги Дэвиду было десять, и Зонтаг любила хвастать, что он часто стоял рядом и прикуривал для нее сигареты.

Роман не принес ей ни богатства, ни даже по-настоящему хороших отзывов (пожалуй, самый странный комплимент, что в книге видна «проницательная и спокойная уверенность домохозяйки»), но сам факт выхода книги придал Зонтаг больше уверенности в ее нью-йоркской жизни. Как-то на вечеринке она встретила одного из двух издателей Partisan Review, Уильяма Филлипса и спросила его, не может ли она писать для журнала. Он спросил, не хочет ли она взять на себя театральную колонку. «Раньше ее писала Мэри», – видимо, сказал он. Зонтаг театр не интересовал, но очень интересовали публикации в Partisan Review, так что она согласилась. Написала она два обзора (в которых почти сразу ушла от темы к своей настоящей любви, фильмам) и поняла, что больше не может. Она хочет писать романы, говорила она всем, но судьба ее была предрешена. «Никому сейчас не интересна беллетристика, Сьюзен», – сказал ей Дуайт Макдональд.

А вот критическая проза Зонтаг сразу вызвала к себе интерес. Ее первым большим успехом стали «Заметки о кэмпе», опубликованные в Partisan Review осенью шестьдесят четвертого. Эссе начинается так: «Есть многое на свете, что никогда не было названо, и многое из названного, что никогда не было описано». Зонтаг утверждает, кэмп – это чувствительность, направленная на искусственность, в которой стиль хитроумно побеждает содержание. Подкупающе беспристрастный тон эссе точно соответствовал теме, и оно «поймало волну». Вышло так, что Зонтаг задала тенденцию, и эта тенденция, в свою очередь, во многом определила работу Зонтаг.

После выхода «Благодетеля» популярность Зонтаг шла на взлет: она получила премию «по совокупности заслуг» от журнала Mademoiselle, опубликовала рассказ в Harper’s, ей внезапно предложили писать книжные рецензии в New York Times Book Review. Но ничто не привлекло внимания публики так, как эссе о кэмпе. Зонтаг приобрела статус оракула поп-культуры. Понятие кэмпа стали обсуждать настолько широко, что начался некоторый откат: к весне один автор New York Times даже сумел найти анонимного профессионала, готового разоблачить этот феномен:

«По сути своей кэмп есть разновидность регрессии, весьма сентиментальный и незрелый способ бросать вызов авторитетам, – говорил своему другу настроенный против кэмпа психиатр. – Короче говоря, кэмп – это способ убежать от жизни и реальных ее обязанностей. Так что в некотором смысле это направление не только невероятно инфантильное, но и потенциально опасное для общества, направление болезненное и декадентское».

Сейчас это ощущение опасности кажется притянутым за уши: понятие кэмпа настолько вошло в мейнстрим и коммерциализировалось, что сложно себе представить, насколько радикален был разговор о нем в шестьдесят четвертом году. Нью-йоркские интеллектуалы, хоть и были настроены прокоммунистически, мало оставили места в своих рядах для настоящих изгоев культуры. Им не нравились битники; им нечего было сказать об Аллене Гинзберге. Квир-культуру они практически не замечали. Это их сопротивление отлично подытожено в письме Филипа Рава к Мэри Маккарти в апреле шестьдесят пятого, после того как журнал Time с симпатией отрезюмировал эссе о кэмпе – это была медаль, какой никогда не удостаивался ни один материал из мелких журналов:

Стиль кэмп, описанный Сьюзен Зонтаг, сейчас в большой моде, а извращения любого рода считаются авангардом. На сцене господствуют гомосексуалы и порнографы обоих полов. Но сама Сьюзен – кто она? По-моему, если смотреть выше пояса, девушка вполне себе консервативна. Педики ее любят, потому что она придумала интеллектуальное обоснование их вывертам. А меня она называет сторонником традиционной морали – по крайней мере, так мне говорили.

«Заметки о кэмпе» так расчехвостили поп-культуру, как раньше редко приходилось видеть. Все феномены, которые Зонтаг перечисляет в «канонах кэмпа» – это произведения поп-культуры: «Кинг-Конг», комиксы «Флэш Гордон». Дух эссе по сути демократический, он освобождает людей от необходимости определять свой вкус как хороший или плохой. Кэмп дал возможность плохому вкусу стать хорошим – другими словами, он позволил людям веселиться. «О кэмпе очень неудобно говорить серьезным или наукообразным языком, – пишет Зонтаг. – Потому что говорящий сам рискует породить кэмп, причем последнего разбора».

Сейчас притворность этой застенчивости очевидна, но легко забыть, что молодая Зонтаг еще не приобрела той повелительной непререкаемости, с которой написаны ее позднейшие статьи. Она только вырабатывала свой узнаваемый стиль, и «Заметки о кэмпе», если их сопоставить с написанными позже эссе о Вальтере Беньямине и Элиасе Канетти или с книжного объема статьями о культуре, будто не ею написаны. Может быть, замечает ее подруга Терри Касл, еще и поэтому это эссе со временем разонравилось своему автору. Касл приводит и более глубокие причины: тяга Зонтаг к кэмпу настолько выдавала ее ориентацию, что впоследствии Зонтаг это доставляло дискомфорт. Такая скрытность озадачивала геев и лесбиянок, читавших «Кэмп» в шестьдесят четвертом и понимавших, что находила она в их сообществе, – практически никто на этот счет не обманывался.

Другая большая статья Зонтаг того периода – «Против интерпретации», вышедшая через несколько месяцев после «Кэмпа» в Evergreen Review. На первый взгляд она начисто ниспровергает все то, что будет строить Зонтаг всю последующую жизнь. «Интерпретация, – говорится в ней, – это реванш, который интеллект берет у искусства». Звучит как парафраз старой мысли: критики критикуют, потому что сами творить не могут, – но эта старая мысль подается в приемлемо-соблазнительной оболочке и заканчивается уверенным выводом, что «нам не герментевтика нужна, а эротика искусства».

Многие на этом основании делают неверный вывод и считают, будто Зонтаг нападает вообще на самую идею – писать об искусстве. Но ведь она сама писать о нем не перестала, пытаясь жить по такому принципу? Ее слова, объясняла она позже, касались взаимоотношения формы и содержания в искусстве – в том аспекте, что правила любого конкретного вида искусства вторгаются на территорию «что автор этим хочет сказать». Если попытаться быть проще, можно сказать, что для Сьюзен Зонтаг акт мышления и акт письма сами по себе были эротическим, чувственным опытом. Она пыталась передать это сложными многослойными предложениями, так умело расставляя серьезные умные слова вроде «антитеза» и «невыражаемое», что они казались доступными и даже красивыми. Так она закрылась от бесцеремонности «я», предпочитающего более личный тон.

На волне успеха «Заметок о кэмпе» и «Против интерпретации» издательство Farrar, Straus and Giroux, опубликовавшее до этого «Благодетеля», не упустило возможности собрать критические эссе под одной обложкой и издало их в шестьдесят шестом году. Книга получила название по одноименному эссе – «Против интерпретации». Рецензий на эту книгу было куда больше, чем на роман, – для мейнстримной пьесы это был новый повод восхищаться Зонтаг. Как написали в анонимной заметке в Vogue, среди критиков идет «свара»: это «историческая работа» или «пустышка с претензией». В мейнстримной прессе господствовало мнение, что Зонтаг – все-таки пустышка. Один критик назвал ее нахалкой «вроде недоучившейся Мэри Маккарти, когтями продирающейся через современную культуру», а книге устроил разнос. Другой поместил в Washington Post следующее наблюдение:

Сьюзен Зонтаг как автор этих эссе – человек не слишком симпатичный. Голос у нее скрежещущий, грубый, скрипучий, и в книге ничто не показывает, будто ей не наплевать, что мы думаем о ее тоне и манерах.

Не все отзывы были такими: критики Los Angeles Times и New Leader отнеслись к Зонтаг вполне доброжелательно. Однако комментарии о личности писательницы редко бывали просто репликами в сторону: чаще мнение критика можно было предсказать по тому образу Зонтаг, который он себе рисовал, и личность Зонтаг приобрела не меньшее значение, чем то, что она писала. Это эфемерное понятие, ее «образ», стало такой же частью ее литературной репутации, как и ее творчество. Многие издатели это хорошо понимали, эксплуатируя по максимуму бесспорную темноглазую привлекательность Зонтаг. На обложке дешевого издания «Против интерпретации» (неожиданно оказавшегося бестселлером) просто помещена фотография Зонтаг авторства Гарри Хесса. На ней Зонтаг смотрит в сторону полуобернувшись.

Внимание критиков Зонтаг к ее внешности трудно преувеличить. В самых серьезных статьях что-нибудь да говорится о том, как она выглядит, и все это море разливанное чернил сводится к одной мысли: выглядит она потрясающе. Хотя мне кажется, что отношения с красотой были у нее сложнее, чем можно предположить по восторгам наблюдателей и утонченности ее фотографий. В записных книжках она то и дело уговаривает себя, что мыться надо чаще. Современники отмечают, что нередко вид у нее был запущенный, волосы с лица убраны, но больше с ними ничего не сделано – так болтаются. И это было даже при ее появлении на телевидении: в одной передаче ее лохматые волосы и отсутствие макияжа ярко контрастируют с аккуратным бобом кинорежиссера Аньес Варды.

Кроме того, Зонтаг одевалась только в черное – стандартный метод человека, не желающего задумываться, что надеть. Известно, что в более поздние годы она вполне могла задрать рубашку и показать хирургические шрамы. И хотя привлекательные люди часто пользуются привилегией не заморачиваться своим внешним видом, в безразличии Зонтаг было что-то искреннее, непринужденное. Да, ей было удобно, что внешность на нее работает, но и только.

С самого начала ей не нравился тот ее имидж, который издатели пытались создать: фотографии стали вытеснять личность. Один британский издатель предложил выпустить ограниченный тираж «Против интерпретации» с репродукциями фотографий Раушенберга, но Зонтаг отмела эту идею: