Но разочарования поджидали ее и в широком мире. В «Паломничестве» описан визит к великому Томасу Манну, которым Зонтаг восхищалась и который тогда жил в Пасифик-Пэлисейдс, – и даже в нем был «оттенок неловкости». Томасу Манну нравился Хемингуэй – писатель, которым Зонтаг на самом деле не восхищалась. Он «разговаривал как книжное обозрение». Она искала высоких степеней экзальтации, но находить их было непросто. Для Зонтаг это потом стало одной из постоянных тем.

В поисках Мекки, где люди говорят только об идеях и высоком искусстве, Зонтаг начала читать Partisan Review. В детстве ее родители подобными предметами интересовались мало, и Зонтаг пришлось осваивать этот новый язык. Одному биографу Зонтаг ее подруга рассказывала, что в статьях первого купленного ею номера Зонтаг ничего не поняла. Позже о ней говорили, что она давит знаниями, а иногда – что «выпендривается». (Ее подруга, литературовед Терри Касл, запомнила за ней склонность хвастаться любовью к «малоизвестным операм Генделя».) Но та легкость, с которой она впоследствии разбиралась с авангардным искусством, далась ей тяжелым трудом. Это случилось не само собой, и, быть может, поэтому Зонтаг так высоко эту легкость ценила. Ее опыт заставлял сделать вывод, что всякий, кто будет достаточно читать, может достичь просветления.

Позже, отвечая на вопрос, чьи книги научили ее писать так, как она пишет, Зонтаг всегда называла Лайонела Триллинга. Другие вдохновители – Вальтер Беньямин, Элиас Канетти, Ролан Барт – добавились позже. Все герои Зонтаг – авторы прозы, насыщенной аллюзиями и отсылками, и в каждой ее статье ощущается огромный объем предварительных исследований. Стиль этих людей требовал от написанных о них эссе научной строгости.

В свете всего этого, пожалуй, не удивительно настойчивое заявление Зонтаг, будто единственным писателем, который на нее не повлиял совсем, была Мэри Маккарти. На этом месте Зонтаг неоднократно подчеркивала: Маккарти была автором, «который никогда для меня значения не имел». Почему – можно себе представить.

В творчестве Маккарти экзальтация встречается редко: обычно оно жестко привязано к реалиям общественной жизни – тем реалиям, в которых Зонтаг не очень уютно жить и о которых не очень интересно писать. Но кроме того, Зонтаг обозначала, нигде прямо не говоря, что в мире умных мужчин, где она ищет себе место, ее статус женщины не слишком ее волнует. И вообще, в эти ранние годы ее не особенно волновало, насколько серьезно эти умные мужчины ее воспринимают. Она уже достаточно глубоко в этот мир вошла.

Первым шансом прекратить «бродить по собственной жизни как зевака по трущобам» должен был стать для нее университет. Зонтаг тщательно планировала поступление и даже закончила школу досрочно. С ранних лет ей хотелось в Чикагский университет – там была программа «Великие книги западной цивилизации», вполне отвечающая представлению Зонтаг о себе как о будущей интеллектуалке. Но ее мать – видимо, не готовая перерезать пуповину – настояла, чтобы переходный семестр дочь провела в Беркли, куда шестнадцатилетняя Зонтаг и поступила в сорок девятом году. Там на обмене учебниками со старшими студентами она познакомилась с рослой молодой женщиной по имени Харриет Сомерс, которая стала для юной Зонтаг ключевой фигурой. Знакомство Сомерс начинала с фразы, которая привлекла бы любую девушку с запросами: «Вы „Ночной лес” [28] читали?»

Незадолго до окончания школы Зонтаг забеспокоилась, что ее тянет к женщинам. Она старалась подавлять свои желания, встречаясь с мужчинами и притворяясь, что чувствует влечение, которого на самом деле не было. За те месяцы, что Зонтаг провела в Беркли, Сомерс познакомила ее с кипучей лесбийской жизнью Сан-Франциско, и именно Сомерс стала первой женщиной, с которой Зонтаг переспала. Этот опыт она описала как самое настоящее освобождение:

Совсем по-иному – слава богу! – воспринимаю теперь сексуальность. Бисексуальность как выражение полноты личности плюс открытое отрицание того – да, извращения! – что ставит границы сексуальному опыту, пытается избавить от его физической составляющей – идеализация девственности до появления «правильного и единственного» – полный запрет на чисто физическое ощущение без любви, на промискуитет.

Открывшись собственной чувственности, Зонтаг завела долгий роман с Сомерс, потом с еще одной женщиной. В дневниковых заметках писала, что будто заново родилась. Корила себя, что колебалась, когда мать предложила Беркли, понимая теперь, что, не попади она в Сан-Франциско, не было бы этого опыта.

Всю оставшуюся жизнь у Зонтаг были романы и с женщинами, и с мужчинами, а на вопрос о точной своей ориентации она отвечала уклончиво, хотя самые важные для нее отношения были, как правило, с женщинами. Это был ее собственный вид освобождения, и она считала его своим личным делом. О личной жизни она не распространялась никогда, воспоминаний оставила мало. Даже «я» в ее работах, ее узнаваемый голос, не материализуется в какую-то личность, как у Ребекки Уэст. Этот голос – некая сила природы, лишенная личного опыта, которым стоит делиться. Многих Зонтаг разочаровала, ни разу открыто себя не объявив бисексуалкой или лесбиянкой. И вряд ли это можно объяснить лишь желанием скрыть нестандартную ориентацию – она вообще не любила делиться подробностями личной жизни.

В конце концов Зонтаг в Беркли получила извещение, что ее приняли в Чикагский университет и даже назначили стипендию. Она по-прежнему хотела испытать себя в его напряженной программе, и поэтому осенью сорок девятого года приехала в Чикаго. Многие тамошние преподаватели вызвали ее восхищение. Она влюбилась в Кеннета Берка, который в молодости как-то делил квартиру с Хартом Крейном и Джуной Барнс. («Можете себе представить, какое впечатление это произвело на меня», – однажды сказала Зонтаг в интервью.) Но замуж она вышла за Филипа Риффа, с которым познакомилась на втором году учебы, и вышла всего через несколько дней после первого свидания.

Пусть и не совсем ожидаемый поворот сюжета после тех лесбийских романов, что были у Зонтаг в Сан-Франциско, но она утверждала, что таков был ее свободный выбор – по любви. Но тут явно были и другие мотивы. В первые месяцы учебы в Чикаго Зонтаг читала трактат одного из учеников Фрейда, где в начале было сказано:

Таким образом, наши исследования многократно подтверждают: у гомосексуалов гетеросексуальный путь всего лишь перекрыт, но некорректно было бы говорить, что он полностью отсутствует.

А в письме, спрятанном где-то между дневников, Зонтаг пишет школьной подруге, что деньги матери, оставшиеся от отца, закончились, когда у дяди прогорел бизнес. «Ему сейчас нужны все деньги, чтобы не сесть в тюрьму, на нас уже не остается». Так что, если бы она не нашла способ прокормиться, оставаясь студенткой, ей пришлось бы идти работать.

Филип Рифф был на одиннадцать лет старше. Он закончил университет как социолог и работал над диссертацией о Фрейде. Говорят, он был великолепным лектором, но складом ума отличался меланхолическим. Зонтаг не распространялась, насколько связывало их физическое влечение, но их интеллектуальная связь была невероятной. Зонтаг рассказывала в интервью, что, когда он впервые сделал ей предложение, она ответила: «Да вы шутите!» Он не шутил, и он так этого хотел, что она согласилась. «Я выхожу за Филипа в полном сознании + в страхе перед своей волей к саморазрушению», – писала она в дневнике. Обычно молодые невесты такого не пишут, но тут вся история явно была компромиссом.

Поначалу все было хорошо. Молодая семья «семь лет просто разговаривала». Разговоры продолжались заполночь, в спальне и в ванной. Супруги начали вместе работать над книгой Филипа о Фрейде; позже Зонтаг заявит, что каждое слово в книге написано ею. Тем временем она закончила бакалавриат и переехала за Риффом в Бостон, где он получил работу в Университете Брендайса. Она поступила сначала в магистратуру по философии в Коннектикутский университет, а потом в докторантуру в Гарварде. Еще она, в пятьдесят втором, когда ей не было даже двадцати, родила сына Дэвида.

В отличие от похожей ситуации у Ребекки Уэст и Герберта Уэллса (Уэст тоже родила сына в девятнадцать и тоже только осваивалась в профессии), брак с Риффом оказался для Зонтаг благом – по крайней мере, поначалу. Ей прочили звездную карьеру в науке, преподаватели с восторгом говорили о ее таланте. В Гарварде она была на курсе первой. А через несколько лет этой интеллектуальной идиллии (во всяком случае, так это смотрелось со стороны) Американская ассоциация женщин с университетским образованием предложила Зонтаг стипендию на обучение в Оксфорде в пятьдесят седьмом – пятьдесят восьмом годах, и она, с благословения Риффа – во всяком случае, поначалу он был не против – согласилась.

А тем временем Зонтаг уже стала тяготиться стабильностью жизни с Риффом. Все это время она практически не публиковалась, лишь выпустила вялый обзор нового издания переводов Эзры Паунда для New Leader. Позже в романе «В Америке» Зонтаг сообщит от лица рассказчицы, как до нее в восемнадцать лет дошло: она вышла замуж за «симулякр Эдварда Кейсобона». Кейсобон – персонаж романа Джордж Элиот «Миддлмарч», пожилой муж героини, Доротеи Брук. Героиня чувствует, что стреножила себя, связавшись с ним в ранней молодости.

«Человек, придумавший брак, был изобретательнейшим палачом, – пишет Зонтаг в дневнике в пятьдесят шестом году. – Этот институт призван сводить чувства на нет». То, что поначалу казалось настоящим союзом умов, теперь превратилось в тюрьму. Рифф оказался собственником – по словам самой Зонтаг, «эмоционально тоталитарным». Она чувствовала, что пропадает. Джоан Акочелле Зонтаг пересказала грустное воспоминание, как ходила в кино на «Рок круглые сутки» – развлекательную коммерческую халтуру, снятую в расчете заработать на успехе одноименной песни, хит пятьдесят шестого года. Фильм ей понравился – и тут до нее дошло, что обсудить его ей не с кем.

«Мне понадобилось девять лет, чтобы решить: у меня есть право – моральное право – развестись с мистером Кейсобоном», – говорит рассказчица романа «В Америке».