Более оригинального дебюта молодая и очень серьезная писательница Сьюзен Зонтаг нарочно не могла бы придумать. Обозреватель Times назвал «Благодетеля» «плутовским антироманом». Это было задумано как комплимент, но продажам не способствовало.

Книга написана от лица шестидесятилетнего парижанина по имени Ипполит, ведущего богемный образ жизни. Его рассказ сбивчив, он поглощен самим собой. В записных книжках Зонтаг писала позже, что пыталась изобразить «доведенный до абсурда эстетический подход к жизни, то есть солипсическое сознание». Быть может, стараясь изобразить солипсизм, она слишком глубоко ушла в себя.

Не каждый читатель способен следить за таким ходом мысли – вполне возможно, именно поэтому «Благодетель» не имел коммерческого успеха. И все же, когда издатель отправил роман Ханне Арендт, чтобы узнать ее мнение, отзыв оказался хвалебным:

Я прочла роман мисс Зоннтаг (sic!) и считаю его выдающимся. Мои искренние поздравления: может быть, вы нашли большого писателя. Разумеется, она весьма оригинальна и в своей французской школе научилась эту оригинальность использовать, что и хорошо. Мне особенно понравилось, как она строго и последовательно ведет повествование, не давая фантазии разгуляться, а уж как у нее получается из мыслей и грез создавать реальную историю… Это был настоящий восторг! Если будете отмечать публикацию, рада буду приглашению.

Не совсем ясно, насколько к тому времени Зонтаг знала книги Арендт. В записных книжках среди книг, которые она собирается прочитать, Зонтаг не упоминает ни «Истоки тоталитаризма», ни вообще сочинения Арендт. Но в архивах, которые Зонтаг подарила Калифорнийскому университету, есть экземпляр «Рахели Фарнхаген» со множеством пометок «Ха!» на полях. (Наверное, Зонтаг – единственный человек на свете, которому героиня Арендт показалась смешной.) Но к моменту знакомства Зонтаг была горячей поклонницей таланта Арендт. В шестьдесят седьмом году Мэри Маккарти даже подшучивала над Арендт, рассказывая, как Зонтаг надеялась с ней подружиться:

Когда я последний раз видела ее у Лоуэллов, было видно, что она собралась тебя завоевывать. Или что она в тебя влюбилась – что то же самое. Кстати, получилось у нее?

Это наблюдение – шуточное, но Маккарти и Зонтаг было суждено стать соперницами. Часто повторяют, что Маккарти называла Зонтаг своей имитацией. В наиболее театральном варианте говорится, будто в начале шестидесятых Маккарти подошла к Зонтаг на вечеринке и сказала что-то вроде: «Говорят, вы – это новая я». Было это или нет – неизвестно. Сама Зонтаг пишет, что слышала эту историю, но не помнит, чтобы Маккарти говорила ей такое в глаза. Биографам Маккарти она говорила, что не припомнит, где и когда Маккарти могла ей такое сказать.

В дневнике шестьдесят четвертого года Зонтаг оставила нейтральную заметку о Маккарти, и тон заметки не наводит на мысль об антагонизме – по крайней мере, поначалу:

Мэри Маккарти. Усмешка – седина – красно-синий костюм с принтом, из обычного магазина. Женские сплетни. Она – это [ее роман] «Группа». Очень мила с мужем.

Позже Зонтаг говорила, что первая встреча, вероятно, произошла у Лоуэллов. Она вспоминала, что они перебросились парой слов – не комплиментарных, но и не так чтобы оскорбительных. Маккарти заметила, что Зонтаг явно не из Нью-Йорка.

«Да, правда. Я всегда хотела здесь жить, но очень сильно ощущаю, что я не здешняя. А как вы это поняли?» – вспоминает Зонтаг свой ответ.

«Вы слишком много улыбаетесь», – сказала Маккарти.

Такая реплика, понятно, закрыла тему. «Своей улыбкой Мэри Маккарти может сделать что угодно, – записала потом Зонтаг. – Даже улыбнуться». А Маккарти несколько благоволила Зонтаг – по крайней мере, на первых порах. В шестьдесят четвертом году она написала друзьям, в том числе Соне Оруэлл, письма с просьбой представить Зонтаг интеллектуальным кругам Европы. В Нью-Йорке она часто приглашала Зонтаг на ужин – видимо, в порядке светской любезности. И все же после одного из таких ужинов она невзначай напомнила Зонтаг в постскриптуме, что в мире нью-йоркских интеллектуалов, в который она хочет влиться, она все-таки еще новенькая:

P. S. Сейчас сообразила, что в письме к Соне [Оруэлл] я неправильно написала Вашу фамилию – с двумя «н». Так что в American Express спрашивайте еще и про Зоннтаг.

Но оказалось, что Маккарти несколько ошиблась насчет происхождения Зонтаг [27]. Зонтаг родилась в Нью-Йорке в тридцать третьем году, в детстве жила на Лонг-Айленде с бабушкой и дедушкой. Ее мать, Милдред Розенблатт, к моменту родов жила у родителей, потому что не хотела рожать в Китае, где тогда работал ее муж, Джек Розенблатт.

Как и отец Дороти Паркер, Джек Розенблатт торговал мехом. В Шанхае у него было достаточно успешное предприятие на паях. Однако еще в молодости он заразился туберкулезом, и болезнь свела его в могилу, когда Зонтаг еще не было пяти лет. Милдред Розенблатт только через год набралась духу сообщить Сьюзен и ее сестре Джудит, что их отец умер. Для Зонтаг он со временем стал фигурой трагической – настолько, что в одном рассказе она признается: «Я до сих пор рыдаю в кино, если показывают, как отец возвращается домой после долгого безнадежного отсутствия и обнимает ребенка. Или детей».

Роль же самой Милдред заключалась в том, что она просто угнетала дочь собственной личностью. В какой-то момент она начала пить, ей стали необходимы одобрение и поддержка старшей дочери. Одна из записей в дневнике пятнадцатилетней Сьюзен показывает нам, до какой патологической степени дочь переживала за мать: «Ни о чем не могу думать, кроме Матери: как она красива, какая у нее гладкая кожа, как она меня любит».

К этому времени Милдред снова вышла замуж, на этот раз за орденоносного военного летчика по имени Нейтан Зонтаг. Обе девочки взяли его фамилию, хотя он их и не удочерил. Семья сначала жила в Тусоне, а потом – в Лос-Анджелесе, где Сьюзен училась в старшей школе Северного Голливуда. Можно сказать, что даже в юности Зонтаг не чувствовала себя созданной для обширных пространств Запада и его долгих ленивых часов. Почти в каждом написанном ею автобиографическом тексте, опубликованном или нет, видна ее тревожность. «Такое чувство, будто я брожу по собственной жизни как зевака по трущобам», – однажды написала она. Она в эту жизнь не вписывалась.

В Лос-Анджелесе она часто ходила в единственный недорогой книжный на Голливудском бульваре – «Пиквик». Чтение было для нее главным способом бегства от мира. В своей прозе она придавала книгам свойства странствий, иногда называла книги «звездолетами». Успокоение, получаемое от книг, быстро сменилось гордостью и потом – разрушительным чувством превосходства: сперва чтение ее просто успокаивало, потом она начала им гордиться, а в конце концов стала чувствовать свою обрекающую на одиночество исключительность: чтение постепенно отдаляло ее от людей ее ежедневного общения, одноклассников и даже от родных. В «Паломничестве» – откровенно автобиографическом эссе – она пишет, что Нейтан Зонтаг часто говорил ей: «Сью, будешь столько читать – никогда мужа не найдешь».

Я думала: «Этот идиот понятия не имеет, что есть в мире умные мужчины. Он по себе обо всех судит». Я жила в изоляции, и потому вообще не догадывалась, что в мире может и не быть кучи людей, подобных мне.