В конце концов, она нашла лишь один источник постоянного дохода: контракт с омолодившимся мужским журналом Esquire. К ней благоволил главред Гарольд Хейс, и он предложил ей писать рецензии на книги. Это был последний период, когда она регулярно писала прозу – срывая иногда сроки, но все же выдавая материал несколько раз в год. Только не было в этих рецензиях истинно паркеровской афористичности колонок Постоянного Читателя. Это были рассуждения рассредоточенного стареющего ума, а не отшлифованные пули прежних рецензий. Но оставались следы ее юмора, и иногда они проявлялись, когда она вспоминала друзей:

Покойный Роберт Бенчли, царствие ему небесное, зайти в книжный магазин мог лишь приложив огромные усилия. Дело было не в таком широко распространенном недуге, как клаустрофобия: его бедой было огромное, всепоглощающее сочувствие. Не было для него радостью видеть полки и шкафы сияющих томов, потому что они обрушивались на него могучей волной и он видел и слышал, как говорит себе каждый автор каждой книги: «Да! Я это сделал! Я написал книгу – и мы с ней прославлены навеки!»

Она писала урывками, и редакторы жаловались, что приходится прямо акушерские щипцы применять. Но когда она все же садилась писать, то писала весело. Восхваляла старых друзей, таких как Эдмунд Уилсон. Нападала на старых врагов – например, на Эдну Фербер.

Когда редактор попросил ее взглянуть на книгу Джеймса Тёрбера «Годы с Россом», вышедшую года за два до того, она, вспомнив своего прежнего начальника, выдала одну из лучших за многие годы фраз: «Длинное тело, кое-как сметанное на живую нитку, волосы как иголки на сердитом дикобразе, зубы высятся Стоунхенджем, а одежду будто кто-то объездил и отдал ему в пользование».

Кажется, иногда ей хотелось посоревноваться с авторами документальной прозы, которую она рецензировала: ощущалось желание снова вернуться в дело и разобраться с его неопределенностями. Один пример – это книга об Эйми Семпл Макферсон, написанная Лейтли Томасом: Паркер считала, что можно было написать намного живее:

(Издатель признает, что «Лейтли Томас» – псевдоним журналиста и писателя с Западного побережья. Можно долго блуждать по удивительному лабиринту размышлений, какие еще псевдонимы он рассматривал и отверг [25].) Но как бы его ни звали, он прямолинейно и с серьезной физиономией описал известный на всю страну – даже нет, на весь мир – случай, от которого сам мог бы захохотать неудержимо.

Довольно долго она высмеивала самолюбование Керуака и битников. И снова ей удалось прочно зацепиться за блистающий мир: ее пригласили на телевидение на разговор о новых молодых поэтах с Норманом Мейлером и Трумэном Капоте. И она пожаловалась, что поэты-битники просто смирились со «смертельной монотонностью снова и снова повторяющихся дней и ночей». Она также заявила, что на самом деле она не критик: «В Esquire я пишу что думаю и только от всей души надеюсь, что под иск о клевете не попаду». Молодая писательница из New Republic Джанет Винн (ей предстояло стать знаменитой Джанет Малкольм) увидела программу и описала ее так:

Мисс Паркер, которая больше не сочится своим знаменитым «ядовитым остроумием» (если таковое вообще существовало), говорила мало, но впечатление произвела очень приятное и временами живо напоминала Элеонору Рузвельт.

Паркер писала колонки в Esquire до шестьдесят второго года. Последней отрецензированной ею книгой стал роман Ширли Джексон «Мы живем в замке», который Паркер понравился: «Он возвращает мне веру в ужас и смерть. У меня нет более высокой оценки ни для книги, ни для автора». Это были последние слова Паркер-рецензента. Ее муж Алан Кэмпбелл умер скоропостижно всего через год после окончательного примирения. Состояние Паркер начало серьезно ухудшаться. Она написала для Esquire последний материал – о работе художника Джона Коха.

Сейчас, когда пишу о живописи, я испытываю глубокое замешательство (когда-то мне удавалось его замаскировать под «У нее опять тяжелый день, мэм, – орет и плюется, как я не знаю что»).

Паркер предстояло кое-как прожить еще три года и в июне шестьдесят седьмого умереть в нью-йоркской гостинице. Профессиональная карьера ее была блестящей по любым меркам: прошло много лет, но ее стиль по-прежнему ни с чьим не спутаешь ни в прозе, ни в поэзии. Она была из тех писателей, чей голос всегда звучит по-своему, хотят они того или нет. Права на свое литературное наследие она завещала Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Но ее главным наследием часто называют именно ее «глубокое замешательство».

В сентябре пятьдесят седьмого года почти во всех газетах появилась фотография: чернокожая девушка пятнадцати лет идет в школу в Литл-Роке, штат Арканзас. На ней белое платье и солнечные очки, она прижимает к груди тетради, лицо у нее решительное. За ней шагает толпа, и прямо за спиной черной девушки – злобно искривленный рот ее белой ровесницы, раскрытый в оскорбительном выкрике.

Чернокожая девушка на снимке – Элизабет Экфорд, одна из «Девятки из Литл-Рока» (так назвали девять старшеклассников, переведенных в порядке интеграции в Центральную среднюю школу Литл-Рока после решения суда по делу «Браун против Совета по образованию»). Это случилось на фоне кризиса национального масштаба, связанного с угрозой губернатора Арканзаса запретить десегрегацию. В доме Экфорд не было телефона, поэтому она не узнала, что другие чернокожие ученики планируют собраться вместе и пойти в школу с группой сопровождения. И Экфорд прошла через толпу в одиночку.

Ханну Арендт эта фотография не оставила равнодушной. «Чтобы представить себе, как тяжело навалилась на детские плечи, черные и белые, проблема, много поколений не дававшаяся взрослым, особой фантазии не нужно», – писала она впоследствии. Но из тревоги об изображенной на фотографии девочки Арендт как-то вывела возражение против десегрегации школ вообще. Свои аргументы она изложила в статье, которую молодой редактор, по имени Норман Подгорец, заказал для нового еврейского журнала Commentary, склонявшегося в те времена влево.

Когда Арендт прислала рукопись, изложенные в ней аргументы вызвали среди редакторов споры, стоит ли вообще ее публиковать. Сначала они решили поручить историку Сидни Хуку написать ответную статью и напечатать ее рядом со статьей Арендт, чтобы смягчить резкость ее доводов. Но, получив рукопись Хука, они снова впали в нерешительность и публикацию задержали. Арендт разозлилась и статью отозвала. Потом Сидни Хук говорил, что Арендт испугалась его критики. Но так как спор о сегрегации в школах тянулся весь пятьдесят восьмой год, Арендт отправила статью в журнал Dissent, который в начале пятьдесят девятого ее напечатал.

Чтобы понять природу возражений Арендт против десегрегации школ, необходимо учесть, что к пятьдесят девятому году ее политическая теория делила мир на три части. Наверху была политика, в середине – общество, а внизу – сфера частной жизни. Арендт соглашалась, что в политической сфере не только приемлемо, но и необходимо принимать законы против дискриминации. Но Арендт была убеждена, что частную жизнь необходимо защищать от любого правительственного вмешательства любой ценой. И точно так же была уверена, что в жизнь общества правительство должно вмешиваться по минимуму: пусть люди сами занимаются своими связями и ассоциациями.

И в силу этого Арендт утверждала – как ни дико такое читать сейчас, – что дискриминация есть неотъемлемое свойство функционирующего общества. По ее мнению, людей дискриминируют в обществе – заставляют держаться «своего круга» на работе, в выборе магазинов, в выборе школы, – и это есть одно из проявлений свободы ассоциаций. «Дискриминация является столь же неотъемлемым социальным правом, сколь равенство – правом политическим», – писала она в статье.

Как ни ужасно это звучит, но продиктованы эти слова добротой, пусть и близорукой. Подход Арендт можно сопоставить с ее же концепцией «осознанного парии», хотя в статье такой термин не используется. Ясно, что ее взволновал трагический пафос фотографии: девушка идет вливаться в группу, открыто заявляющую о нежелании ее принимать. Это, по мнению Арендт, неверный образ действий. Рахель Фарнхаген ни за что не вышла бы в этот демонстративный проход. Ей вполне комфортно было держаться в стороне от императивов общества, требующих от нее ассимиляции. И Арендт открыто осуждает родителей, заставивших своего ребенка идти в одиночку этот обреченный марш.

Очень недальновидный взгляд на проблему десегрегации, и точка зрения Арендт в то время не осталась не оспоренной – как минимум. Утверждения Арендт были настолько провокационными, что редактор сопроводил статью замечанием в рамке вверху страницы:

Мы это печатаем не потому, что согласны с автором – отнюдь! – но потому, что верим в свободу выражения даже тех взглядов, которые кажутся нам полностью ошибочными. Из-за положения мисс Арендт в мире интеллектуалов, из-за важности темы и из-за того, что ее лишили обещанной было возможности выразить свои взгляды печатно, мы считаем своим долгом дать эфир и ее мнению, и возражениям на него.